Они спустились по мраморной лестнице, двинулись по залам первого этажа, путаясь, возвращаясь в одни и те же, возвращаясь на одни и те же круги разговора, потому что, конечно же, он не мог понять, как это его героическая готовность жениться (видимо, вынашивавшаяся с умилением на себя самого) ничего не может изменить. Ну да, надо подать заявление и ждать, скажем, два месяца, а там кончится его виза, а следующий раз приехать ему уже не дадут, так это обычно делается; ну да, некоторым все же разрешают, но во всяком случае не тем, за которыми постоянная слежка; нет, и к адвокату нельзя обратиться, на кого ты хочешь подать в суд? Все будут говорить, что они всей душой за вас, поздравлять, кричать "горько" и отсылать к следующему чиновнику; нет, и в газеты нельзя, газеты здесь для другой цели, для более возвышенной - выплавка стали, сев колосовых, - они не опускаются до брачных мелочей…
- Да нет же, я не хочу сказать, что они абсолютно всесильны, - говорила она тускнеющим от безнадежности голосом, - от них можно уворачиваться и дурачить довольно долго, я, например, уже изрядно наловчилась, но вообще - это как метания рыбки в пруду, когда рыбаку не очень нужно поймать именно тебя, у него идет плановый отлов, есть шанс уворачиваться от бросаемой сети и раз, и другой, и третий, выигрывать время, что-то успевать сделать, о - это целая наука, но выход-то из пруда перегорожен намертво, и, когда им станет очень нужно, они, конечно, изловят тебя, а могут и вообще спустить воду в пруду и тогда взять тебя, дергающуюся, со дна голыми руками… Нет, это не преувеличение и не пропаганда, и нет, я не впала в паранойю, не нужны мне ваши психоаналитики, и… я очень ждала вашего приезда, на одной только надежде дотягивала, поэтому ничего стыдного, могу и плакать сейчас… ничего такого… станьте так, чтобы меня не было видно… я сейчас… я справлюсь…
Он ошарашенно озирался, выставлял свою крупнозубую улыбку посетителям, дежурной, угрюмым бурлакам на картине, гладил ее по плечу.
- Ну вот что… раз все оборачивается таким образом… Перед отъездом у меня была встреча… Я ни за что не хотел, но Фонд настаивал категорически… Самый гнусный тип, прямо на лбу выжжено: "я шпион". Может быть, даже из Си-Ай-Эй… Больше всего я боялся, что он мне руку протянет… Ну тут бы я ему показал… И загар такой, будто живет круглый год в Ницце… Как представишь, что мы платим налоги только для того, чтобы эти типы могли разъезжать по курортам и за коктейлем обделывать свои грязные делишки… Я ему сразу заявил, что мне от него ничего не нужно и для него я тоже делать ничего не собираюсь… Он пробовал меня и оттуда и отсюда… Потом все же всучил какой-то адрес в Москве… На тот случай, если понадобится что-то передать… Мерзость, конечно, пользоваться их услугами, но если…
- Чарльз! Вы меня еще не знаете. У меня душа - чернее мундира этой тетки. Сердце - из камня. К страданиям налогоплательщиков сочувствия никакого. Я способна пожать руку директору Си-Ай-Эй. Меня нельзя допускать в общество настоящих ученых. Я реакционное отребье, мое место на свалке истории. Дайте мне этот адрес!
- Хорошо-хорошо… Не волнуйтесь так… Где же я его записал? Нет, не думайте, все зашифровано. Написано Балтимор, но на самом деле это Москва. Дальше как будто фамилия, но на самом деле тоже что-то другое… Мистер Гудлав - что бы это могло быть?… Улица? Улица Добролюбова?… Да, звучит похоже, я припоминаю… Дом и квартира тоже зашифрованы: чтобы получить правильные, надо отнять от ста… Дальше слово "гранаты" - это пароль… Нет, не фрукты… И не оружие… Что-то, мне помнится, связанное с книгами… с энциклопедией… Энциклопедия товарищества "Гранат" - точно. Вот видите, как это просто. Любой может зарабатывать шпионским ремеслом, большого ума не надо…
Генерал Скобелев под Шипкой - Шейново мчался, откинувшись в седле, не обращая внимания на горы заснеженных трупов.
