Они были вдвоем в его номере. В ванночке с разобранным шприцем закипала вода. Блестели в коробочке ампулы. Он глядел на нее с подушки длинным, прямым, ее отдалявшим взглядом.
- Еще дней пять переждем, тебе станет полегче, и в Москву. Я узнавала, рейс ежедневно, - сказала она.
- В самом деле? Ты так решила? Уже все за меня решила? - усмехнулся он жестко.
- Кардиограмма у тебя неважная. Нужно показаться серьезному специалисту. Может быть, лечь на лечение…
- Подумать только, какие советы! Какие диагнозы!.. Да ты просто не видела моих кардиограмм. А я-то вижу, что никаких изменений. Очень хорошее сердце. Пылкое. Бьется в ритме с веком. И оставь, пожалуйста, свою беготню…
- Поверь мне, положение серьезное. Нужно показаться специалисту. Переждать, дать себе покой. А тут нет условий. Даже опытного кардиолога нет.
- А ты-то? Разве не опытный?.. Мне твоего опыта вот так хватит… К тому же я тот зверек, над которым уже проделано множество опытов. Профессорами и студентами. Гомеопатами и телепатами. Не одну диссертацию на мне защитили… Хочешь, и ты защитишь?.. Давай, начни защищать…
- Я смотрела в аптеке набор препаратов. И в больнице, у главврача…
- Оставь! Какие там препараты! Только знахарка поможет. Да ведь ты и знахарка, правда? Только без горба и клюки…
Он засмеялся трескуче и сухо, взглядывая на нее, нахохленный, остроносый. И ей захотелось подойти, прижаться губами к его смеющемуся, недоброму рту. Пригладить торчащий седой хохол. Укротить его раздражение, неуверенность. Смотрела, как лежит в серебристой щетине, сжимая на одеяле худой кулак…
- Мне жаль, - он сморщил брюзгливо лицо. - Жаль, что так получилось… Виноват, прошу извинить… Виноват, что тебя заманил, обременил собой. Это было безрассудно. Не знал, что делаю… Ты можешь лететь. Ведь и курсы твои вот-вот начнутся. Не вправе тебя задерживать…
- Ты говоришь и силы расходуешь. И волнуешься… Просто лежи.
- А что, мне нельзя волноваться? Ты мне запрещаешь? Ты все за меня решаешь? И про рейс, и про волнение, и про специалиста… По-моему, ты торопишься. Все это слишком поспешно. Конечно, я виноват и хотел бы загладить, но все-таки…
- Не надо, прошу…
- Ну да, я похож на истерика! Капризного, требующего ухода!.. Ты видишь меня в момент слабости… Когда меня грохнуло башкой о трубу… Когда мне врезало в челюсть… И я просто не могу быть благородным и милым! Не могу быть сильным и мужественным!.. Человеком с большой буквы! Или как это у вас называется?.. Если тебе неприятно, а я вижу, что тебе неприятно, ты ступай прогуляйся. Осмотри достопримечательности города. Ну, бетонку, строительство ГРЭС… Сходи к буровой, проветрись… Увидишь, очень миленький город. Венеция, ну просто Венеция!..
Она видела: он хочет ее обидеть. Хочет ей сделать больно. И увидеть, что она огорчилась. И за это казнить себя вдвое. Испытывала к нему нежную, горячую жалость. К его едким, бегущим от губ морщинкам, сухой тонкой коже на побледневшем вдруг кулаке. Не отвечала. Отводила глаза.
- Видишь ли, все справедливо. Даже в высшем, если желаешь, смысле… Нашелся, возмечтал о единстве!.. Отыскал словечко красивое! И на нем основал весь трюк… Напел тебе, нашептал, разжалобил, уволок за собой… И все по духовным мотивам… Да просто хотел зацепиться! За молодость твою, милосердие! Надышаться возле тебя напоследок!.. Трюк с кислородной подушкой… Не вышло, краник закрылся.
