Подошел еще один автобус - прямой из Хельсинки. Большинство его пассажиров сходили на асфальт с какими-то блудливыми улыбочками, словно уверенные в том, что черта, отделяющая сухой закон от безудержного веселья, должна была проходить прямо по последней автобусной ступеньке, словно они ждали, что цыганский хор, медведи с кольцами в носу, звон бокалов, гитар, балалаек - все это должно грянуть немедленно. Высокого разболтанного джентльмена с лошадиными зубами (у Лейды сохранился полароидный снимок с их первой встречи) среди них не было.
На этот раз Илья не стал заходить в вестибюль - перешел на свой второй наблюдательный пункт, на скамейку в садике. Оттуда было далековато, и гуляющая публика то и дело заслоняла вход в гостиницу, но уж подъезжающий-то автобус он не мог не заметить. Кроме того, там было легче отвлечься и решить наконец то, над чем он бился последние три дня: должен ли он теперь сам позвать Викторию или нет?
Вопрос, хочется ли ему этого, был настолько сложнее, что за него он и не пытался браться.
Он приехал в Ленинград в тот день, когда отец и Генриетта Геннадиевна (мать Виктории) уезжали в отпуск, и получил длинный список инструкций: как отвечать на телефонные звонки (не сознаваться, что в квартире живут непрописанные), как запирать на ночь дверь (ни в коем случае не полагаться только на два основных замка, а пускать в дело и старинный крюк), как ездить в метро, как разговаривать на улице с незнакомыми, как включать и выключать телевизор (чуть прижимая кнопку вправо и вниз), как пользоваться холодильником (не класть лимонад в морозилку), как следить, чтобы Виктория не устраивала в доме слишком большие сборища (десять человек - максимум).
- Сборища? Десять человек?! Да она мне двух подруг не разрешает пригласить! У нее комендантский час - круглые сутки. Больше трех не собираться, огонь открываю без предупреждения. Да если б мне хоть на десятку зарплату прибавили, я бы тут же съехала отсюда, сняла бы где-нибудь комнату!
Они очень славно посидели на кухне первый вечер, перемывая кости сначала родственникам, потом учителям, знакомым, соседям, потом перешли на настоящую, яркую и волнующую жизнь, то есть на книжную и киношную, и, досыта наболтавшись, вполне невинно расползлись по своим комнатам после двух часов ночи.
На следующий день Виктория уговорила Илью поехать с ней на киностудию. ("Просто поглазеть - не пожалеешь".) И хотя кинозвезду, которую он больше всего мечтал увидеть, они так и не повстречали, он действительно не пожалел, действительно поглазел всласть. Правда, запомнились потом крепче всего только самые маскарадные картинки: стрелец с бердышом, звонящий по телефону-автомату; или еще во дворе были выставлены в один ряд карета, полевая кухня, скорострельная пушка, катафалк, орган, гильотина, тачанка (для фильма о вечной революции?); или две дамы в кринолинах, несущие из буфета связки сосисок; или просмотр какого-то фигурно-конькобежного мюзикла, где все приглашенные и пробравшиеся тайком ютились в рядах, а для директора кресло было поставлено на возвышении, и он сидел там, толстый и курчавый, как какой-нибудь новый хан, взирающий на проносящихся по овальной стене неземных гурий, сжимая пальцами не плетку, а карандаш, которым он время от времени черкал в блокноте. Общее же впечатление сводилось к тому, что все эти люди - и стрелец, и дамы, и пулеметчик, пивший кефир на тачанке, и гурии на экране, и даже директор - все были придавлены тревогой и напряженным желанием то ли не упустить что-то, вовремя заметить, то ли, наоборот, быть замеченными, не упущенными из виду (кинокамерой? зрителем? режиссером?). Как ни странно, Виктория, в ее тяжелой боевой раскраске и наряде, выдержанном в тонах светофора, была чуть ли не единственной здесь, кто не поддавался этой тревоге и не косил поминутно взглядом по сторонам.
Зато вечером она была мрачна, молчалива, даже прикрикнула на него за неубранное в холодильник масло. Он уже улегся в постель и листал журнал, когда она вошла, туго завернутая в халатик, и стала говорить быстро и оживленно, чаще обычного облизывая губы.
- Слушай, братище, у меня есть одна идея… на твое усмотрение… То есть я не знаю… может, ты еще не слыхал… В школах этому не учат… У женщин бывают особые проблемы… особенно лет до тридцати… Отчасти психология, отчасти воспитание…
Она вдруг замолкла, сжала ворот у горла и сказала тонко и жалобно:
- Да выключи ты свет.
В темноте он почувствовал, что она присаживается на край его кровати - осторожно и далеко, у самой спинки. И еще он почувствовал запах вина.
