- Как видите, я не перешла турецкой границы, - хмурится Жанна, так же машинально покачиваясь в ритме танца.
- Но переходишь границы моего терпения.
- Жестокий вы человек, - плаксиво произносит она и добавляет без всякой связи:
- Вы не читали Хемингуэя…
- Нет. Не читал.
Страдальческим голосом, словно стараясь выиграть время, Жанна продолжает:
- У Хемингуэя есть рассказ об одиноком старом человеке, который часами просиживает в барах, потому что ему хочется, чтобы вокруг было чисто и светло… Рассказ так и называется "Чисто и светло". Но вы не читали Хемингуэя…
- А ты не читала учебника по криминалистике. И оставила на рюмке отпечатки пальцев. Вообще понаделала уйму глупостей. И, наконец, яд…
- Яд? - в ужасе отшатывается Жанна. - Я его не травила…
- Ну, ладно, хватит голословных деклараций. Рассказывай, что было в тот вечер и вообще что было между тобой и Мариновым.
Жанна растерянно оглядывается, словно рассчитывая на помощь окружающих. Но окружающие, прижатые друг к другу, покачиваются в гвалте и дыму, и даже моя экстравагантная манера танцевать не в состоянии привлечь их внимания. Но вот девушка замечает Тома. Стоя у двери, он с мрачным лицом следит за нашим движениями. Прочтя в глазах девушки призыв, Том было направляется в нашу сторону, но я предостерегающе поднимаю руку. Лев поджимает хвост.
- Я сказал тебе: и моё терпение имеет границы. Не оглядывайся. Жених твой покуда вне игры. Сейчас танцуешь ты. Ну!
- Поверьте, ничего между нами не было… Как вы вообще можете допускать… Он был такой противный… Но Том заставлял меня водить его за нос. Понимаете, из-за денег… Тому нужны были деньги, и он заставлял меня брать у него… Два раза я посылала Маринова за конфетами или за коньяком - и брала… Я думала - он ничего не замечает… У него было много денег, а я брала понемножку…
Рассказывая, Жанна всё норовит взглянуть на Тома, но в глазах её уже страх, а не призыв о помощи. Однако Том куда-то улизнул или просто переменил позицию - я его в толпе не вижу.
- И вот однажды… в тот самый день… он позвал меня вечером к себе и сказал, что ему всё известно… что я - воровка… что он сообщит в милицию, если я не перестану упрямиться, что у него серьёзные намерения, что он мне купит меховое пальто, что будет носить меня на руках и так далее… Что я или останусь у него, или прямо угожу в милицию… Но я приготовилась к этому заранее - плеснула ему в рюмку из пузырька, чтобы он скорей заснул…
Жанна молчит, словно до неё лишь сейчас доходит весь смысл её поступка.
- И он заснул. И надолго заснул. А кто вам дал цианистый калий?
- Цианистый калий?! - Жанна меняется в лице. - Что вы! Это было снотворное. Том сказал, что снотворное…
- Том всё может сказать… На суде никто не станет интересоваться, что именно сказал Том.
- Том сказал, что это снотворное, - повторяет настойчиво Жанна. - Честное слово, я думала, что снотворное. И налила ему немного в рюмку… Маринов отпил чуть-чуть, но не заснул. Сначала бубнил то о шёлке, то о мехах, то о милиции… Потом вдруг скорчился, покрылся потом, побледнел и замолчал… И сказал, что ему очень плохо.
- Надо же! Его угощают цианистым калием, а он жалуется… И что потом?
- Потом он встал и велел мне уходить… И проводил через зимний сад. Он всегда, когда у него бывали гости, выводил их через зимний сад, чтобы соседи не видали…
- А где пузырёк?
- В саду… В кустах… Я выбросила потом.
- Ох, уж эти женщины! - вздыхаю я. - Выберут самое потайное место!
Магнитофон замолкает наконец.
- Уф, никогда ещё не танцевал так долго… и так хорошо, - вытираю я пот.
Подхватив под руку Жанну, я пробиваюсь к выходу.
- Куда? - хватает меня за рукав лохматый именинник, который встречает новую партию гостей. - Веселье только начинается.
- Схожу за цветами, - отвечаю я. - Неудобно… С пустыми руками…
- Брось цветы… Тут полно цветов. И все в нейлоновых чулках. Принеси-ка лучше коньяк. А то весь вылакали, черти.
- Будет и коньяк, - щедро обещаю я. - Веселье только начинается.
Таща за собой Жанну, я стремглав скатываюсь вниз по лестнице.
Напрасная спешка. Том внизу - дежурит у подъезда. Мы транзитом минуем мимо его неприкаянной фигуры. Жанна поворачивает голову - хочет взглядом что-то сказать ему на прощанье, но я вовремя дёргаю её за руку.
