Доктор Колев - сосед Маринова. Что ж - познакомимся с доктором Колевым. Хотя я знаю, что люди в таких случаях перебрасывают тебя с рук на руки, как мяч. Грубо говоря, играют тобой. И невдомёк им, что порой бывают очень опасные игры. Тут услышишь что-нибудь, там - и мяч растёт, точно снежный ком. Надеюсь, вы меня понимаете?
Дождь почти перестал, но мне по опыту известно, что дождь, который "почти перестал", - самый гнусный, самый омерзительный. Он насквозь пронизывает собой атмосферу, включая прохожих, машины, дома, и устраивается в ней так прочно, словно будущее - за ним. Дождь, который "почти перестал", за какие-нибудь полчаса так пропитывает одежду влагой, что вы, ей-богу, прибавляете в весе больше, чем на курорте.
Именно это со мной и происходит, пока я дохожу до поликлиники. В поликлинике, к счастью, тепло, но тут мне уготовано новое испытание. Кабинет, который я должен посетить, - не для лиц моего пола. Мне приходится с любезной улыбкой слегка растолкать ожидающих приёма дам, потерпеть, пока очередная пациентка выйдет от доктора, и в свою очередь прорваться в кабинет гинеколога.
Мужчина в белом врачебном халате недоуменно поднимает брови. И только когда он, взглянув на удостоверение, убеждается, что я пришёл не на осмотр, лицо его приобретает обычное выражение. Выражение, надо сказать, не очень приветливое, хотя и не такое надменное, как у давешнего адвоката.
Пока доктор Колев моет руки, я продолжаю наблюдать за ним. Нет, это человек не типа Димова. Тот бонвиван и наверняка подлец, а этот суховат, не очень общителен, немножко, может быть, мизантроп, но поглощён своей работой, даже педант, пожалуй. Такой педант, что ещё, наверно, два часа будет мыть руки под краном.
В это мгновение доктор Колев, чтобы разрушить мои построения, берёт полотенце и, взглянув на меня, слабо, робко улыбается. Одна лишь улыбка - и все мои догадки разом летят к чёрту. Худое лицо становится добрым, всепонимающим и совсем не хмурым, а просто по-человечески усталым. Вы скажете, что улыбки могут лгать. Но не такие непроизвольные, неосознанные…
- Почему вы не сядете? - спрашивает врач, вешая на место полотенце.
- Я не вижу, на что здесь можно сесть, кроме гинекологического кресла…
На худом, усталом лице снова появляется тень улыбки.
- Ну, почему в гинекологическое кресло?.. Садитесь за мой стол.
Я не отказываюсь. После часа скитаний в холодном тумане, под дождём, это свыше моих сил. Я располагаюсь в кресле и, чтобы придать себе добродушный вид, сдвигаю шляпу на затылок. Колев садится на краешек стола и предлагает мне сигареты.
- Возьмите мои, - отвечаю я. - Чтобы вас не упрекнули подкупе.
- В таком случае ваши действия могут быть истолкованы, как нажим, - парирует он, но берёт.
Мы понимаем с ним друг друга. Жаль только, что люди, с которыми мы друг друга понимаем, обычно бывают меньше всех осведомлены об обстоятельствах убийства.
- Речь идёт о Маринове, - начинаю я. - Его нашли сегодня утром мёртвым.
Врач какую-то долю секунды размышляет над моими словами. И решает играть в открытую.
- Я уже знаю.
- От кого?
- Это очень важно - от кого? - спрашивает он, но надо понимать: "Так-то ты мне платишь за искренность?"
- Может, важно, а может быть, и нет.
- Мне сообщила Баева.
- А почему вам? И почему именно она?
- Мне, потому что я её врач. Именно она - потому что именно она моя единственная пациентка в доме.
- Вы хотите мне дать понять, что Маринов не был вашим пациентом?
- Учитывая мою специальность…
- Врач может давать советы не только по своей специальности.
- О, если вы имеете в виду такие пустяки, как грипп или ангина, то Маринов действительно забегал ко мне. Врач обязан помогать каждому.
- Прекрасный принцип.
