- Но все не кончалось и не кончалось. - Она виновато прикусила губу. - И вот позвонила, наоборот, - когда накатил острый приступ.
Вернувшаяся официантка со стуком бросила перед Павликом тарелку со шницелями и, чтобы уже совсем добить, стала показывать на Лейде, как все могло бы быть, "если бы с ней - по-человечески": бережно укладывала нож и вилку, протирала запотевший графинчик, рюмку, шептала интимно что-то о красной рыбке - "только сейчас привезли, даже в меню еще нет, не желаете?… Я мигом".
- Послушай, - начал Павлик, - мы все делаем очень просто. Спокойно доедаем и допиваем. Ты идешь в свой номер. Выносишь свой чемодан-саквояж-баул. Я беру его и спокойненько выхожу на улицу. Подцепляю такси. Жду у выхода. И тогда ты спускаешься в лифте, быстро проходишь - не бегом, но решительно и деловито - через вестибюль, на типа - ноль внимания. Или нет, даже говоришь: "Минуточку, я тут же вернусь, и мы все обсудим". Он растеряется, не посмеет руками тебя хватать. А ты прыгаешь в такси, и мы едем к самым верным моим друзьям, у которых квартира как стадион. Черта с два они тебя там найдут. Ну как?
- Мне нравится только первый пункт: доедаем и допиваем.
- Почему?
- Потому что со всезнайками никогда не знаешь, насколько сильно ты им нужен. И если очень сильно, то и за такси не поленятся поехать, и не только тебе, но и твоим верным друзьям могут сильно нервы потрепать.
- Хорошо. Давай нальем, выпьем, и после этого я скажу речь.
Он смахнул ножом половину своей порции на ее тарелку, чокнулся и перед тем, как выпить, что-то невнятно профырчал над рюмкой.
- Ну вот. Я знаю - вижу, - каково тебе. Но я хочу, чтобы и ты знала, каково мне. Хочу, чтобы поняла: все твои старательные "не вовлекать его, не втягивать" давно уже не работают. Поздно. Вовлекла. Не важно, что мы и вместе-то были всего несколько часов. Если добавить сюда все время, что я о тебе думал, ждал писем, вспоминал, ругал последними словами, - месяцы наберутся. Я не могу описать тебе, какую брешь ты во мне пробила, какое осталось ощущение холодящей пустоты вокруг того места в душе, где ты. Может, оно бы и заросло постепенно, затянулось, если б не эта напасть твоя, не лапа проклятая над твоей головой. А при ней каждый день, когда от тебя ничего нет, можно предаваться мыслям о том, что лапа упала, прихлопнула. Воображать детали, про которые столько уже раз читал: "…Руки за спину… Шаг влево, шаг вправо - побег… Не разговаривать… Раздеться… Повернуться… Нагнуться…"
- Милый, не надо.
- И позор беспомощности. И неизвестность. Хоть ты и не велела, я звонил несколько раз. И каждый раз такое облегчение было услышать: "Она на работе… Ушла в магазин… Уехала в гости…" Но тут же и злость: "Ага, значит, живет себе нормально. Ничего ей не делается. А ты тут корчись от тревоги и неизвестности".
- Да, я понимаю. И по письмам видела, что с тобой происходит. Дрянь, кругом дрянь. Сил на все не хватало.
- Ты не можешь снова со мной такое проделать. Не имеешь права. Тогда, в Таллине, ты говорила, что тебе может понадобиться помощь. Что тебе нужен кто-нибудь, про кого они не знают. Если вдруг этот тип внизу заберет тебя с собой, что я могу сделать? Передать записку кому-нибудь? Позвонить, предупредить? Дай мне что-нибудь, не оставляй снова отрезанным начисто.
Официантка, видимо, что-то почувствовала в нем на этот раз, не посмела больше куражиться - молча разгрузила поднос на стол и исчезла.