На улицах ни души. Только ветер и дождь. Мы с Жанной шагаем по мокрым тротуарам, всматриваясь в свои тени. Тени постепенно становятся длинней. Затем всё короче и короче, пока не исчезают за спиной. А потом снова выскакивают и опять начинают расти. Шаги глухо отдаются во мраке. И, не поворачивая головы, я чувствую, что Том тащится за нами следом. Остановившись на углу, круто поворачиваюсь кругом.
- Слушай, детка! Ты что - решил перенять у меня ремесло? Тогда позволь мне дать тебе совет: не делай этого по-идиотски. Следишь за кем-нибудь - следи издалека, а не наступай на пятки.
- Я не слежу… Я жду, когда вы отпустите Жанну и мы сможем пойти домой.
- Ах да, молодая семья. А в загсе вы расписались?
- Распишемся…
- Когда? После дождика в четверг? Ну, ладно, сматывайся, некогда!
- Жанна! - взывает студент, многозначительно глядя на девушку.
- Что Жанна? Не видишь - конец браку. Завтра, начинается следствие. Марш и без разговоров.
Идём дальше. На этот раз шагов третьего не слышно. Жанна в каком-то оцепенении шагает рядом со мной, как автомат. Глядя на тени, которые то исчезают, то появляются у наших ног, я размышляю над монологом Жанны, а на душе у меня так тяжело, будто я веду уже девушку в камеру.
- Сегодня без зонтика, - говорю я, глядя на её мокрое от дождя лицо.
- Забыла… Я вообще сегодня не в себе…
- Давно уже, надо думать, не в себе, если впуталась в эту историю…
Она не даёт себе труда возражать. Мы молча шагаем по тротуару, и я всё размышляю над монологом девушки, увязывая его с версией.
Дождь разошёлся не на шутку, но для меня это пустяки, а Жанна вообще его не замечает. Ветер, налетая то спереди, то сзади, обдаёт нас потоками воды - вообще заботится, чтобы на нас, упаси боже, не осталось и пяди сухой. Тоскливый месяц - декабрь.
- Что же теперь будет? - шепчет девушка, словно обращаясь к самой себе. у
- Уместный вопрос. Жаль только, что ты задаёшь его так поздно, - кисло замечаю я.
Потом, взглянув на девушку, смягчаюсь.
- Что будет? Не знаю. Поживём - увидим.
Я хочу добавить, что утро вечера мудрёней, но мы подходим к её дому, и мудрая сентенция остаётся при мне.
Медленно пройдя по мощёной аллее, входим в прихожую и спускаемся в подвал.
- Так вот, без шуток, - говорю я, останавливаясь перед дверью тёти Кати. - Отсюда пока что ни на шаг. Считай себя под домашним арестом.
Кто-то проходит у нас за спиной и, услыхав последнюю фразу, останавливается в нерешительности.
- Жанна? Какой арест?
- А, товарищ Славов, - поворачиваюсь я. - Вот кто нам поможет. Ваша знакомая находится, как вы слышали, под домашним арестом. Я просил бы вас проследить, чтобы она не выходила из дому.
- У меня нет опыта в подобных делах… - буркает инженер и с тревогой посматривает на нас.
- Не беда. И я, когда был маленький, ничего не понимал в убийствах.
И поднимаюсь наверх. На последней ступеньке останавливаюсь и прислушиваюсь. Инженер озабоченно расспрашивает девушку. Жанна что-то лепечет в ответ. И внезапно разражается плачем. Голос инженера успокаивает: "Не надо. Всё уладится, вот увидишь!" А рыдания продолжаются. Хорошо, что меня там нет.
* * *
Вот и дожили до утра. Хотя бы для того, чтобы установить: утро не всегда мудренее вечера. Зато сырее и холодней. Тяжёлые потоки воды хлещут в окно нашего кабинета. Такое впечатление, что тебя вмонтировали в Ниагарский водопад. С той разницей, что там, наверное, светлее.
Сидя за столом с сигаретой в зубах и в лихо сдвинутой на затылок шляпе, я жду, когда машина придёт в движение. Это произойдёт не раньше восьми. Значит, у меня есть ещё четверть часа, чтобы просмотреть газету. Разложив её на столе, я углубляюсь в колонки текста, но мысли мои скачут где-то далеко.
Вы читали Хемингуэя? Я три дня газеты не читал, а она мне - Хемингуэй!
Подперев щёку рукой, я смотрю на свои ботинки, замызганные липкой грязью: чисто… Тускло светят над головой знакомые сорок ватт: светло… Совсем, как в рассказе этого самого. Слов нет, каждому хочется, чтобы вокруг было чисто и светло. Но если ты ради этого готов на грязные и тёмные поступки, пеняй на себя, если вдруг окажешься в чистой и светлой тюремной камере. Опять сентенция. Опять афоризм.
