- Но вас не было с нею! - с непонятным торжеством воскликнул Умберто, вдруг отпуская его, отходя к своему креслу, падая в него, задирая ноги на стол. - С ней был совсем другой мужчина. Молодой. Веселый. По-американски беспечный - на нем не было даже "роланда". Как показало вскрытие - сильно пьяный. Так что я вообще не понимаю, на каком основании вы так активно пытаетесь вмешаться в это дело.
- О, этот ваш прием я уже знаю. Ударить по больному месту, вывести противника из себя, выбить из игры, сорвать очередной куш, а там - пусть на Страшном суде решают, по правилам выиграно или нет. Но не воображайте себя неуязвимым. У меня тоже есть кое-что в запасе… Я тоже кое-чему от вас научился.
- Интересно будет послушать.
- Если вы к завтрашнему утру не соберете выкуп…
- Заранее говорю: не соберу.
- …если не вручите его мне и не пошлете меня уплатить бандитам…
- Вам мало было одной встречи с ними?
- …причем без всяких трюков, без засад, без Макса и его ребят со снайперскими винтовками где-нибудь невдалеке…
- Ну уж телевизионные боевики мы копировать не будем.
- …то я тут же отправлюсь к отцу Аверьяну и расскажу ему в деталях, кто и как "ниспослал" ему меня в Париже.
В кабинете стало тихо. Джина медленно отъехала на свое место, потянулась за сигаретами, Лейда подтолкнула их ей, чиркнула зажигалкой. Умберто откинулся вместе с креслом, запустил обе пятерни в свесившиеся пышные волосы, провел несколько раз, как гребнем. Потом качнулся вперед, упал грудью на стол и сказал, почти прижавшись лицом к телефону:
- Отец Аверьян, вы слышали, какой оборот приняло наше совещание. Боюсь, дальше нам не продвинуться без вашей помощи.
Трубка негромко зашипела. Потом раздался смущенный голос священника:
- Да, конечно. Я сейчас приду… Я давно уже собирался… как только ушел полицейский…
Умберто и Цимкер просидели почти неподвижно - взгляд во взгляд, глаза в глаза - те три минуты, что понадобились отцу Аверьяну на дорогу от одного крыла здания до другого.
- Не делайте этого, Аарон, - тихо попросила Джина.
- Молчи, маловерка, - сказал Умберто. - Рано или поздно он все равно проболтался бы. Пусть уж лучше сейчас.
Цимкер с грохотом отодвинул кресло, встал. Пошел навстречу отцу Аверьяну и, обрывая его улыбки, приветствия, соболезнования - "я так рад вас видеть снова… но при столь печальных обстоятельствах… будем надеяться на лучшее…", - сказал грубо и с вызовом:
- Да-да, это правда. Я давно хотел перед вами повиниться, это тяготило меня изрядно… - Он в последний раз оглянулся на Умберто, увидел презрительную гримасу на его лице, брезгливо-надменный изгиб рта… - Когда я приехал к вам тогда в Париже… Мой костюм… Каким-то образом мистер Фанцони узнал, как выглядел посланец в вашем видении… Это он устроил весь маскарад, заставил меня одеться таким образом… Тогда я не понимал, но теперь вижу… Все было подстроено, чтобы убедить вас, заманить, подчинить влиянию… Я не смел сознаться вам в этом раньше, но теперь… Я хочу, чтобы вы знали, что это за человек, с кем вас связала судьба…
Отец Аверьян обвел изумленным взглядом понурые затылки сидевших за столом. Умберто встал, отошел к окну, начал выбивать ногтями на стекле какой-то невеселый марш. Джина подтянула плед так высоко, словно хотела нырнуть под него с головой. Рука священника растерянно скользнула по черному шелку рясы, нащупала крест, подержала его. Потом легла на плечо Цимкера.
- Мне не доводилось еще говорить с вами о вере… Наверно, мы верим по-разному. Но вы же знаете из Книги Бытия, что о чуде рождения Исаака Господь возвестил Аврааму, послав трех мужей… А фараона предостерегал, требовал отпустить народ ваш, не держать в плену - через кого? Даже не через Моисея, а через брата его, вашего тезку. Я к тому это говорю, что посланники Божий в человеческом облике - не редкость… Они могут быть кем угодно… Даже юродивыми, как это часто случалось в России…
Он незаметно для себя начал впадать в тон и ритм проповеди, но голос звучал мягко, без обычных звенящих нот.
- И если Господь считал мою веру недостаточно крепкой, если решил подкрепить достоверность сообщенного вами несколькими штрихами костюма, внешнего облика - почему Он не мог воспользоваться маленькой хитростью синьора Умберто? О, ирония Господня бывает непредсказуема и очаровательна. Он может избрать своим орудием кого угодно. И человек будет воображать, что он лишь ловко обделывает свои делишки, не догадываясь ни о конечной цели своей мышиной возни, ни об источнике удач, выпадающих ему. И тем не менее фальшивки здесь невозможны. Ибо главной верительной печатью остается всегда неожиданная вспышка счастья в груди того, к кому обращено послание. Или отсутствие ее. Именно благодаря этому я могу с такой уверенностью сказать: тогда в Париже вы были посланником. Сейчас - говорите от себя.
Умберто с облегчением вздохнул, быстро отошел от окна, опустился на колени перед отцом Аверьяном, прижал к губам его руку. Тот продолжал вглядываться в лицо Цимкера, все не отпускал от себя.