- …Ну вот… и я боюсь, что у меня тоже эта проблема… То есть что мне не хочется… ты понимаешь?… Я делала это несколько раз, и они мне очень нравились, особенно один… Но я делала только для них, а самой мне совершенно не хотелось… И теперь… ты уж не сердись, так случилось само собой, но мне вдруг захотелось, чтобы ты мне это сделал… Очень захотелось… сделал это со мной…
…Нет, убери руку, не трогай… Я еще долго буду говорить, чтобы все объяснить… Не вдруг, конечно, а еще с поездки к вам в Таллин… Я знаю, что как женщина я тебе не нравлюсь… И старше настолько, и вообще… это всегда чувствуешь… Но ведь мужчина может и без этого… будет труднее немного, но в темноте можно… Главное, я хочу, чтобы ты знал, что тебе не надо ничего изображать, ни в чем притворяться… Просто сделать это для меня, ну, как сорину вынуть из глаза… или занозу вытащить… И потом, завтра и после, чтобы ничего не изменилось… Как было, так и будет… Ты уедешь обратно к себе, а я тебя ничем, ну ничем не свяжу…
…Ты понял, да?… Согласен?… Дай руку, вот сюда… Я буду немножко командовать - ничего?… Ты знаешь, я всегда всех слушаюсь, но в этом все же я немного больше знаю… А ты? Ты первый раз?… Нет, лучше не говори… Как?., как ты хочешь?… Вот так?… Тебе нравится у меня здесь? Хоть немножко?… Ой, прости… Я не должна так говорить… Это потому что в ушах так стучит… и голова кругом… я выпила почти стакан… Ведь главное, чтобы мне… чтобы мне было так хорошо, как мне сейчас… А про тебя я не буду спрашивать… Это одно лишь тщеславие… Я знать не хочу, как тебе сейчас… Я плевать на это хотела… Я только о себе…
Ему было потно, горячо, неуклюже, страшно, горько, стыдно, волшебно, снова горячо, снова неуклюже (одеяло опутало ноги), потом горячее, быстрее, неостановимо и наконец - с испуганным и изумленным вскриком - счастливый освобождающий взрыв.
Она еще немного полежала в темноте, то ли ошеломленная, то ли разочарованная, то ли просто надеющаяся, что он откажется от разрешенной ею игры в безразличие, в медицинскую процедуру и что-нибудь выдавит из себя. Он молчал и хотел только одного: чтобы она тоже ничего не говорила и поскорее ушла. Поэтому, когда рука ее скользнула по его голому плечу и вверх по шее, он не смог сдержать крошечного, импульсивного, микроскопического движения - пожалуй, одной лишь кожей, но тем не менее явственно - прочь. Она вздрогнула, быстро спустила ноги на пол, подхватила халатик и протопала к полоске света под дверью.
…Два автобуса сразу начали заворачивать к гостинице: один - с площади Искусств, другой - вдалеке, с Невского. Вислогубый шпик тоже вышел им навстречу, и Илья, подходя, успел заметить, что он перемолвился о чем-то с дежурным милиционером. Фарцовщики осторожничали, кружили в отдалении, но мальчишка - охотник за значками - смело ринулся в толпу вновь прибывших, даже Илью в азарте дернул за рукав: "Бэджес? Хэв бзджес?" Илья был польщен.
Вернувшись на скамейку в саду, он попробовал думать о чем-нибудь другом, с Викторией не связанном. О том, например, кончатся ли мамины метания, страхи и внезапные исчезновения, если ей удастся встретиться с этим иностранцем; или как было бы хорошо, чтобы в решительный момент именно он, Илья, догадался, откуда грозит главная беда, и отвел ее; или о том, что неплохо было бы, спасаясь от тех, кто следит за ними, ворует чемоданы с книгами и тому подобное, переехать вот сюда, в такой город, где на одной этой площади больше знаменитых
домов мест и имен, чем во всем их провинциальном Таллине.
Да, но если переезжать, это значит - жить в одном городе с Викторией.
И каждый день рисковать столкнуться с ней.
И ходить, так же озираясь, как он ходил, сбежав из квартиры на следующий день, проснувшись в пять утра, прокравшись по коридору, выбравшись в пустой, обесцвеченный белой ночью город. И потом, пошлявшись неизвестно где, голодный и усталый, поздно вечером, высмотрев, что в окнах темно, так же крадучись, вернулся, пробрался в свою комнату и лежал, затаившись под одеялом, - весь слух и ожидание. А когда хлопнула дверь, когда прошли по коридору осторожные каблучки, то уже и не слух даже, а одна открытая голая кожа, которая каждой клеточкой своей вопила, ждала, требовала, чтобы эта женщина - да, именно она и никакая другая - пришла сейчас и чтобы все было, как накануне.
