- Как с объектами допросов?
Ого, с глубоко философских тем мы съезжаем теперь на скользкие. Хорошо, что дом уже рядом. Останавливаемся в темноте.
- Для меня и объект допросов - это прежде всего человек, - парирую я удар.
- Вывернулись всё-таки, - смеётся Жанна. - Но так или иначе я начинаю думать, что вы вовсе не такой ужасный, как кажется на первый взгляд.
- Конечно. Я просто сентиментальный человек, обречённый заниматься трупами.
- Не знаю, какой вы, но не грубиян, роль которого вы играете.
- Все мы играем какую-нибудь роль. А некоторые сразу несколько.
- Только не я, - возражает девушка. - По крайней мере сейчас, здесь, с вами. С вами мне хорошо.
Момент опасный. Жанна ещё теснее прижимается ко мне. Рука её случайно неуверенно скользит по моей и берёт меня за локоть, лицо приближается к моему, ресницы смыкаются. Я тоже почему-то наклоняюсь к ней. Губы ищут губ, как сказал поэт, не помню какой. За четверть секунды до поцелуя я вдруг слышу собственный голос:
- Эта помада… И кто только вам сказал, что она вам идёт?
- Нет! - резко отшатывается Жанна. - Вы не играете никакой роли. Вы чистопробный грубиян.
- Неподкупный, моя милая девочка, это точнее, - поправляю я. - Ну беги, а то ещё простудишься. И не сердиться.
Я отечески похлопываю Жанну по спине.
- Оставьте. Я не желаю вас больше видеть…
Каблучки сердито стучат по выложенной каменными плитами дорожке.
- Вот этого я не обещаю. Всё зависит от обстоятельств.
Жду, пока Жанна скроется в подъезде, надеясь хотя бы на прощальный взмах рукой. Нет. Она даже не оглядывается. Бесшумно ступая, я сворачиваю с аллеи в сторону, в кусты. Найдя удобное место для наблюдений, устраиваюсь в зарослях.
Зловеще… таинственно… и ужасно грязно. Под ногами - раскисшая земля. Я уж не говорю о сырости. Если Шерлок Холмс действительно существовал, то мне ясно, от чего он умер. Таких ревматизм не отпускает. Хорошо ещё, что в наши дни романтическая привычка наблюдать из-за кустов исчезла. Хотя иногда, как видите, случается…
Снова слышится стук каблучков. Не сердитый, а торопливый. Это каблуки Жанны. Я вижу, как бежевое пальто скрывается за углом дома.
Бедняжка! Протащиться целый километр, чтобы показать себя скромной девочкой, которая рано ложится баиньки, и в итоге - крушение легенды. Тётя, тётя, где же ваша крепкая педагогическая рука? Или вы уже спите, тётя? Да, в окошке подвала темно.
А инженер корпит над чертежами. И доктор бодрствует. И почтенный казначей с преданной подругой своей жизни. Только об адвокате ничего неизвестно. Скрытный человек - его окно выходит на другую сторону дома.
Да, тоскливый месяц декабрь. А для кого-то и июль был тоскливым. Только не для меня, если речь идёт о последнем июле.
Каждый вечер мы ходили гулять, всё по той же тропинке над морем, всё до того же миндального дерева на каменистом склоне горы. Там мы садились и молчали - я главным образом - или разговаривали - главным образом она. Я слушал о давно забытых вещах, и мне казалось, что слышу о них впервые. Она говорила мне о книгах, и я вспомнил, что уже с каких пор ничего толком не читаю. Она рассказывала о детях, и я чувствовал, что уже давно перестал думать о детях, - "я, знаете, детской преступностью не занимаюсь". Она говорила мне о том, как протекает её день в маленьком провинциальном городке, и о тысяче других вещей, которых я не запомнил, - вероятно, потому, что внимание моё в это время было приковано к её лицу. Хоть я и старался не подавать виду. Какое лицо! Если вы не верите, снимок дома, на столе.
Мне не нужно носить с собой снимка - достаточно только прикрыть глаза, и в памяти, где-то в темноте под веками, всплывает её лицо. Плохо только то, что в нашем деле нельзя, увы, закрывать глаза - надо смотреть в оба.