Казаки Ермака поливали картечью безрассудно сгрудившихся татар.
Суворовские чудо-богатыри скатывались по склону альпийского ледника, чтобы защитить бедных итальянцев, не отдать их захватчикам-французам, оставить под властью захватчиков-австрийцев.
Стараясь все же не поддаться этому мажорно-победному настроению, повеселевшая Лейда вела Силлерса по анфиладе залов, крепко держа его за локоть, шепча в склоненное ухо последние торопливые наставления, - ни дать ни взять профессор, которому предложили отбарабанить университетский курс в пятнадцатиминутной лекции.
- Во время допроса я поняла одно: они уже не столько за мной, сколько за вами… Да-да, вы им уже интереснее, чем я… Что вы там писали в письмах? Я же предупреждала вас: почта - только для поздравлений и соболезнований… Короче: я умоляю вас, прервите свою поездку… Да, прямо сейчас… Позвоните для виду в Англию и скажите в "Интуристе", что дома несчастье или что фирма требует срочно назад. Вам дадут улететь. Потому что полицейская машина здесь очень громоздкая, вязнет в собственных секретах… Та лапа, что поджидает вас в Таллине, не станет делиться добычей с ленинградской лапой. Уверена, что они не предупредили местных насчет вас. Только на этом еще и можно играть. Ну не увидите вы несколько десятков церквей, броневиков, крейсеров, мраморных надгробий. Памятные литературные места: здесь убили Пушкина, здесь ждал казни Достоевский, тут повесили Рылеева, тут покончил с собой Есенин, здесь Раскольников зарубил двух женщин, а Рогожин зарезал Настасью Филипповну… И главное, не требуйте денег за поездку назад.
Он кивал послушно и обалдело, но она все еще не была уверена в том, что до него дошло и его можно перевести хотя бы на второй курс, - продолжала шептать на ходу.
- Улетайте, если не для себя, то ради меня. Мне не нужно тогда будет прятаться в больнице, подводить друзей… И про эту встречу они не узнают, если все сойдет гладко… Вы не приехали, значит, я не нужна… То есть не нужна в данный момент, но могу понадобиться в будущем как приманка для вас… А это значит: на какое-то время я в безопасности… Во всяком случае не арестуют до поры до времени… И еще… Сейчас мы зайдем за "Ивана Грозного" и я суну вам в карман несколько листков… Это что-то вроде реферата по моей работе… Написано по-английски, так что вы всегда в случае обыска можете сказать, что это ваши заметки… Увезите хотя бы их - для меня это будет большим облегчением… Нет-нет, смотрите только на "Ивана". Разве вам неинтересно, какое лицо бывает у человека, перебившего миллион своих послушных подданных?…
Они уже почти завершили круг и вернулись к вестибюлю, когда из боковой двери на них выбежал Илья, то утыкающийся в каталог, то наставляющий на картины сложенную из пальцев рамку, то списывающий названия в блокнотик.
- Он через два зала… Идет сюда… Кончайте, кончайте…
Сквозь стиснутые зубы английские слова протискивались в таком уже искаженном виде, что только Лейда смогла понять их. Она притянула голову Силлерса, чмокнула его в щеку: "Спасибо за все, за адрес, улетайте, даст Бог - еще увидимся; Ильюша, и ты тоже - завтра домой" - и быстро пошла прочь, обогнула вливавшийся с грохотом отряд заезжих экскурсантов, исчезла за колоннами.