"Но, может быть, это у всех так, - пытался успокаивать он себя, пятясь, задвигаясь в спасительную гущу "всех". - Может быть, не в том дело, что первый раз и что я маньяк ненормальный, или что она выглядит посмешищем, или еще что. Может быть, просто привыкаешь с детства жить в дурацких мечтах, что все они для тебя, что всех можешь полюбить, заполучить. Кого легче, кого труднее - это неважно, но так или иначе все они где-то рядом, в твоих владениях. А когда случается первый раз на самом деле, - да нет, не любовь! - какая тут еще любовь, - замолчи, не смеши меня, - и так вот долетает волна до самого сердца, то вдруг впервые что-то до тебя доходит, какое-то изначальное правило, что ли: когда появится одна, остальных всех отнимут. И все твое великое любовное царство-государство, в котором привык жить, тоже сузится в пятачок. Отдать его - и это за одну несчастную Викторию? Да, может, поэтому первый раз такой страшный. Не потому, что не вышло, не сумел как следует (а как следует?) - мало ли, можно пробовать еще и еще, - а потому, что это правило проклятое приоткрывается: либо царства лишаться, либо волны. И многие просто не выдерживают этого жуткого выбора, не хотят под таким условием. Может, и Толик Моргенсон?…"
Он вдруг понял, что если немедленно не вынырнуть из бездны теоретизирования, то и последние туристы из подъехавшего автобуса исчезнут в дверях гостиницы.
Женщина испуганно подтянула к себе детскую коляску, сторожиха уставилась на сбитую в прыжке голову хризантемы и дернула к губам свисток, таксер тормознул и высунул в окно кулак…
Долговязый джентльмен уже поднимался по пышной лестнице, помахивая ключом, задрав свою лошадиную улыбку к росписи потолка.
- Мистер Силлерс? Вы мистер Силлерс? - Илья дышал тяжело, но все же старался держать нижнюю губу чуть выпяченной вперед, как его учили, чтобы английские слова соскальзывали по более привычному для них спуску. - Я сын Лейды Ригель. Она не сможет увидеться с вами в Таллине. Поэтому приехала заранее сюда… Если вы хотите видеть ее, идите за мной. Да, прямо сейчас, пока вас не погнали на обед. Тогда уже будет не вырваться. Это в музее… здесь недалеко…
Только проговорив все это, Илья осознал, что вислогубый тип стоит неподалеку у резных перил, смотрит на них и всеми складками щек, шеи, лба изображает какую-то каннибальскую приветливость.
2
- И после этого они дали вам лабораторию? Но, Чарльз, - это просто невероятно.
- Я сам до сих пор не могу поверить.
- Сказка Венского леса.
- Возможно, там не все так чисто, как выглядит. Много секретов. Не дают встречаться с директорами, с консультантами по науке. Самого главного - Умберто Фанцони, - кажется, вообще никто не видел.
- Пока они платят за приборы и змей, не все ли равно?
- Я написал им докладную и о вашей работе. То, что мог вспомнить. Не сердитесь, если что-нибудь переврал. Они очень заинтересовались. Ответили, что с финансированием проблем не будет.
- Слушайте, прежде чем говорить такое, надо дать человеку усесться покрепче. Ведь ноги подкашиваются. Вон там освободился диванчик - пойдемте сядем.
- Я что-то не могу понять: этот мужчина - на кого он замахнулся топором?
- На себя. Хочет отрубить собственную руку. Враги выжгли на ней клеймо, а он не может жить с таким позором.
- Какие враги?
- Не помню. Давнишняя история. Враги у нас есть всегда. В сущности, одни и те же. Может не остаться хлеба, воды, леса, но враги найдутся. Без них мы просто растерялись бы, не знали, ради чего жить. Впрочем, про эту статую циники говорят, что парень просто хотел увильнуть от армии.
- Раз уж вы уселись, я могу сказать, сколько они могут выделить вам на первый год.
- Какой смысл? Я все равно в ваших ценах не понимаю. Да и как я могу добраться до этих денег?
- Приехать в Европу - только и всего.
- Вы издеваетесь?
- Ведь многих ваших ученых посылают за границу. Я сам целый год работал с коллегами из Москвы. Они говорили, что у них не было никаких проблем с выездом.
- О да, никаких. Только маленькая подпись на маленьком обязательстве, в маленьком кабинете за железной дверью. Честно рассказать по возвращении о всем виденном и слышанном. Воображаю, как они вас расписали в своих отчетах владельцам кабинета: "…представитель передовой интеллигенции, сочувствует угнетенным во всем мире, верит в интернациональную дружбу, можно брать голыми руками".
- Даже если они и шпионили немножко, я-то им зачем? Больно я нужен вашей разведке.