В кабинете доктора гаснет свет. Потом ложится и инженер. У кассира погасили ещё раньше. Дом погрузился в темноту. Полночь… Час, когда совершаются убийства и закрывается "Венгерский ресторан". Зловещий час. Всё живое засыпает.
А мертвец просыпается. Да-да, без шуток, за тёмным стеклом зимнего сада, принадлежавшего Маринову, загорается огонёк. Он то теряется, то снова вспыхивает, переползает туда-сюда. К сожалению, мертвец этот мой, и я не могу ему позволить делать всё, что ему взбредёт в голову.
Осторожно - чтобы, упаси боже, не увидел преступный глаз, а главное - чтобы не плюхнуться в лужу - выхожу из-за кустов. Скользнув вдоль фасада, подкрадываюсь к двери зимнего сада и бесшумно отпираю её соответствующим приспособлением. Потом резко распахиваю дверь, ведущую в комнату Маринова, и прорезаю темноту лучом карманного фонаря. Луч прямо ударяет в глаза копошащегося у шкафа человека.
Так вот он где, скрытный адвокат!
- Пришли к покойнику? - подмигиваю я. - Выразить ему соболезнование?
Димов, не говоря ни слова, выпрямляется и, закрыв одной рукой глаза, другой пытается незаметно спрятать в карман фонарик.
- Не стоит, - советую. - Испортите костюм. Да он вам больше всё равно не понадобится. Положите его сюда, на стол. Вот так.
Адвокат молча подчиняется.
- Ну, что - придумали объяснение? Только учтите: такие вещи придумывают заранее.
К Димову, наконец, возвращается дар речи.
- Вы застали меня в неловком положении. Признаю. Но не следует делать поспешных выводов.
- Вывод - это не ваша забота, - успокаиваю его я. - Подумайте лучше об объяснении.
- Я искал письма.
- Раз они ваши, почему же вы не попросили их у моих людей?
- Этого-то я и хотел избежать, но раз вы меня всё равно застали… Это были письма, вернее, ничего не значащие записки покойной супруге… э…э…
- Покойного, - прихожу я ему на помощь.
Димов кивает.
- Он, знаете, погуливал. И жена решила ему отомстить. Так между нами началась… установились известные отношения И в тот период… по различным поводам… я писал ей эти записки. Однако после смерти покойной Маринов нашёл их и стал мне ими тыкать в нос. И ни в какую не желал уничтожить. Мне было просто неудобно, не хотелось, чтобы эти глупости увидел чей-то посторонний глаз. И я решил их разыскать…
- И как, нашли?
Димов беспомощно разводит руками.
- Представьте, нет. Очевидно, Маринов всё-таки их уничтожил.
- Смотрите, как всё, оказывается, невинно. А я-то подумал… Но раз так, почему вы не зажжёте свет, а копаетесь в потёмках?
- Из-за Баева. Он такой подозрительный…
- Даже по отношению к вам? Человеку вне всяких подозрений?
Я на шаг подхожу к адвокату и направляю ему луч в лицо.
- Слушайте, Димов. Я не перевариваю лжецов. У меня такая профессия. Они создают мне уйму неприятностей. Но если лжец к тому же и нахал… Иными словами: если такому, как вы, придётся встретиться с таким, как я, вы поплатитесь за это совпадение.
Димов заслоняется от света рукой. Он смотрит в сторону, будто разговаривает не со мной, а с портретом Маринова.
- Я рассказал вам всё, как есть. Если у вас другая версия, попытайтесь её доказать. Хотя я не понимаю, куда вы клоните…
- Отлично понимаете, куда.
Димов поворачивается было ко мне, но луч фонарика ударяет ему в глаза, и он снова устремляет взгляд на портрет покойного на стенке.
- Но, бог мой - если б я отравил Маринова, я взял бы всё, что мне нужно, вчера…
- Логично - при условии, что, подбавив ему в рюмку яд, вы остались с ним до самой смерти. А это хоть и удобно, да не всегда возможно. Поэтому иногда приходится возвращаться на место дорогой сердцу утраты. А кроме того, я ещё не сказал, что именно вы отравили Маринова. Откуда у вас такие мысли?