- Да-да, - сказала Лейда. - Да, помощь. Очень нужна. Есть как раз одно дело. Но ты скажи еще что-нибудь… Уговори меня. Скажи, что вывернешься, что не попадешься никогда… Что тебе все нипочем, не на такого напали…
Он уговаривал, она поддавалась, но медленно, осторожно, и, когда ему удалось наконец заставить ее говорить о деле, это было как отползание вдвоем от проруби по тонкому льду - без резких движений, без больших надежд, не понять, кто спасатель, кто спасаемый. Сквозь нарочитую невнятицу ее речи (не переставая жевать, опустив лицо к тарелке) зерна смысла пробивались с трудом, но он вышелушивал их спокойно и сосредоточенно, не боялся останавливать ее, возвращать к пропущенному и так же спокойно укладывал себе в память: номер секции, блока и самого ящика в автоматической камере хранения на Рижском вокзале, куда Илья (да, он прилетал вчера, специально для этого, чтобы ей самой не везти, не рисковать) поставил серый чемодан (ничего страшного, не взрывчатка же, но все ее записи, магнитные ленты, анализы крови, все - над чем билась пять лет), и открыть ящик можно ее годом рождения, если набрать наоборот ("а ты разве не знал? да, вот так-то, не первой уже свежести"), и потом просто отвезти чемодан на улицу имени одного критика прошлого века, нет, не Белинского, другого, эх ты, невежа, ну да, ну правильно, но зачем же кричать?
Вот я напишу здесь на салфетке квартиру и дом, а то слишком много цифр, ты не запомнишь…
И просто отдать им и сказать, что это энциклопедия "Гранат", которую у них заказывали. И все. И сразу уйти и все-все забыть.
Нет, я сама позвоню, когда будет можно. А если не смогу, если они меня не отпустят, ты недели через две позвони Илье в Таллин и скажи про энциклопедию - прочел, мол, и все в порядке. Или нет. Он поймет. Ведь дадут же рано или поздно свидание матери с сыном, и тогда я узнаю. Ты представить себе не можешь, как много это будет для меня значить. Тебе в жизни не доводилось и не доведется сделать для другого такую же важную вещь. Если, конечно, не считать - родить кого-нибудь. Или убить.
Потом настала ее очередь уговаривать: уходи, уходи, уходи. Он упирался так долго, что она по-настоящему разозлилась, и он, идя между столиками, расплачиваясь с официанткой, спускаясь по лестнице, все еще слышал ее свистящий злобный шепот: "Ну вот, снова геройство, честь мундира, господа офицеры не приучены отступать, предпочитают дать перехватать себя и перестрелять". Но на площадке она вдруг догнала его, повернула к себе и, пробормотав: "Не чума же у меня, не холера", - нырнула губами в его пропахшую селедкой и шницелем бороду.
Когда минут пятнадцать спустя, с чувством непонятного облегчения и твердым намерением поспать хотя бы полчаса, она подошла к дверям своего номера, дежурная по коридору окликнула ее, и тотчас из-за угла вышел молодой и очень плохой актер и пошел ей навстречу, на ходу подбирая подходящую маску, переключаясь с одной на другую, не зная, на чем остановиться: недовольство и усталость? "мы тут делом занимаемся, а вы шляетесь"? "ну вот и повстречались"? "сколько лет, сколько зим"?
3
Не было ни машины с зарешеченным окном, ни железных раздвижных ворот, ни обыска с раздеванием, ни будки с часовыми и вообще ничего похожего на сцены из ночных кошмаров, изводивших ее последние полгода. Был заурядный московский дом новой застройки. Была трехкомнатная квартира на четвертом этаже, была финская мебель и книжные полки и озабоченный хозяин, в рубашке с закатанными рукавами и с трогательным седым чубчиком, упавшим на глаза, - подполковник Ярищев.
Он поднял голову от книжно-бумажного развала на столе, извлек какой-то журнал, помахал им в воздухе и горестно сказал:
- Ну что, Лейда Игнатьевна? Что с Португалией-то будем делать? Похоже, проморгали мы Португалию.
- А Греция? - спросила Лейда наугад, лишь бы заполнить паузу.
- О, Греция - это особстатья, особстатья, - оживился подполковник. Он обошел стол, сдвинул в сторону бронзового Лермонтова, обнимавшего ствол электрической лампы, приткнулся на уголке и жестом пригласил ее в кресло. - Но вам-то больше об Италии теперь нужно думать.
- Италия и без меня не пропадет.