- Так вот, имейте в виду, что нужны. Что они вызывали меня и требовали, чтобы я встретилась с вами. Чтобы привела в специально оборудованную для таких дел квартиру. И я вынуждена была обещать им это. Конечно, когда вы приедете в Таллин, у меня случится тяжелый приступ почечных колик (болезнь засвидетельствована документально), и я окажусь в больнице. Не вздумайте навестить меня там. Все, что у нас есть, - вот эти полчаса. И мы обо всем должны договориться прямо сейчас.
- Как? И мы не пойдем с вами в ресторан? У меня карманы пухнут от валюты.
- Об этом не может быть и речи.
- Но можем мы хотя бы перейти в другой зал? Вы же знаете, я к змеям привычный, могу их на шею наматывать. Но когда они вот так сыплются на женщин и детей, это действует мне на нервы.
- Хорошо. Хотя, кажется, и там будет не легче. Да, так и есть. Вы можете объяснить, почему люди с таким упрямством селятся рядом с вулканами? Тот же Везувий - сколько народу сейчас живет вокруг него. А многие в сегодняшних Помпеях, наверно, даже держат на стене репродукцию с этой картины.
- А я вам вот что скажу: секс и насилие в искусстве - не вчера это началось. В этих двух залах голых, окровавленных, отравленных, зарезанных, раздавленных наберется на пять хороших порнофриллеров.
Наконец они нашли небольшой зал, увешанный мягкими пейзажами, по которым нежная душа художника растекалась в виде солнечных пятен, листвы, тропинок, корзин с виноградом, зеленых склонов, навьюченных осликов, каменных террас. Даже буря на море выглядела манящей и уютной.
- Чарльз, я хочу, чтобы вы поняли, в каком я отчаянном положении, и решили, можно ли мне помочь. За мною следят. Продолжать исследования я больше не могу. Вот уже полгода не притрагивалась. Все материалы и записи спрятаны в надежном месте. Но я не рискую туда больше ходить. Если они захватят все, представляете, чем это может обернуться? Но и уничтожить духу не хватает. Пять лет жизни все-таки. Если б знала с самого начала, что к этому придет, ни за что бы не начинала. Но теперь уже поздно. Все, чего я хочу сейчас, - спасти материалы. Их не так уж много - один чемодан. Пленки, блокноты с записями, данные анализов. Может быть, на будущее. Может быть, кто-нибудь другой сможет разобраться и продолжить. Что вы на это скажете? Есть у вас какая-нибудь возможность?
- Если кратко, то вот. Я тоже не совсем пропащий идеалист, каким вам кажусь. И не поехал бы я сюда от новенькой лаборатории, если бы… Если бы мог обойтись без вас. Но то, до чего я сейчас дошел, похоже на переплетение маленьких и больших тупичков. И я подозреваю - ответы должны быть у вас. Никто другой мне не поможет. Потому что только вы и я исходим из идеи: "кровь - живая". Что мне пользы от вашего чемодана? Что я там пойму? Мне надо, чтобы вы работали в соседней комнате. Или, на худой конец, через коридор. Чтобы в любой момент я мог зайти и спросить, куда грести дальше. Или попросить проверить идею, просмотреть свежим взглядом эксперименты. Или просто ущипнуть за задницу и получить вразумляющую оплеуху. Поэтому я вот что решил: если все попытки выехать по моему приглашению или уехать туристкой провалятся, я предлагаю вам свою руку и… то, что нынче важнее сердца, - паспорт с визой.
Он со стуком упал на острое колено, протянул просительно растопыренную ладонь. Дежурная в черном мундире повернула голову на непорядок, стала наливаться венозной кровью.
- Чарльз, у меня уже двое детей на плечах. Да старуха мать, считайте, трое. Не могу я взвалить еще четвертого.
- Если вы думаете, что в благодарность вам придется обнимать такую костлявую конструкцию, можете не волноваться. В сексуальном плане вы меня совершенно не интересуете. Только в научном. Какая-то опасность будет грозить вашему сыну, но я обещаю положением отчима не злоупотреблять.
- Час от часу не легче.
- Шокированы?
- Не в этом дело… Слушайте, вы и тем московским коллегам?… Вы и им в своих вкусах признались?
- Может быть. Не помню. Тоже не следовало?
- Вы знаете, что здесь это уголовно наказуемо? Что если это в вашем досье, вы у них в руках? Вы отодвинете подосланного пьяного с дороги, и вас обвинят в сексуальном нападении.
- Я все еще не могу поверить в такое внимание к себе. Правда, их может интересовать Фонд. Но и тут я мало чем бы мог помочь им. Даже если б захотел.
- Ох, пойдемте отсюда. Эта женщина там… С ней сейчас случится удар. От пламенной классовой ненависти. А обвинят нас.