- Перестаньте, я не ребёнок, - машет рукой Димов. - Вы забываете, что и моя профессия связана со следствиями и процессами.
- В таком случае вы, наверно, понимаете: у меня достаточно оснований для того, чтобы задержать вас…
Димов безмолвствует.
- … Но я, как мне только что пришлось признаться в другом месте и по другому поводу, - сентиментальный человек. Арест от вас не уйдёт. Если это, разумеется, будет необходимо.
Адвокат направляется к двери. Походка у него не очень бодрая. Видно, амнистия его не успокоила. Что поделать - человеческая слабость: мы всегда ожидаем большего.
Выждав, пока закроется дверь, я предусмотрительно гашу фонарик. Нечего зря расходовать батарейку, хотя совершенно неизвестно, когда она мне опять понадобится. Это вам не роман, где из карманов то и дело вытаскивают фонари, пистолеты и жевательную резинку.
Комната снова погружается во тьму. Я подхожу к окошку и, глядя в сад, поддаюсь лёгкой меланхолии. Тоскливый месяц - декабрь. Но вот за стенкой раздаются голоса. Сначала тихие, приглушённые, они постепенно становятся всё громче и рассеивают мою тоску. Казначей и его преданная подруга проснулись и, естественно, поцапались. Суть спора трудно уловить, но отдельные трогательные эпитеты звучат с удивительной отчётливостью. Надо ведь - даже в комнате мертвеца не найдёшь настоящего покоя! И всё же здесь уютно - я хочу сказать по сравнению с мокрыми кустами.
Голоса постепенно затихают. Ругань - какое бы это ни было увлекательное занятие - в конечном счёте утомляет. Я тоже испытываю известную усталость и позволяю себе присесть на кровать, где утром лежал знатный покойник. Слышно, как в тишине тикает будильник. Идёт, как это ни странно. Время продолжает свой беспощадный бег. Жизнь сокращается ещё на день, и на день - нет худа без добра - приближается дата получки. У этих будильников хватает завода примерно на двадцать шесть часов… Значит, самоубийца, приступая к делу, предварительно завёл часы? Потому что этот будильник явно заведён перед тем, как пробил роковой час. Если самоубийца - человек логичный, он должен был бы знать, что на страшный суд его поднимут и без будильника. Представляю - завожу будильничек и глотаю цианистый калий… Нет, звучит чересчур фальшиво. Покойник не был таким… чурбаном.
Я продолжаю рассеянно слушать тиканье часов, пока, наконец, сознаю, что к нему прибавилось какое-то постукивание. Может, появился второй будильник? Вот так-так! Неужели я попал в блаженную эру кибернетики, и машины уже производят потомство? Увы, радуюсь я недолго: звук доносится со двора. Знакомые каблучки стучат по аллее. Сначала быстрые и решительные. Потом медленные и осторожные. Наконец, они затихают, но за стеклом зимнего сада вырисовывается силуэт Жанны.
Возвращается, милая девочка. Услышала зов моего сердца. Лёгкий металлический звук показывает, что Жанна отпирает дверь. Маленькое усилие. Готово.
Я сравнительно быстро встаю и прячусь за огромным зеркальным шкафом. Неприлично сидеть, как пень, когда в комнату входит дама.
Дама входит и, остановившись на мгновенье, чтобы сориентироваться в темноте, медленно идёт ко мне. Шутки в сторону - она и впрямь услышала зов моего сердца.
Девушка уже совсем рядом со мной. Мне, наконец, удаётся побороть стыдливость.
- Любимая, - произношу я с соответствующей дозой нежности.
Вместо ласкового мурлыканья - сдавленный крик испуга.
- Милая девочка! - настаиваю я.
И, чтобы пролить свет на наши отношения, зажигаю электрический фонарь.
- Садист! Уберите этот луч!
- Хорошо, - соглашаюсь я с присущим мне добродушием. - Но давайте отыщем сперва деньги.