- Ну, пожалуйста, перестань, - она видела его смеющийся дергающийся рот, старалась быть мягче. - Ты должен прийти в себя. Должен снять перегрузку. Дней пять полежишь, и мы полетим… Все будет у тебя хорошо.
- Ох уж эта мне игра в "хеппи энд"! "Полетим! Полетим!"… В конце концов я не на туристической прогулке, которую можно прервать. Я на работе! В рабочей командировке. И прибыл в очередное место!.. А то, что было, - изба да трава - это лишь добавление, которого могло и не быть… Прекрасно, что было, не спорю, но в принципе могло и не быть. Это роскошь, которую я в мои годы мог себе позволить… Прости, что выбор пал на тебя!.. Как-то так, само собой полагалось…
Ей не было оскорбительно, горько. А почти весело. Оттого, что слова его не причиняют ей боли, а вызывают одно горячее сострадание. Она чувствовала твердую цепкость врача, приставленного к болезни. Терпение к страдающему пациенту. И любовь к нему, беззащитному, который был против нее.
"Все будет у нас хорошо", - внушала себе и ему, веря в свое умение, в свои терпение и кротость.
- Конечно, я жалок. Лучше б ты меня таким не видала… Лучше б села в самолет да летела в Москву… А я, когда выкарабкаюсь, приеду к тебе… Ну да разве ты полетишь? Ты же внушила себе, что должна меня спасать. Это нам со школьной скамьи внушают! С манной кашкой вдалбливают! Что должны друг дружку спасать!.. Раны там перевязывать… Кровь свою отдавать… Я же вижу, ты просто ждешь случая отдать мне свою кровь!.. А сердце свое не отдашь случайно? Может, пересадочку сделаем? А? По-товарищески…
- Сердце не сердце, а укол тебе сделаю, - улыбнулась она. - На это меня хватит, пожалуй.
- Да ведь, в сущности, я здоров, - устыдившись себя и ее улыбки, жалобно произнес он. - Уже почти хорошо. Такая специфика… Лежу, помираю, а через час хоть дрова коли… Поверь, мне гораздо лучше… К тому же здесь, в этом милом Сургуте, мне действительно хорошо. Я в своей тарелке… Область моих представлений… А ты: "В Москву, в Москву!" Не хочу я в Москву…
Он жаловался, дергая острым, сухим кадыком. Она подошла, положила ему обе руки на лоб. И он затих, закрыл устало глаза. Сжал ее руки, повел их по своим шершавым щекам, задышал в них губами.
- Вот уж тебе обуза…
- Ну что ты! Какая обуза?..
Когда, сделав укол, убирала шприц, осколки сломанной ампулы, он произнес чуть слышно:
- Спасибо тебе… Уж сделай еще заодно. Вскипяти чай…
Она достала его серебряный мятый кофейник. Наполнила водой. И, пока несла, ей вдруг померещилось, что все это было когда-то. С ней и не с ней. То ли девочка, то ли старуха. То ли клумба в цветах, то ли желтые под снегом деревья. Несла, боясь расплескать, наполненный серебристый кофейник.
Приступ был, как фреза, огненно саданувшая в грудь. Проточившая в ребрах, в плече длинные больные надрезы. Через несколько дней, как и прежде бывало, боль из этих надрезов стекла, обмелела. Невнятно скопилась в глубоком, под сердцем, колодце, оставив после себя вялую, обугленную пустоту. И эта пустота заполнялась теперь раздражением.
Он раздражался против нее, против тихих ее появлений, хотя ждал их капризно и требовательно. Раздражала ее сосредоченная, спокойная вера в свою для него необходимость, тем более что так оно и было. Ее молодость, свежесть, провинциальная нечувствительность к его состояниям казались ему оскорбительными, и он стыдился в ее присутствии своей немощи, худобы. И возмущался собой, казнил себя, уязвляясь тем еще больше.
Она ушла, обещая скоро вернуться. А он, прислушиваясь к невнятному колыханию под сердцем, оделся, оглядывая в зеркале свое усохшее, процарапанное на стекле лицо.
- Ты что, поднялся? - испуганно сказала она, занося волосами, одеждой исчезающий запах реки и хвои. - Ты с ума сошел!