Это было так хорошо - снова, после стольких месяцев видеть маму - пусть хоть ненадолго - такой счастливой, что Илья почувствовал, как комок в горле начинает рассасываться, как предметы и люди вокруг оборачиваются своей лучшей стороной. Экскурсанты больше не казались такими стадно-равнодушными, отбывающими музейную повинность, жара на улице приятно ласкала кожу, хлорофосный запах с деревьев - последствия газовой атаки на гусениц - улетал прямо в небо, не достигая ноздрей, зубастый и лохматый Силлерс приветливо обнимал за плечи, и даже ожесточенное беспокойство на лице тащившегося сзади шпика могло быть отнесено, скажем, на счет внука или внучки, лежащих дома в тяжкой вирусной ангине. И в этом состоянии облегчения, довольства, гордости собой так легко было, отведя симпатичного иностранца обратно на безопасно утоптанную интуристовскую тропу и попрощавшись с ним (все же без поцелуев можно было бы и обойтись), - так легко было вернуться к телефону-автомату в вестибюле, опустить в него скользкий от пота медяк, набрать номер и сказать весело и непринужденно:
- Ну что, все сортируешь слова? Хрипы, шорохи и стоны? Вырваться не сможешь? А то я освободился раньше, чем думал, а завтра уезжать. Пошли бы куда-нибудь или за город съездили… Или домой сначала… Потому что теперь у меня тоже заноза - хорошо бы вытащить…
- Ого, - сказала Виктория. - Ай да братец. Ай да храбрый. Но уж больно долго ты собирался. Так что извини - сегодня не смогу. Тут у нас компания, вечеринка, то да се. Если ночевать не приду, не волнуйся. Вообще же я за эти дни столько навынималась всяких заноз, хорошо бы и отдохнуть. Целую на всякий случай, счастливый путь. Кланяйся своим в Таллине.
В обратную, в худшую, в черную сторону все предметы завертелись не медленно и плавно, а с омерзительными рывками, щелчками, стуками.
Стало больно и горячо лицу.
Запах мочи и курева наполнил будку.
Спускавшаяся по лестнице заграничная старуха с голубыми волосами вдруг остановилась, глубоко засунула в рот два пальца и с громким чмоком вогнала на место соскочившую челюсть.
В довершение всего по вестибюлю проплыл радиоголос, призывавший к телефону некоего мистера Флинграма, и вислогубый шпик, мозоливший глаза весь день, радостно вскинулся и затрусил по диагонали к протягиваемой ему трубке.
Август, первый год до озарения, Вена
1
В последний раз упорная продавщица прокатила свою позвякивающую этажерку с напитками и закусками уже всего лишь за полчаса до Вены. Устало улыбаясь, она тянула ее по проходу вагона, медленно, как соблазнительную блесну, перед сонно-рыбьими глазами пассажиров, и Цимкер не выдержал: купил сэндвич, банан, а потом и маленькую бутылочку виски, а к ней и жестянку клаб-соды. Стоило потерпеть еще немного, и тогда уж можно было бы вознаградить себя за утомительное путешествие нормальным обедом в ресторанчике на Шоттенринге. Но нельзя же все делать только разумно, правильно и занудно! Нужны и спонтанные поступки, и взрывы страстей, нужно дать волю инстинктам. Потекла слюна на сэндвич - значит, тут же хватай его и ешь и запивай виски с содой. А нормальные обеды будут у тебя потом всю неделю. И хватит об этом!
Вокзал Зюдбанхоф имел прямой спуск в метро, так что можно было не выходить на улицу, под все еще горячее солнце. Окутавшись собственным грохотом, поезд подземки нырнул в туннель, но Цимкер хорошо уже изучил эту ветку - держал темные очки наготове и тут же надел их, когда вагончики вылетели на поверхность.
С удовольствием перебирая в памяти эпизоды прошедшей поездки, он еще раз, пункт за пунктом, проверял, не допустили ли они с Маричеком какого-нибудь нарушения, за которое Сильвана могла бы попрекнуть его потом. Но нет, кажется, все было по правилам. Встретились в Женеве, порознь купили билеты на прогулочный пароходик, там же обо всем переговорили, привалясь к перилам, любуясь перевернутыми в воде горами. О, издевались, конечно, смеялись сами над собой всласть, над всеми этими детективно-шпионскими трюками и предосторожностями, а соблюдали. Ни о расположении лаборатории Маричек ни разу не проговорился, ни даже в каком городе, ни сколько народа у него теперь работает, ни до какого этапа дошли. Отчет передал, как и положено, в плотно заклеенном конверте (а что если там просто старые газеты? что с вами тогда сделают, Аарон?), а адрес Фонда в Риме (номер почтового ящика) Цимкер надписал уже потом, оставшись один, прямо на почте - и тут же сдал клерку.