- Какие деньги?
- За которыми вы пришли. Деньги Маринова.
- Не нужны мне никакие деньги!
- А что же вы тогда ищете? Секретаря партийной организации? Он только что ушёл, старик. Внезапно почувствовал себя неважно и попросил извиниться перед вами. Или нет, как это я не догадался: убийца возвращается на место преступления. Об этом пишут и в книжках…
- Перестаньте! Вы сведёте меня с ума! - стонет Жанна, закрыв лицо руками.
- Тогда говорите! Быстро!
Она отворачивается от луча фонаря, но, встретившись стеклянным взглядом Маринова, смотрящего с портрета, опускает глаза.
Я терпеливо выжидаю. Бывают минуты, когда лучше всего просто молча подождать.
- За деньгами пришла, - выдавливает из себя Жанна. - В сущности, они мои… Он обещал их мне… Обещал купить меховое манто… Значит, деньги эти мои. Я просто пришла их взять.
- А почему вы не сказали мне раньше! Не потребовали своих денег?
- Я подумала… Я подумала… что вы можете подумать невесть что.
- А сейчас как вы полагаете, что я думаю?
Она молчит. А потом опять механически повторяет:
- Он мне обещал… Это мои деньги.
- Опоздали. Мы забрали их ещё утром. Они лежали именно там, где, как вы знаете, должны были находиться. Вот в этом комоде, в тайничке, в ящике для белья. Забрали, чтоб они не ввели в искушение какую-нибудь маленькую воровку.
- Я не воровка… - Голос почти беззвучен. - Деньги мои… Он мне обещал…
- А за что? В награду за целомудрие? И как это вы, не имея ничего общего с Мариновым, побывав у него всего два раза и притом в компании с тётей, знаете, где он прятал деньги? И откуда у вас этот ключ от зимнего сада? И кто именно заставил вас прийти за деньгами?
- Погодите… Я вам объясню…
- Мне надоели лживые объяснения. Объяснять будете в другом месте. Там допросы ведут короче. Без интимностей и интермедий. А сейчас - живо домой! Получите повестку - явитесь.
И - проклятие моей жизни - я снова в одиночестве. Снова мрак - батарейки дорогие. Я прохаживаюсь взад-вперёд, но меня с неудержимой силой притягивает к себе кровать. В ней кроется какая-то зловещая тайна. Решившись на всё, чтобы её постичь, я разваливаюсь поверх одеяла.
Что-то слишком много посещений. Надо бы позвонить - вызвать постового. Ещё бы один человек скучал… А зачем?
Неужто квартира с неприбранной кроватью намного уютней комнаты мертвеца?
Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
Йо-хо-хо и бутылка рому…
Откуда эта лирика? И почему она вдруг всплыла в моей памяти? Не знаю. Должно быть, из букваря. Нет, не буду, пожалуй, звонить. Не такой уж я впечатлительный, что не могу полежать там, где до меня лежала смерть. Сон - это брат смерти, в конечном счёте. Тихо… Даже часы остановились. Спокойной ночи, дорогие слушатели!
И вот снова наступает утро. Утро чуть светлее вчерашнего. Туман рассеялся. Конец мрачному лондонскому фону - столь подходящему для распутывания историй. Глядя на мокрые деревья, растрёпанные вчерашним ветром, я набираю номер дирекции и вызываю своих людей. Они приезжают быстро - настолько быстро, что у меня даже не хватает времени побриться в ванной комнате Маринова и понюхать его французский одеколон. Я трогаю заросшее щетиной лицо и, задумчиво осматривая комнату, говорю лейтенанту:
- Надо обыскать. Миллиметр за миллиметром. Раз столько народу продолжает околачиваться вокруг, значит, тут что-то есть… Сначала Баев. Потом Димов. И, наконец, эта студентка. Как ты думаешь, а?
- Обыщем. Почему не обыскать. Чтобы не было никаких сомнений.
- Вот именно - чтобы не было сомнений. Даже с риском окончательно запутаться.
- Вы всё шутите, товарищ майор.