- Плевал я на принципы, - неожиданно взрывается Колев. - Плевал, когда речь идёт о людях такого сорта, как Маринов.
- Плюёте? А как же правила гигиены? "Не плевать", "Не сорить" и т. д. Не мне бы вам напоминать…
- Значит, по-вашему, во имя принципа надо было оказывать услуги и Маринову? - сердито вскидывает брови врач, жуя кончик сигареты.
- Конечно, - без колебаний отвечаю я.
- А вы знаете, о чём просил меня Маринов?
- Надеюсь, вы мне скажете.
- Об абортах. Абортах его приятельницам. Значит, плевать запрещено, а делать аборты - нет?
Колев улыбается - на этот раз не очень приветливо - и в сердцах мнёт в пепельнице окурок.
- Простите, не знал, - извиняюсь я. - А сам он болел чем-нибудь серьёзным?
- Он? Здоров был, как бык. Если исключить то, что он весь прогнил. А так был здоров, как бык.
- В каком именно смысле прогнил? Бабник, что ли?
- В полном смысле слова. Бабник - это ещё не самое страшное. Человек, развращавший всё вокруг. Превративший своих соседей в слуг. И Баева, и Димова, и эту старую Катю. Вёл игру с Баевой и в то же время приставал с ухаживаниями к Жанне. Он пытался подкупить и меня. Не говоря уже о валютных сделках, растлении малолетних и т. д., и т. п.
- Вы говорите, он вёл игру с Баевой. Я не хочу вникать в подробности интимного свойства, но, поскольку вы гинеколог, может, вы больше осведомлены?
Колев снова слабо улыбается.
- Я изучал отношения полов только с точки зрения физиологического принципа, а тот или иной конкретный случай меня до сих пор не интересовал. И вообще я не любопытен.
- И я тоже. В этом мы сходимся. И всё-таки вы, наверно, порядком знаете о покойном?
- Вполне достаточно для того, чтобы здраво судить о нём. Впрочем, то, что я о нём узнал - не проводя специального опроса - я вам уже сказал. Мне, как видите, платят за другое. И в коридоре, если вы заметили, ещё порядочно пациенток.
- Я понимаю ваш намёк и не буду злоупотреблять терпением. Только один последний вопрос - так сказать, на прощанье.
При этих словах я ещё больше сдвигаю шляпу на затылок, дабы приобрести совсем располагающий вид, закуриваю новую сигарету и, удобно развалившись в кресле, думаю машинально, что в конечном счёте моя заветная мечта сбылась - я за докторским столом.
Колев встал уже с краешка стола, но терпеливо ждёт.
- Речь идёт о Доре. Мне кажется, что это женщина, которая сама играет другими, а вы говорите - Маринов ею играл.
- Да, говорю. Но говорю в то же время, что больше ничего не знаю. Во всяком случае, на вашем месте я бы не судил о людях с кондачка.
- Вы на моём месте и я на вашем… понаделали бы уйму глупостей. Вместо того, чтобы меняться местами, куда лучше было бы проявить больше искренности и доверия. А чутьё мне подсказывает, что Баева доверила вам гораздо больше, чем вы сочли нужным мне сообщить.
Колев хмурится. Его лицо становится почти злым.
- Послушайте, товарищ инспектор. Я вам сказал, что плюю на принципы, но это не значит, что я вообще плюю на все принципы. Если Дора, как вы утверждаете, и доверила мне что-то личное, надо быть последним подлецом, чтобы взять да растрепать об этом. Тем более, что я уверен: к смерти Маринова она не имеет никакого отношения. Дора - просто несчастное существо. И я пытался ей помочь. Безвозмездно. Подчёркиваю это обстоятельство. И если мне этого не удалось, то только потому, что я имел дело с несчастным, вконец запутавшимся существом.