- Напротив… Действую, чтоб с ума не сойти! - ответил он, повязывая галстук.
- Ты себя убиваешь…
- Ну ладно, зачем эти громкие выражения?.. Заходил Антонов… Ну художник, о котором я тебе говорил… Ну тот в порту, который предвосхитил мой приступ в образной форме… Сказал, что сегодня любопытное обсуждение… Проекты Северного города. Хочу быть… Один головастый человек выступает. Архитектор Завьялов. Он прославился городом в пустыне… Посмотрим, что он для Севера приготовил…
- Послушай меня, тебе еще рано, - слабо просила она.
- Наоборот, мне уже поздно, поздно! - смеялся он резко. - Я себя знаю… К тому же ты немного отдохнешь от меня.
- Нет, я пойду с тобой.
- А лучше б тебе отдохнуть…
- Ты меня гонишь?
- Боже упаси! Что ты придумала!.. Хочешь, пойдем. Может, и тебе будет интересно.
И вышли. И он давил в себе раздражение.
Они опоздали к началу. В полутемном наполненном зале на белом экране возникали картинки. Сам Завьялов говорил и показывал слайды. Контуры мобильного заполярного города среди тундровых синих поземок напоминали аэростаты и сферы, флотилию подводных лодок, серебристые фюзеляжи. Отшлифованные ветром, закрепленные стальными тягами, оплетенные монорельсами, казались летательным аппаратом, коснувшимся диких снегов.
- Вот видите, - хрипловато и тихо говорил Завьялов. - Возведенный в тундре, на открытых шквальных пространствах, такой жилой массив собран как бы в сверхплотный сгусток. Предельно сжат, закупорен, для арктических сквозняков. Бережет тепло. Он должен обладать наибольшим внутренним объемом при наименьшей рассеивающей поверхности, а стало быть, воспроизводить геометрию сферы… Видите, вся жизнь, все обслуживание сосредоточено внутри искусственной оболочки. Она отделяет человека от жестокой природы. Жители пользуются магазинами, ресторанами, почтой, плавательным бассейном, не выходя наружу. Не подставляют себя под удары пурги…
Ковригин с дальнего ряда всматривался в лицо архитектора, подсвеченное отражением проектора. Оно казалось знакомым, заостренно-волчьим, обожженным радиацией пустыни, прокаленным в полуночных льдах. "Как и я… Как и мы… Одним миром мазаны… В торосах, в барханах, везде свой домик поставим…"
Он заряжался колючим сухим электричеством, и заряд его был против Ольги.
Завьялов продолжал говорить:
- Ну, скажем, забросили стройматериалы кораблем, вертолетом… Строительство начинается с возведения каркаса. Сборного, из трубок, начиненных уже заранее системами обогрева. Его включают с первых минут сборки. И монтажники действуют уже не на жгучем морозе, а в зоне умеренных, человечных температур. Стройка благодаря этому протекает в сжатые сроки. Не парализуется холодом. А ведь это так важно на Севере!.. Видите, гроздья жилых ячеек как бы висят над землей, ее не касаясь. Все сооружение опирается на грунт лишь в нескольких точках, на сваях. Почему? Да это понятно! Почва в тундре тончайшая, создавалась тысячелетиями. Разрушь эту пленочку, и потекут зыбучие, как в Каракумах, пески. Придется заново реставрировать грунт. Привозить из далеких лесов травяной дерн, как здесь, в Сургуте. Или класть бетонные и железные сетки, как в Салехарде… Под опорами, на свободной территории разбиваются стоянки для вездеходов, амфибий, аэросаней. На плоские крыши садятся вертолеты…
Ковригин любовался куполами и сферами, возникшими в пустоте.
"Ум и блеск интеллекта - вот что бесценно… Способность пропустить сквозь себя все слепые породы, все черные шлаки и яды, и в итоге - хрустальные сферы… Вот что дар, а не то, что обман доброты, не то, что обман милосердия".
Он косился на Ольгу, чувствуя пространство между их близкими лицами как поле своего напряжения. Опять устремлялся к экрану.