Ты, моя девочка, не единственная, кто знает что-то о чистом и светлом. У меня, между прочим, тоже есть воспоминания на эту тему, только связанные не с Хемингуэем, а с летним дансингом на берегу. Это был наш последний вечер. Мы сидели на террасе ресторана, а внизу рокотало море. Мы подождали, пока подойдёт официант, потом подождали, пока он принесёт вино, а потом продолжали молчать, хотя ждать уже было нечего.
- Ты наговорила мне кучу вещей, - замечаю я наконец. - В том числе, должно быть, много верного. Но не ответила на мой вопрос.
Она с укором смотрит на меня.
- Ответила…
А, поцеловала… Но в ответе, не сформулированном в словах, всегда есть какая-то недоговорённость. По крайней мере для меня. Профессиональная привычка.
- Значит, вопрос решён? - настаиваю я.
- Ты сам должен его решить. И не сразу. Ты поймёшь, когда. Так часто всё начинается хорошо, а кончается очень плохо. Поэтому просто начинаешь бояться всего, что начинается хорошо.
- Фатализм и суеверие, - бросаю я. - Религиозные предрассудки. Роль судьбы в древнегреческой трагедии.
Она улыбается. Улыбка получается немножко грустной.
- Давай лучше потанцуем.
Так что мы всё-таки танцуем - горькая чаша не минует меня. Мелодия та же, море всё так же шумит где-то в темноте, внизу. И я всё так же, словно автомат, переступаю с ноги на ногу. К счастью, я вскоре забываю, что я именно делаю, и смотрю, смотрю в поднятые на меня глаза.
- Значит, в один прекрасный день я выхожу у вас на станции и застаю тебя готовой, да?
- Готовой? Как? В смысле туалетов?
- Психологически. И нечего размышлять о вещах, которые начинаются хорошо, а кончаются плохо, ясно?
Она смотрит поверх моего плеча, я на неё, и мы танцуем в жёлто-зелёном свете дансинга.
Потом, когда мы расстаёмся, я, начисто оглупев, говорю:
- Оставь мне что-нибудь на память.
- Ты боишься за свою память?
- Фотографию, - прошу я. - Ту, что у тебя в сумочке.
- Милиции, - вздыхает она, - всё известно.
И протягивает карточку.
Карточка и мелодия - это совсем не мало для того, чтобы удержать воспоминания. Мне, по крайней мере, достаточно. Карточка. И мелодия.
Восемь с минутами. Поднимаю трубку и набираю номер.
- Что? Всё ещё не приходил? Ну и дисциплинка… Ах, болен… Хорошо, что вы догадались мне об этом наконец сказать.
Ну, раз судебные медики стали болеть, значит, мы явно прогрессируем. Изнежились… Пьём чай, болеем…
В дверь стучат. Входит лейтенант. Протягивает папку с материалами.
- А сведения о цианистом калии?
- Пока ещё не приносили.
Лейтенант смотрит на меня - ждёт, вероятно, какой-нибудь шутки, но мне сейчас вовсе не до шуток. Он, поняв это, выходит. Взяв рассеянно папку с документами, я начинаю её листать. Так, понятно. Машина работает. Устанавливает. Документирует.
Вот пачка фотографических снимков, сделанных во время осмотра помещения. Узловые. Обзорные. Детальные. Семейный альбом готов. Правда, нельзя сказать, чтобы полный. Другое дело, если б объектив можно было устремить в прошлое. Тогда снимков было бы больше. И динамичных. Сочных. Маринов с разомлевшим лицом держит на коленях Дору. Маринов и Баев за столом. Считают деньги, подписывают расписки. Маринов и Димов с молоденькими девушками. Дольче вита, как говорится, сладкая жизнь. Коньяк и скрещённые женские ножки. Маринов увивается вокруг Жанны…
Жанна тоже фигурирует в папке. Не в воображении, а реально. Я держу в руках фотографию, сделанную, вероятно, год назад. Совсем молодое и чистое лицо. Ни помады, ни модной причёски. Миловидна, но не вызывающа. Живая девушка… судьба которой может быть исковеркана из-за мёртвого подлеца. Ну, что ты скажешь, инспектор? Что сказать? А что говорил старик? "Пиши-ка самоубийство". И правильно - пиши самоубийство. И, что называется, дело с концом. От этого никто не пострадает. Кроме принципа. Но то принцип, а то живой человек…
Я встаю и принимаюсь измерять шагами расстояние от стены до стены. И мысли шагают со мною рядом. В дверь опять кто-то стучит. Входит старшина. Наконец-то!
- Вот список лиц, которым за последние три года отпускался цианистый калий.