- Ваше объяснение мне кажется не менее путаным. Или я не дорос до уровня вашей терминологии…
Сказал - и ожидаю взрыва. Так и есть: Колев воздевает руки, словно призывая в свидетели бога, и "выплёвывает" мне лицо:
- Но как можно не видеть очевидного? Считать обольстительницей жертву? Молоденькая неопытная девушка… сбегает от родителей-мещан… от перспективы быть всю жизнь домашней хозяйкой и кухаркой. Приезжает в Софию поступать в университет… Проваливается и попадает на удочку этого влюблённого дурака Баева. Не успевает прийти в себя, как снова оказывается в паутине лжи, которую плетёт другой. И настолько её опутывает, что, когда предлагаешь ей курсы медсестёр, она отказывается, предпочитая лживые обещания Маринова.
Он продолжает в том же духе, в сердцах рубит фразы на куски и, размахивая костлявой рукой, швыряет их мне в лицо. Когда он наконец выдыхается, я примирительным тонов говорю:
- Ладно, ладно. Осмотр окончен. Можете одеваться.
И, не дожидаясь нового взрыва, спешу покинуть кабинет.
На улице всё та же стынь и хлябь. Это заставляет меня сесть в трамвай, хотя я их презираю. Когда шагаешь по улице пешком - и мысли шагают с тобой в ногу, а стоит попасть в давку и толчею - и мыслям сразу делается тесно. Они становятся заземлёнными. Стоишь и думаешь, например, что время обеденное, но это отнюдь не означает, что ты будешь скоро обедать. Некоторые коллеги доктора Колева, правда, утверждают, что горячая пища вредна для желудка, но хотел бы видеть их мины, когда перед ними поставят суп с застывшим жиром и холодную баранину с кислой капустой - ту долю наслаждений, что отпущена мне в этом мире.
Выхожу у Судебной палаты, миную - уже транзитом - Торговый дом и буквально перед самым закрытием врываюсь в сберегательную кассу. Зал пуст, если не считать служащих, которые покидают свои окошечки и торопятся на обед. Меня интересует одно-единственное окошко - над которым висит надпись "КАССА". За мраморной перегородкой - человек уже знакомый мне по фотографии: крупный, тяжеловесный, со старчески дряблым и одутловатым лицом - кажется, что он надувает шар. Если судить по выражению лица, то владелец его из тех людей, для которых наивысшее наслаждение - читать свежие некрологи.
Я подхожу к окошку и скромно жду, но кассир до того углубился в свои расчёты, что не обращает на меня внимания. Когда же он наконец поднимает голову, то не удостаивает меня даже взглядом.
- Касса закрыта, - рычит человек с круглыми щеками и поворачивается к окну, словно я сижу именно там, на подоконнике.
- Тем лучше, - киваю я.
- Вот как, мы, оказывается, остроумны, - дарит мне Баев мрачный взгляд. - Я сказал: касса закрыта. Ждать не имеет смысла.
- В отношении кассы я понял. А как в отношении вас самого?
И прижимаю к стеклу удостоверение. Человек с круглыми щеками испытывает явное смущение, но столь же явно пытается его скрыть.
- Вы могли бы с этого начать, - рычит он тем же служебным тоном, смягчившимся лишь на самую малую толику. - Что вас интересует?
- Ваш сосед и приятель Маринов. Умер ведь человек-то.
- Умер?! - выкатывая глаза, переспрашивает Баев.
- Окончательно и бесповоротно. Единственным, что называется, возможным способом. Впрочем, вы уже, наверно, знаете эту скорбную новость?
- Что вы? Впервые от вас слышу!
- Странно.
- Чего ж тут странного? Не понимаю…
- Странно, потому что вы, в сущности, первый, кто видел его мёртвым.
Человек с круглыми щеками поднимается со своего места.
- Вопрос в том, не вы ли последний, кто видел его в живых.
Кассир наклоняется ко мне. Его округлённые глаза смотрят оторопело.
- Но погодите… Я ничего не знаю…
- Бросьте, Баев. Ей-богу, эта роль вам просто не по плечу. Лучше скажите, что вы делали рано утром в комнате мертвеца?
- Рано утром?.. В комнате мертвеца?..
- Да. И оставьте эту манеру переспрашивать, чтобы выиграть секунду-другую. Как двоечник в младшем классе. Вас видели. Есть свидетели. Следовательно, вы должны отвечать.