- Похоже, что синьор Умберто прочно там обосновался. Значит, вам прямая дорога в Италию.
- Я бы предпочла Эстонию.
- Как это?… Нет, постойте… Мышеедов, вы что, ничего Лейде Игнатьевне не объяснили?
- Виноват, товарищ подполковник. Ждать их в гостинице пришлось очень долго. А потом так спешил, что только на дорогу смотрел. Транспорт напряженный был, час пик.
- Это надо же! На дорогу! Да вы должны уметь руль одним пальцем удерживать, а остальными девятью на скрипке играть и из пулемета стрелять. Ну лейтенант, ну стыд! Чему вас только в училищах учат.
- Виноват, товарищ подполковник.
- Так вот, Лейда Игнатьевна, такие приятные новости: решено было отправить вас на годик в Италию.
"Я просто ничего не буду отвечать, - подумала Лейда. - Наверное, это самое правильное: молчать и хлопать изумленно глазами".
- Было у нас совещание по этому поводу. Из Таллина тоже наши товарищи приезжали и, признаюсь вам честно, очень сердито о вас говорили. Мало того что всякими прятками голову вы им морочили. Такую операцию сорвали! Все ведь, все потом открылось, как вы в Ленинград ездили и гомика длиннозубого спугнули. Так что мнение складывалось твердое: шуток больше с вами не шутить, а поступить по всей строгости. Годиков, скажем, пять - на раздумья. И чтоб климат не мягкий, не расслабляющий. Вот как все оборачивалось, Лейда Игнатьевна.
Он погладил Лермонтова по нагревшейся спине, вернулся за стол, сел. Сцепил пальцы рук в замок и двинул их вперед, в бумажные торосы, как нос ледокола.
- Но я стал им говорить то, что я уже много лет и руководству повторяю: что наша интеллигенция в общем-то хорошая, только очень идеалистическая и наивная. Что образованные люди у нас - как дети. Что многие из них нас не жалуют, даже не выносят, но именно так, как дети не выносят порой родителей и наставников. Потому что им кажется: убрать бы наставников, и родителей, и милиционеров - ох, жизнь бы пошла развеселая да привольная, ух какие игры да пляски у них завертелись бы. А представить себе, какие драки у них сразу пойдут, как начнут кровянить, и мучить, и убивать друг друга посреди веселья, на это ведь фантазии не хватает.
Лейда следила взглядом за разноцветными мигалками (красный-белый, красный-белый) сползающего вдали по вечернему небу самолета, не поддавалась напору тишины, молчала.
- Но именно вот если взять их идеализм и обернуть его лучшей стороной, то много полезного можно получить даже от их несмышлености. Вот если мы дадим Лейде Игнатьевне последний шанс, отправим ее в Европу, куда ей по неопытности так хочется, если встретится она вплотную с этими людьми, то что ж думаете - не придет в ужас? не увидит, что все эти умберты из себя представляют? Что все они - бездушные бандиты и убийцы, для которых есть только две вещи на свете: власть и деньги, деньги и власть. Да именно за разрушенные свои мечты и идеалы она сама захочет отомстить им, сама захочет нам помогать. А чтобы не поддалась соблазнам, не сбилась с пути, семья ее, конечно, здесь остается. И товарищи тогда со мной согласились. Решено, значит, дать вам еще один шанс.
- Нет, - сказала Лейда. - Я не хочу. Без семьи никуда не поеду.
- Да почему? Вот вы в Москву в командировку без семьи приехали. Так и там то же самое: командировка. Поработаете в свое удовольствие, поездите по Италии, осмотритесь, познакомитесь с людьми, а вернетесь - расскажете нам о своих впечатлениях. Нам все теперь про этого Умберто интересно. Может, хоть фотографию его привезете. А то даже не знаем, как он выглядит.
- Нет, это все не по мне. На такие задания специальные люди нужны. Тренированные. А у меня зубы будут стучать и язык заплетаться от страха. На второй же день им все про меня будет ясно.
- Как нам голову морочить - вы не боялись. А как помочь родине нужно - "ах, не могу, ах, спужалась".