Нетерпеливо перелистываю его. Если я рассчитывал увидеть имя Колева, значит, я ошибся. И вообще-то должен радоваться. Доктор мне симпатичен. Характерец, правда, ого-го, но и у меня не лучше. Только вся версия - к чертям. Нету одного-единственного имени в списке - и всё-всё рушится. Милая девочка, не знаю, понимаешь ли ты меня.
Потом взгляд мой непроизвольно задерживается на чьём-то имени. Не том, что я искал, а совсем другом. Посидев с минуту в раздумье, я вскакиваю, засовывая список в карман, и, на ходу сорвав с вешалки плащ, скатываюсь вниз по лестнице.
На дворе - библейский потоп, но мне некогда заниматься метеорологическими наблюдениями. Надо нанести несколько визитов и в первую очередь навестить одного больного приятеля.
Остановившись перед закопчённым фасадом дома, в котором проживает мой Паганини, я начинаю подниматься по лестнице в тайной надежде, что судебный медик расположился не под самой крышей. И не угадываю. Светило вскрытий живёт на самой верхотуре. Мне открывает пожилая женщина. Я следую за ней по коридору, ожидая увидеть мрачную мансарду с заплесневелыми, пыльными книгами и анатомическими изображениями людей с содранной кожей.
И опять не угадываю. Комната, в которую я вхожу, вся в каких-то сложных изломах, с обилием верхнего и бокового света и размещёнными по углам лампами в кокетливых разноцветных абажурах. Но что потрясает меня больше всего, так это буйство всевозможной растительности. Бегонии, фикусы, лимоны и прочие овощи в разнокалиберных горшках, переплетаясь, образуют пышные джунгли, которые тянутся чуть не до потолка. В глубине этих джунглей вместо тигра безобидно развалился на кушетке под тремя шерстяными одеялами, с толстым компрессом вокруг шеи, мой Паганини вскрытий.
Слегка приподнявшись на локтях, он страдальчески улыбается.
- Что это, сон? - восклицаю в изумлении. - Или я ошибся адресом? Хотя почему… Трупы и цветы… Всё нормально. Совсем, как на кладбище… Ну, старик, что это с тобой стряслось?
- Ничего. Обыкновенный грипп, - отвечает он сиплым голосом. - А ты спешишь произвести осмотр?
- Обыкновенный грипп, - говорю я назидательно, - люди переносят на ногах. И на работе.
- С тридцатью девятью градусами?
- Градусы куда важней в напитках. А нам пока ещё рановато выпивать. Ну, да чёрт с тобой. Я хочу знать, что ты установил.
- Установил почти то же самое, что я тебе уже сказал. Слава богу - стреляный воробей. Цианистый калий - лошадиная доза.
- И всё?
- Установил и наличие люминала. Бог его знает откуда. Может, он глотал разные порошки?
- Какое количество?
- Незначительное… В отличие от цианистого калия. Вообще моя версия подтверждается.
- Да? А что это была за версия? - неторопливо закуриваю я.
Паганини грустными глазами следит за тем, как я выпускаю изо рта плотную струйку дыма.
- Ах да, - вспоминаю. Вы с Мариновым выпивали, ты сообщил ему, что у него рак, и в утешение угостил цианистым калием… Как же, помню…
Судебный медик сопит, возясь в своих многочисленных одеялах, но не думаю, чтоб он злился. Его ничто не в состоянии разозлить.
- Раз у тебя не хватает интеллекта придумать что-нибудь поумней, пиши! - буркает он. - Вообще пиши, что хочешь, дорогой. Только не превращай мой невинный грипп в агонию.
Он снова бросает завистливый взгляд на струйку дыма, которую я пускаю, и указывает мне на низкий столик, где среди разных пузырьков с лекарствами высится бутылка коньяку.
- Пей в счёт аванса за сигареты, которыми ты будешь меня угощать.
Но мне некогда распивать с ним. Мне предстоят ещё два визита, которые решат всё. Махнув виртуозу на прощанье рукой, я торопливо выхожу на площадку и чуть не бегу вниз. Что толку в опыте, если к концу каждого расследования испытываешь такое же нетерпение, что и много лет тому назад, во время своего дебюта?
Первый визит отнимает у меня много времени - из-за расстояния. Пока идёшь туда, пока назад… Сам же визит, неожиданно для меня оказывается коротким. Что не мешает ему, однако, быть весьма содержательным.
Спустя немного времени я опять в поликлинике среди беременных женщин. Пробившись к двери, я жду, когда выйдет очередная пациентка, и просовываю голову в кабинет.
- Можно?
- Можно, - отвечает мне человек в белом халате. Это не доктор Колев.
- Мне нужен Колев…
- Доктор Колев со вчерашнего дня в отпуске…