Баеву нужно несколько секунд, чтобы хорошенько взвесить ситуацию. Наконец, надутые щёки приходят в движение:
- Я не был в комнате. Шёл на работу и увидал, что дверь зимнего сада распахнута… И дверь комнаты тоже… Я удивился, что Маринов пораскрывал двери в такую погоду. Заглянул. Смотрю - спит. Я прикрыл двери и ушёл. Вот, пожалуй, и всё.
- А вам не показалось, что это довольно неудобная поза для сна?
Кассир постепенно набирается уверенности. Он почти доволен своим творчеством.
- На позу я не обратил внимания.
Не спуская с него глаз, я вытаскиваю сигарету и закуриваю.
- Вы, должно быть, не обратили внимания и на симпатии покойного к вашей жене?
Баев бросает на меня быстрый взгляд и тут же отводит глаза в сторону. На лице у него появляется гримаса, смутно напоминающая презрительную улыбку.
- Бабьи сплетни. Трепотня. Маринов был волокитой, это верно, но никогда не переступал границ… А симпатии он скорее питал к этой… к Жанне, студентке.
- Но, говорят, что и вашу жену он осыпал знаками внимания?
- Глупости. Мелкие подарки, не более.
- Например?
- Разве всё упомнишь? Пара чулок… Комбинация…
- А вам не кажется, - дружелюбно замечаю я, - что это довольно интимные подарки? Если кто-то на вас наденет комбинацию, не исключено, что в один прекрасный день ему захочется её снять…
- На меня никто не надевал комбинаций, - прерывает меня хмуро Баев.
- Охотно верю. Даже допускаю, что в комбинации вы выглядели бы так, что у каждого родилось бы желание не раздеть вас, а немедленно чем-нибудь прикрыть. Но речь идёт о вашей жене.
- Оставьте мою жену в покое, - рассерженно рявкает кассир. - Вы утратили чувство меры.
- И мне так кажется, но бывают случаи, когда это необходимо. После той истории, например, которую вы мне сочинили: заглянул, прикрыл обе двери, чтобы Маринов чего доброго не простыл, и тихонечко ушёл. Или, как сказал Юлий Цезарь: пришёл, увидел… отправился на работу.
До Баева, кажется, только сейчас доходит, что за сочинение ему поставили двойку. Крупное туловище его снова склоняется к стеклянному окошку.
- Я вам говорю сущую правду. Если вы хотите доказать, что я причастен к смерти Маринова…
- Погодите, - успокаиваю его я. - До этого мы ещё не дошли. Впрочем, где вы были в момент смерти?
Кассир почти готов выплюнуть ответ. Но внезапно замечает уловку.
- Не знаю, что вы имеете в виду, - осторожно бормочет он.
- Тогда скажите мне вообще, где вы были вчера вечером?
- С приятелями… То есть с одним приятелем.
- Имя, фамилия и адрес лица?
- Иван Костов, улица Светлая, 4.
- Где работает?
- Пенсионер.
- Телефон?
- Телефона нету.
Опираясь обеими руками о перегородку, я склоняюсь к окошку. Тёмные глаза с жёлто-грязными белками оказываются прямо передо мной.
- Как же вы тогда ему сообщите, что именно следует мне сказать? До улицы Светлой довольно далеко. Или вы уже ему сообщили? Когда? Перед тем, как прийти на работу?
Эта пулемётная очередь вопросов - не для таких тугодумов, как Баев. Единственное, что он способен выдавить в ответ, это междометия, ничего не значащие словечки и особенно повторения.
- Я… Ведь я вам уже сказал… С приятелем… А что мне нужно сообщать ему?
Я не вслушиваюсь в его лепет. Не стараюсь уличить во лжи. Важно, чтобы сам он понял: от его версии камня на камне не осталось. Да и это не так уж важно.
* * *
Суп и баранина с капустой не обманывают моих ожиданий. Они полностью покрылись жиром. Я закуриваю на закуску сигарету и поднимаюсь в кабинет. Щёлкаю выключателем и печально смотрю на тусклую лампочку. Зимние сумерки за окном вот-вот превратятся в темноту. Дождь, собравшись с силами, стучит в окно так же, как на рассвете. И я так же, как на рассвете, некоторое время созерцаю своё лучезарное отражение на этом лучезарном фоне. Только с утра произошли кой-какие небольшие события, и это заставляет меня снять телефонную трубку.