- У вас, я знаю, гуманный подход, забота о человеке. А там, сами говорите, - закон джунглей. Мафия, "Красные бригады". Они церемониться не станут. Чуть что - взорвут, застрелят, собьют автомобилем - и концы в воду. Или как я в кино видела: в цементную балку замуруют. Стой потом, подпирай какой-нибудь мост или небоскреб.
- Ты послушай только, Мышеедов, как складно объясняет. С какими примерами. И в глаза посмотри - честность и сияние. А на самом деле перевести это надо так: "Не буду я на вас, душегубов, работать, не дождетесь".
- Так точно, товарищ подполковник. Строгость с ними необходима.
- А я вот, знаешь, иногда так устаю от их глупости, что думаю: а что если всем нам взять и уйти на месяц в отпуск? Всей организации, со всеми республиканскими и областными отделениями. Не то чтобы забастовка, а по-настоящему отдохнуть: порыбачить, позагорать, с детьми в лесу погулять, успокоить нервишки. И заодно посмотреть, как они все без нас будут обходиться. И они чтобы тоже убедились: как запахнет паленым из всех углов, когда нас не будет, какое самоедство у них начнется.
- Но ведь я почти то же самое говорю, - сказала Лейда. - Нельзя таких необученных вроде меня на такую ответственную и нужную работу.
- Опасность была бы, если б мы вас действительно засылали со спецзаданием. Втираться к ним, пролезать в организацию. Но с вами-то все не так. У вас все для нас как по заказу складывается. Они сами вас зовут, работу в своем Фонде предлагают. Это ж как выиграть в лотерею - один билетик из тысячи. Нельзя пропустить такой шанс. И все ваши темные махинации, все преступное непослушание и изворачивание - все мы вам простим за такую работу. А дел-то всего: раз в два месяца заходить в один китайский ресторан и вместе с чаевыми отдавать официанту микропленочку. Или даже записочку. А он, как у них положено, будет вам подавать "печенья судьбы" с запеченными в них вопросами и заданиями.
- Да у меня это печенье в горле застрянет.
- Нет, вы не понимаете, Лейда Игнатьевна. Мы ведь не упрашивать вас сюда привезли. Это вас квартира, видимо, с толку сбивает, книги по стенам, подушка с вышивкой. Не такое у вас сейчас положение, чтобы говорить: "не хочу". Тут выбор простой: либо в Италию на год, либо в Мордовию - на пять. А в мордовских лагерях - ох тоска для культурного человека. Да что я вам говорю. Сами небось в книжках запрещенных читали, все про эти места знаете.
По лилово-черному экрану окна поползли очередные красно-белые блестки, и далекое гудение полилось в наступившую в комнате тишину. Подполковник Ярищев обмахивался журналом и глядел в потолок. Бронзовые эполеты Лермонтова слепили глаза.
- Из Мордовии все же возвращаются, - тихо сказала Лейда. - И там не нужно будет дрожать с утра до вечера. Или принимать решения. Мне все время, каждый день нужно что-то решать, решать, делать выбор. Нет больше сил.
- Ну что ж, как знаете, как знаете, - сказал подполковник, наматывая чуб на палец. Голос его звучал тускло и равнодушно. - Уговаривать вас - тоже у нас времени нет. И так уже дотемна просидели.
- Нужны ведь, кажется, какие-то формальности? Мне должны сказать, в чем меня обвиняют, предъявить какие-то бумаги?
- За этим дело не станет. Лейтенант, ордер на арест у тебя? Давай его сюда. А сам позвони из прихожей, вызови машину.
Лейтенант Мышеедов, забыв убрать с лица маску приветливой и вдумчивой озабоченности, передал ему бумагу, вышел.
"Вот и все, - подумала Лейда. - Вот наша птичка и долеталась".
Щемящая пустота в груди и звон в ушах - больше, казалось, не осталось ничего на свете. Раньше, когда она воображала себе этот момент, ей представлялось, что она испытает огромное облегчение, сможет расслабиться, отпустить пружину, державшую ее в напряжении весь последний год. Куда там! Пружина лишь переползла из сердца в голову и закручивалась, закручивалась там мучительной спиралью вопросов - один тягостнее другого. Будут ли вызывать на допросы детей? Кого-нибудь из родственников? Бывших мужей? Чем им будут грозить, что смогут вытянуть? Что ей надо говорить, чтобы не подвести друзей, помогавших ей? Букиниста, передававшего материалы в ту квартиру на окраине Таллина? Хозяйку квартиры - старую секретаршу отца? Загребет ли ее ненасытный полицейский невод? Отыщет ли, затянет ли Павлика? Серый чемодан? А что если и адрес на Добролюбова давно им известен? Что если там - ловушка?