И все же главного Маричек скрыть не мог. Сиял. Не было сомнения - у него пошло. Цимкеру не нужно было знать ни деталей, ни главной идеи, ни принципов, которые применял этот вундеркинд, выброшенный пьяно-расточительной Москвой, - довольно было вспомнить, куда он метил, чтобы ладони, принимавшие пакет с отчетом, взмокли от пота.
Год назад это был всего лишь десяток машинописных листков: "Об использовании радиоактивных элементов для увеличения электроемкости конденсаторов". Недостающие в пишущей машинке, вписанные от руки буквы торчали, как вставные зубы, и все выглядело так безнадежно заурядно, что не всякий бы на месте Цимкера сумел тут же протянуть эту цепочку: конденсаторы - электробатареи - аккумуляторы в автомобиле - электромобиль - без-бензиномобиль! И вот уже трещит, рушится свирепая, нежданная, долларово-нефтяная арабская мощь! Уже через пятнадцать минут разговора ему стало ясно, что и тонкошеий эмигрант, подобранный им в ХИАСе, эту цепочку крепко держит в голове и весь загорается даже при намеке на то, куда, к какому "сезаму" она может привести. И вот теперь, над рябью Женевского озера, он явно не в силах был скрыть, что идет, движется, срабатывает, получается.
А таких мальчиков у Цимкера теперь по всей Европе и в Израиле было уже пятеро. И четверо из них занимались чем-то близким: искусственное топливо из мусора, электроплазменный двигатель (двое), новый тип солнечных батарей.
Ведь у кого-то, хотя бы у одного, должно было получиться! И если бы получилось всерьез, если бы удалось найти замену вонючей бесцветной жидкости и рухнул бы висящий над миром нефтяной шантаж - о, тогда бы в очередной приезд в Хайфу он позволил бы себе нарушить кое-какие запреты Фонда, хоть что-нибудь да порассказать за семейным столом о том, какими путями, и чьими руками, и чьей головой все это делалось.
В цепочку ларьков, окружавших выход из метро на набережную, затесался новый стенд с журналами самого узкого направления, и глянцевоцветистые вариации на темы женской анатомии так отвлекли Цимкера, что он запнулся, пошел было не в ту сторону и вдруг сделал то, чего не делал уже много лет: купил для приезжавшей назавтра Сильваны букет гладиолусов.
Штурвал и морские флаги в окне кафе, марципановые клумбы на тортах, заходящее солнце прихватывает только рубку ползущего вверх по каналу кораблика, выпитое виски приятно кружит голову, и возникает странное, полузабытое чувство: вернулся домой. Трамваи задевают отросшую за лето бульварную листву, вспархивает и опадает бахрома полосатых тентов, голуби с чиновной деловитостью снова и снова пересчитывают сомнительные пятна на тротуаре. Араб-газетчик пытается объяснить что-то сидящему в машине туристу, а тот, высунувшись из окна чуть не по пояс и хлопая белобрысыми ресницами, тычет пальцем то в карту, то в сторону подсвеченных домов за каналом. Араб прижимает газеты к груди, мотает головой, показывает обратно - турист не верит. Араб заводит глаза к небу, призывает Аллаха в свидетели, не дождавшись ответа, глядит по сторонам, замечает Цимкера и радостно машет: сюда, сюда, на помощь. Еще один турист - тоже с картой и тоже со своим мнением - вылезает из машины, тоже расчерчивает воздух ладонью.
- Аэродром!.. Я показываю им ехать аэродром… Верить хотят нет, - изумляется араб.
Снисходительно улыбаясь, Цимкер подходит, засовывает гладиолусы под мышку, наклоняется над картой и в ту же секунду понимает, что случилось что-то невообразимо страшное, позорно безнадежное, непоправимое. Однако победные мечты, виски, приезжающая Сильвана так полно еще владеют душой, так наглухо отключают спасительный радар, что поднимающемуся из живота лезвию страха не по силам пробиться сквозь них, не по силам заставить тело рвануться, броситься в сторону, бежать, петляя, вдоль улицы. Он только смотрит онемело на торчащее из-под края карты дуло пистолета, поддается подталкивающим в спину рукам, покорно наклоняет голову, влезает на заднее сиденье.