Пока я звоню туда-сюда, мной овладевает то чувство уверенности, которое испытывает шофёр, улавливая на слух, что мотор автомобиля работает вполне исправно. Итак, дан первоначальный толчок, и машина пришла в движение. В разных учреждениях в различных районах города начали наводить справки. Там, где-то на конце провода, - знакомые люди, и я слышу их голоса, прерываемые моим голосом.
- … Да, да, и о прошлом, и о настоящем… Будущим не интересуемся… Какие тут шутки - не до шуток… А также справки о двух других. И побыстрее, хорошо?
В своё время великие пионеры нашей профессии с голыми руками бросались в водоворот преступности. Интуиция. Единоборство. Ухо прижато к замочной скважине, рука - на спуске пистолета. Не говоря уж о кулачных ударах прямо в челюсть противника. А сейчас - сплошная канцелярщина. Нужны тебе сведения - пожалуйста, запрашиваешь в соответствующем ведомстве… Да если кто-нибудь вам скажет, что профессия инспектора милиции романтична, пошлите его, ко всем чертям.
И эта подслеповатая лампочка со своими сорока свечами… Действительно, есть с чего завыть. Надо теперь же пойти сказать, чтобы её сменили…
Воодушевлённый этим решением, я выхожу из-за письменного стола и делаю шаг к двери. Но в это мгновение дверь распахивается, и на пороге вырастает лейтенант.
- Вас вызывает товарищ полковник.
- Я как раз собирался к нему. А как насчёт цианистого калия?
- Распорядился. Завтра нам дадут список всех лиц, получивших его в прошлом году по специальному протоколу.
Пока я иду по коридору, у меня проносится мысль, что начальство вызывает не только для того, чтобы преподнести розы. Впрочем, однажды случилось и такое. Вхожу, а на письменном столе шефа - роскошный букет роз. Оказалось - вещественное доказательство. Убийца застенчиво прятал за цветами заряженный пистолет. Интересно, почему именно розы? Гладиолусы дешевле. Вкус…
- Ну, что нового? - говорит начальник, указывая мне на кресло у письменного стола.
Вечный вопрос. Вопрос без значения. Нечто вроде приветствия. В сущности, полковнику не хуже моего известно, что у нас нового.
Всё же я описываю в нескольких словах, чего нам удалось добиться. Останавливаюсь на некоторых версиях. Полковник внимательно, сосредоточенно слушает, словно впервые узнаёт от меня, как ведётся дознание. Я на его месте наверняка буркнул бы: "Покороче!" Но он слушает, и мне, как всегда, кажется, что он ищет слабые места в той или иной версии.
- Вообще, - заключаю, - в данном случае трудно не столько найти мотив, сколько понять, какой именно из множества мотивов сыграл свою роковую роль. Пока у нас четыре потенциальных преступника, но к вечеру их может оказаться шесть. Врагов у него хватало.
Полковник кивает и подвигает ко мне деревянную коробку с сигаретами. Сам он не курит, что не мешает ему вспоминать - пусть с опозданием - о потребностях курильщика.
- Похоже на тот случай повешения в Русе, когда инсценировали самоубийство, - задумчиво говорит полковник.
- Вот именно, - подтверждаю я, жадно глотая дым.
- Похоже, да всё-таки не то, - смеётся шеф, довольный что ему удалось поймать меня на удочку.
- Разница всегда бывает, - отвечаю. - Даже между близнецами.
- Да, но тут, пожалуй, побольше. Ты сам видишь, уверен. Пока у тебя, конечно, есть немало причин для серьёзных подозрений, но всё-таки недостаточно, чтобы эти подозрения перешли в полную уверенность. Допустим, что Маринова отравили. Тогда убийце ничего не стоило инсценировать самоубийство, спрятав вторую рюмку в карман. С другой стороны, давно известно, что самоубийца иногда вносит немалую путаницу в следствие, ставя перед собой вторую рюмку. Минимальная возможность, но всё-таки возможность…
- Не очень вероятная, по-моему.