- Хочу обратить внимание, - продолжал Завьялов, при взмахах выпуская в луч мимолетную тень. - Вся сферическая конфигурация этого массива должна быть тщательно выверена аэродинамиками. Вписана в турбулентный поток непрерывных вихрей и ураганов, дующих в этой гигантской аэродинамической трубе, от океана к Сибири. Этим снимаются дополнительные нагрузки в конструкции. Комплекс спасается от заносов. Снег летит сквозь опоры, не образуя торосов… А то ведь дворников тут не сыщешь… Такие здания-дирижабли связываются меж собой и местом работы закрытыми скоростными коммуникациями. Например, монорельсами на воздушных подушках, пневмопроводами. Эти виды транспорта уже начинают входить в обиход. Особенно эффективны они будут в полярных широта в тундрах, болотах. Ибо насыпать здесь традиционное полотно мучительно дорого. Легче ставить стальные мачты, пропускать подвесную дорогу…
"Конечно, - думал Ковригин, - он прав. Важна совершенная оболочка. А что такое отдельная жизнь? Кончилась, и не видно… Кому интересно, как ты болел? Смерть - это личное дело… А останутся его города. И моя гипотеза… А вы говорите, душа!.."
Он саркастически поводил на Ольгу глазами, приглашая ее возразить. Но она чуть белела лицом, и, казалось, ему улыбается.
- Основное свойство такого города - быстро менять место. Все сооружение демонтируется столь же быстро, как и собирается. По мобильности оно не уступает поселку из традиционных вагончиков. Но согласитесь, если ячейки выполнить в виде вагончиков, то нам придется транспортировать по протяженным дорогам, рекам огромную кубатуру, пустоту, воздух. Поэтому ячейки будут создаваться по типу спичечного коробка, с выдвижными блоками. Как матрешки!.. Или складными… Так завозятся на Север цистерны, свернутыми в сверхплотные спирали. Довезли - распускают, превращают в гигантские цилиндры… В компактном, упакованном виде - в бутоне - ячейки забрасываются на северный полигон и здесь, наподобие цветка, обретают конечную форму…
Завьялов кончил, выхватил слайд. Зажгли верхний свет, под которым закраснел стол под скатертью, с непременным болванообразным графином, трибуна с бронзовыми багетами, вся клубная красота, с призывами, с буровыми, с лепной потолочной виньеткой, размоченной ржавой сыростью.
Ведущий обсуждение, вспыхивая победно очками, звякал о стакан графинной пробкой, похожей на рыбий пузырь.
- Нас сейчас познакомили с экспериментальным проектом города для нас, северян. Каким его мыслят товарищи архитекторы. Тут, конечно, есть много спорного, но без этого и не бывает, потому что вы знаете, что истина, как говорится, рождается в споре. И нам хочется, чтобы вы выступали со своими пожеланиями, замечаниями. Я думаю, это будет полезно и для нас, и для самого архитектора… Пожалуйста, кто хочет?.. Какие будут вопросы?.. Пишите записки!
Выступали, подходили к столу, погружались в трибуну. Кто-то хвалил. Кто-то хаял. И Ковригин мучительно, испытывая неловкость за себя, за выступавших, за архитектора, удивлялся: как, оказывается, легко, по-домашнему, словно о пирогах с капустой, можно судить о сложнейших темах, над которыми прогорает целая жизнь, так и оставаясь непонятой, и все так-то легко, по-домашнему.
Выступала рыжая женщина, взволнованная, оскорбленная лично:
- Я вот смотрела и думала: на что это все похоже? Это какая-то посуда! Миски, кастрюли!.. И мы должны жить в таких домах? Лично я не хочу! И за детей наших тоже обидно! Неужели нашим детям придется?..
Выступал молодой, с приемами пропагандиста оратор:
- Я хочу сказать: спасибо вам, товарищи архитекторы! Спасибо от нас, северян! Именно о таких городах наш великий поэт сказал: "Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть!.." В конце концов сбудется то, о чем мечтал поэт, мы вырастим сады в Заполярье! Обязательно!..