Машина дождалась зеленого света, влилась в общий поток.
Араб как ни в чем не бывало пошел навстречу движению, помахивая газетами, сияя оранжевым жилетом.
Белобрысый водитель поднял стекло, включил кондиционер.
Двое сидевших на заднем сиденье крепко держали Цимкера за локти. Дуло пистолета больно надавливало на печень.
На их лица он взглянуть не решался. В голове в разных комбинациях и с разной скоростью проносились только две фразы: "Так вот как это бывает…" и "Глупее нельзя было… глупее нельзя было попасться". То, что он не кинулся бежать в первую же секунду, наполняло стыдом, чувством поражения, парализующим "сам виноват". Во время остановок у светофоров он близко-близко видел людей в соседних машинах. Ему показалось, что одна пожилая дама смотрит на него с тревожным недоумением, но крикнуть он не решился.
"Ничего, ничего… Им что-то нужно от меня - значит, не все потеряно… Мы будем говорить, торговаться… Бывают случаи, что заложников отпускают… Возможно, придется сделать какое-нибудь заявление для газет… Или рассказать им про Фонд. Главное тут - не выкладывать все сразу, всегда оставлять что-то про запас".
Проехали мимо здания полицейского управления, свернули на мост. На другом берегу канала машина вырвалась из потока, пошла быстрее. Еще минут десять ехали в молчании, пока не пересекли мост через Дунай, не добрались до загородного шоссе.
- Теперь уже, наверное, можно, - сказал водитель по-немецки. - А то ничего не успеем.
- Давно можно. Всегда можно, - сказал сидевший слева.
Он ухватил Цимкера за ворот рубашки, за галстук, рванул, опрокинул навзничь - сначала себе на колени, потом запихнул на пол, в проход. Цимкер попытался было стиснуть зубы, увернуться от резинового мячика, заталкиваемого ему в рот, но получил такой удар в пах, что захлебнулся, выгнулся, обмяк, послушно закусил кляп, дал завязать тесемки.
Теперь он видел их лица: один был то ли турок, то ли пакистанец, второй - явный итальянец, классический тип южанина - Калабрия, Сицилия. И еще он видел, что они что-то собрались делать с его левой рукой: надели наручник, пристегнули к спинке сиденья, просунули пальцы в какое-то железное устройство.
Итальянец тем временем связывал ему ноги резиновым шлангом.
За секунду до того, как боль хлынула в руку, Цимкер понял, что это было за устройство: обыкновенные ручные тисочки, заурядный слесарный инструмент, каждый механик в его гараже имел такой. Две стальные планки, стягиваемые вместе поворотом винта. Сподручно удерживать свариваемые детали, прижимать резиновую заплату к заклеиваемой шине, осторожно сплющивать концы медных трубок.
Сплющивать…
Он замычал, рванулся, стал биться головой в узком пространстве. Боль шла рывками, все острее и выше по тону, словно подскакивая сразу на несколько нот с каждым поворотом винта. Зачем, за что? Если им что-то нужно от него, почему они не начали с расспросов? Может быть, он смог бы сразу ответить, уступить их требованиям, не доводить до этого?
Турок ухватил его одной рукой за волосы, другой придавил к полу. За винт взялся итальянец. Боль неслась по руке, как вода в половодье, переполняла ее, выплескивалась в голову и грудь. Что он такое читал о спасительных обмороках, о потере сознания от боли? Казалось, все возможные пределы невыносимого уже перейдены, но мозг упорно отказывался отключаться, метался в поисках выхода.
Вдруг он ясно-ясно понял, что выхода не будет. Что, наверно, поэтому он инстинктивно так боялся взглянуть на их лица. А теперь, когда он уже видел их, они не дадут ему уйти живым. Ни за что. Значит, теперь будет только боль, боль, очень много боли, а потом - смерть.