- Какие уж тут шутки? И чтоб была чистая работа. Понятно?
- Понятно, товарищ майор.
Что всё будет сделано чисто, безукоризненно - это мне и так известно. Лейтенант распределяет людей, и вскоре четыре человека начинают по плану, систематически, переворачивать всё вверх дном. Шаг за шагом, кресло за креслом, сантиметр за сантиметром. Стены, пол, притолоки дверей, оконные рамы, люстры, печные отдушины - всё будет тщательно простукано и прослушано.
Холмс, этот ревматик, полагал: чтобы найти решающую улику, нужно внезапное озарение, наитие. Оглядываешься, подперев голову рукой, и лихорадочно соображаешь, где, учитывая характер мыслительных процессов, протекавших в голове убийцы, он мог спрятать свою улику? Железная логика, чёрт побери, должна подсказать правильное решение. А дело куда проще: перерывай сантиметр за сантиметром - птичка сама попадётся в сети. Скучновато, конечно, как метод, мелочно и даже бюрократично, но в общем и целом - эффективно.
Сторонний наблюдатель, у которого достанет терпения следить за мной, может, пожалуй, ещё подумать, что я хожу от человека к человеку просто так, чтобы потрепать языком. Дабы избежать недоразумения, скажу, что я работаю по плану. В план мой на утро входит, например, посещение неких дам. Но так как упомянутые дамы могли бы истолковать мой внешний вид как проявление неуважения к их персоне со стороны власти, я слегка видоизменяю план и начинаю визиты с инженера. Я застаю его за хлопотами по хозяйству, точнее - за варкой кофе. Этот человек, видать, и впрямь приобретёт привычки старой девы. Если уже не приобрёл… Не удивлюсь, если увижу, как он сидит и гадает на кофейной гуще - письмо ему придёт издалека или предстоит дальняя дорога.
- Заходите, - приглашает меня со свойственным ему радушием Славов. - Одну минутку - как бы кофе не сбежал.
Он бросает на меня беглый взгляд и добавляет:
- Вы, видно, с головой ушли в эту историю. Если хотите, можете пока использовать время и побриться. Я просто не выношу, когда у меня отрастает щетина. Бритвенный прибор над умывальником. Чистый.
В том, что он чистый, я не сомневаюсь. Всё здесь чисто, в этой квартире. Так чисто, что мухи дохнут со скуки - как выразился недавно кто-то.
- Что ж, идея вполне разумная, - буркаю я под нос. - Надеюсь, использование чужой кисточки не будет истолковано, как принятие подкупа?
Присматривая за кофе, Славов пускает в ход знакомую реплику:
- Вы всё шутите.
- Я-то шучу, да другие не шутят. Там пытаются подсунуть деньги, тут предлагают поцелуй…
Сняв с себя галстук и пиджак, я тщательно намыливаюсь перед зеркалом. И только тогда Славов замечает:
- Догадываюсь, кто предложил вам поцелуй.
- Ошибаетесь, - отвечаю я, стараясь, чтобы мыло не попало мне в рот. - Это одна старая история. Летом, на дансинге… И к моей профессии не имеет ни малейшего отношения. А вы умеете танцевать?
- Танцую, но скверно, - несколько ошарашенный, отвечает мне инженер.
- Кто вам сказал, что вы плохо танцуете? Жанна?
- А кто ж ещё? - сопит инженер, аккуратно разливая кофе. - Женщины на таких не вешаются.
- А почему? - спрашиваю я, на секунду прекращая бриться. - Вы не глупы. И не урод. Вообще никаких видимых дефектов…
- Не знаю, почему. И, откровенно говоря, меня это не очень интересует.
Покончив с бритьём, осторожно предлагаю:
- Хотите, я раскрою вам тайну? Только боюсь, что вы обидитесь…
- Ничего. Я не из обидчивых.
Сунув голову под холодную струю, я плещусь, и мне кажется, что жизнь начинается для меня сызнова.
- Вы немножко… как бы это сказать… скучны…
- Чувствую, что вы вчера разыскали Жанну, - с горечью замечает Славов.