Она услышала тяжелое сопение, подняла глаза. Подполковник сидел, уперев лоб в сцепленные пальцы, слегка покачиваясь взад и вперед. Потом повернул голову к окну и сказал сдавленно:
- Ну что ж, Лейда Игнатьевна. Хоть и глупо вы решили, а на этот раз - с выигрышем. Переупрямили судьбу, ваша взяла. Поедете с семьей.
"Не верь, - сказала она себе. - Просто сиди и молчи. Разве трудно - просто сидеть и молчать? И жди, что будет. А надеяться не смей".
Вернулся сияющий лейтенант:
- Машина будет через десять минут, товарищ подполковник.
- Выйдите, Мышеедов. И ждите в прихожей. Я позову.
Подполковник Ярищев помотал головой так, словно и сам относился с недоверием к тому, что собирался сказать.
- Поедете, Лейда Игнатьевна, по обмену. Нет, не по культурному, а, я бы сказал, по сугубо человеческому. Человек на человека - вот так. До того вы вашей умбертовской банде нужны, что они ни перед чем решили не останавливаться. Похитили одного из наших в Риме. Прислали ультиматум: менять на вас. И ведь знали, кого выбрать. Севу Архипова! Такого человека нашли, чтобы наверняка. Чтобы мы за него не то что запутавшуюся в махинациях дамочку, а и настоящего агента готовы были бы выпустить. Но все это пусть будет между нами. Поедете обычным путем - по израильской визе.
- Я не еврейка, - выдавила Лейда. - У меня и вызова-то нет.
- За этим дело не станет. Тем более у вас сын наполовину еврей. Нам ведь много не надо: была бы хоть четвертинка, хоть осьмушка - вот и жид. Оформим вызов на него.
- Разве можно - на несовершеннолетних? Ему только-только семнадцать.
- И это не проблема. Годик накинем. Но вот одну вещь вы должны будете для меня сделать. Вот я пишу на карточке номер телефона. Вот возьмите. Это наше посольство в Риме. Так, на всякий случай. Вдруг тошно станет. Вдруг омерзеет Фонд, синьор Умберто и вся эта шайка. Захочется что-то сделать, понадобится помощь. Вдруг… - Сердитое сопение подполковника неожиданно перешло в слезливый вскрик. - Вдруг Россию станет жалко! Что вы все о своей Португалии да Греции плачете?! Россию! Россию-то кто пожалеет, а? Кто, я вас спрашиваю?
Не дождавшись ответа, он всхлипнул, высморкался, сдвинул бумаги на столе, нажал на открывшуюся кнопку звонка.
Вошел Мышеедов.
- "Воронок" можно отправить, лейтенант. Лейду Игнатьевну в своей машине отвезете в гостиницу. Пусть заберет вещи - и в аэропорт. Ей срочно надо вылетать в Таллин. Едет за границу. С семьей, по израильскому вызову. Я позвоню майору в Таллин, предупрежу. На сборы - две недели. Все. Рабочий день окончен.
Октябрь, первый год до озарения, Таллин - Берлин - Вена
1
- Нет, я никогда не чувствовала себя здесь чужой, - говорила бабка Наталья, теребя черную вуалетку на пропахшей нафталином шляпе. - Никогда. Даже в двадцатые - тридцатые годы русская культурная жизнь в Эстонии била ключом. Выходили журналы и газеты на русском, работали театры, в церквах пели русские хоры. МХАТ приезжал на гастроли с лучшими спектаклями. Вы, конечно, слишком молоды и не могли видеть Михаила Чехова на сцене. А я помню его как сейчас. Боже, каким он был в "Эрике Четырнадцатом"! А Калугин, игравший Бориса Годунова! И как он говорил Ивану Грозному: "Кириллин день еще не кончился…"