Выступал нескладный, улыбающийся, ищущий поддержки у зала:
- Мне нравится, чтоб дом красиво смотрелся… Чтоб было на что посмотреть… Ну, там, колонны, что ли, или какие-нибудь, там, цветы налепили… А то посмотреть не на что… Это, конечно, я так считаю…
Затем волнообразно и барственно заполнил собой трибуну, выложив сдобно-белые, "дорогие" (как подумал Ковригин) руки, архитектор, то ли Зубавин, то ли Зубатов (Ковригин не расслышал, кто именно), и голосом бархатно-микрофонным, с лицом утомленно-красивым, "аперитивным" (определил его почему-то Ковригин), стал говорить. И Ковригин уже ненавидел его за классически-лживые интонации, за тонкую, действующую безотказно ложь.
- Я с большим уважением отношусь к фантазии моего дорогого коллеги, чье удивительное, до мелочей разработанное видение сделало бы честь любому научно-фантастическому роману. Но мои замечания относятся не столько к этому блестяще выдуманному городу, сколько к нынешним, реально существующим городам Севера, ну, скажем, к тому же Сургуту. Хотя в той же мере и к только что виденным опусам… - Он улыбался утомленно, похлопывая белыми ластами по золоченому багету трибуны.
Ковригин целил в него стальной гарпун, готовясь рассечь его мякоть, звякнуть о кость.
- Ибо все это пока что не город, - рокотал архитектор, - а - как бы это выразиться? - ремонтная база рабочей силы! Не спорю, вполне современная, в которой человек после вахты восстанавливает дневные траты. Но для гармонического бытия этого мало! И здесь достаточно говорили об этом!.. Что житель хочет от города? О чем мечтает?.. И рабочий человек вправе задать тебе, градостроитель, несколько конкретных вопросов…
Он выступал защитником этих простых трудяг, пекся об их комфорте, жизнь свою посвятил их благополучию и позволял им видеть свое утомление, свою непризнанность, свое мягкое, но настойчивое, до последнего вздоха служение им, труженикам.
- Где, - спрашивал он, обращаясь к залу, но искоса, мельком и хитро скользнув по Завьялову, - где в современном фантастическом городе, или просто в Сургуте, ребятне играть в партизан, в салочки, в прятки? Играют ребята, играют, но прячутся в гаражах, за машинами, за лотками… А где, любезный наш зодчий, влюбленным назначать свидание? У амфибии? У столба монорельса? Но все столбы так похожи один на другой!.. Нам нужно учиться строить. Нужно зорче присматриваться к наследию, да, да, и к классическому, о котором только что, пусть по-своему, говорил простой человек, когда мечтал о колонне, об узорной капители… Нельзя, нельзя окружать себя только техникой, наша душа бунтует!..
Ковригин взглянул на Ольгу. И ему казалось, что она соглашается, кивает говорящему, принимая всю его ложь и давая тем самым взрасти этой лжи. Радовался их соучастию.
- Здесь, в Сургуте, существует кольцевая бетонка, удобная для движения транспорта, а для людей такой улицы нет. Где она, та улица, на которой хорошо веселиться, и та, что создана для печали? О хлебе ты подумал, зодчий, столовых в твоем городе хватает. Что же ты не позаботился о духе?..
И он сошел с трибуны, позволяя себе аплодировать, но и кивая запрещающе: говорить - его долг. Долг высказывать истину. Выражать их неумелые, часто косноязычные чаяния.
- Так… Кто еще хочет выступить? - Ведущий мерцал очками, копя выступления. - Смелее, смелее, товарищи! Это же нас касается!.. Еще какие есть замечания?..
Ковригин, чувствуя, сколь велико его раздражение против отзвучавшего фальшивого краснобайства, против согласного и довольного, раскрасневшегося в многолюдье лица Ольги, тяготясь доморощенностью всех занавесочек, багетов, проржавелой лепной виньетки, - взял слово и вышел, отмахнувшись от ее слабого возгласа.