- Я знаю, что вы жили в греховной связи с похищенной, понимаю, как вам тяжело сейчас. Особенно тяжело потому, что вы не верите в воскресение и во встречу любящих после Страшного суда. Если она погибнет, вы не сможете себе сказать вслед за поэтом: "Покойся, милый прах, до радостного утра". Но я только хочу заверить вас: никогда наша вера не послужит оправданием тому, чтобы мы бросили ее без помощи. Мы не безвольные фаталисты, которым Господь нужен только как оправдание их собственной лени и беспомощности. Прав ли я, синьор Фанцони?
- О, безусловно. Я ведь говорил ему то же самое: мы не будем заниматься ничем другим, пока не освободим Сильвану.
- И он может и должен довериться вам. Потому что более смелого и талантливого ловкача в делах земных ему не найти. - Священник, усмехаясь, поднял Умберто с пола, повел его к столу. - Но должен признаться, друзья мои, слова шерифа сильно разожгли мои тревоги по поводу Табора. Вид этих бедняков, умоляюще протягивающих руки с обочины, действительно надрывает душу. Мы проповедуем счастье воскресения из мертвых, а оно оборачивается отчаянием для тысяч живых.
- Полиция любит сгущать краски, запугивать заранее…
- Но здесь довольно и наших собственных глаз. Может быть, есть теперь какая-то возможность снизить наши расценки? Я понимаю, что давать место в Архиве даром невозможно, но как мечта…
- В этом как раз шериф абсолютно прав: цена - единственный клапан, единственный способ пока отбирать наиболее горячо верующих, давать им место в Архиве в первую очередь. Да и не так уж она высока. Отказавшись от пьянства, от наркотиков, от азартных игр, каждый может накопить года за два-три. А уберите сдерживающий фактор цены - и сюда хлынут миллионы бездельников, для размещения которых не хватит и Нью-Йорка.
- Да-да, все это так. И тем не менее, как только решится судьба похищенной, мы должны будем немедленно собраться и обсудить проблему во всех деталях. Я хочу выслушать ваши советы и соображения и потом обратиться к жителям Табора со специальной проповедью. Кроткие, плачущие, нищие духом, алчущие и жаждущие - все это сказано о них. И не они ли названы блаженными, не им ли заповедано Царствие Небесное? Мы должны что-то сделать для них.
3
Обиженный песик понуро брел по дороге. Хозяин медленно ехал за ним и умолял вернуться. Песик качал головой и брел дальше. Тогда хозяин показал ему пакет с новыми, по научному рецепту сделанными, специально для собак, фрикадельками. Песик повеселел, прыгнул на сиденье и лизнул хозяина в щеку. Фрикадельки были сочные, упругие, песик с удовольствием ел их из миски, на которой красовалось название фирмы, осчастливившей миллионы собак.
В последнее время Лейда ловила себя на том, что ей стали нравиться телевизионные рекламы. Полуминутный переход, совершавшийся в них от неприятности, неудачи к полному и блаженному счастью, был похож на маленькую сказку, заражал надеждой. С каким облегчением улыбалась женщина, которую спасли от головной боли таблетки тройного экседрина! Как ликовал обладатель усовершенствованной газонокосилки! Насколько быстрее обошел конкурентов владелец конторы, купивший новый ксерокс! Какие девушки целовали молодого человека, догадавшегося наконец одолеть дурной запах изо рта бесподобным "Хлоретом"! Без ровного потока этих счастливых микроисторий зверства боевиков и ужасы последних известий были бы просто непереносимы. Особенно если к ним добавлялось что-нибудь столь же чудовищное из собственной жизни. Как сегодня. Как эта фотография Сильваны, принесенная полицейским.
Хотя снимок был расплывчатый, черно-белая перепечатка с цветного оригинала, Лейда сразу разглядела на заднем плане витрину кафе и грустящую девицу в старинной башне. Сама она вместе с Олей должна была быть на левой, отрезанной, половине. Сейчас оставалась только ее рука, просунутая под локоть Сильваны. Значит, Эмиль передал этот снимок своим хозяевам, а они?…
Коттедж стоял на улице столь тихой, что сброшенная ветром с дерева сухая ветка была здесь крупным событием. В открытое окно тек апрельский, пахнущий тополем воздух. Лейда сидела в кресле-качалке, туповато глядя в экран, почти не понимая хода кинодрамы, а только пытаясь вытолкнуть из сознания фразу, сказанную кем-то из героев в самом начале: "Жизнь подходила к концу".
Каждый раз, мысленно повторяя эту строчку, она ощущала какой-то болезненный отзвук в груди. Герой произнес ее с таким искренним и усталым приятием, что, повторяя ее про себя, она словно бы пыталась через заучивание интонации научиться настрою, чувству, состоянию. Но в то же время и боялась, что это ей удастся и что тем самым простой и короткий выход из ловушки, в которой она жила последние годы, придвинется еще грознее, соблазнительней, неизбежней.
Зазвонил телефон. Извиняющийся голос телефонистки спросил, закончила ли она свой разговор с Хельсинки. Она сказала, что не только с Хельсинки, но вообще ни с кем не говорила сегодня по телефону, что трубки в руки не брала. Потом вспомнила, что это не совсем так. Что, приехав домой из Архива, начала было набирать нью-йоркский номер, оставленный ей Эмилем. Но это можно было не считать. На третьей цифре она поняла, что ничего из такого звонка не выйдет, - бросила.
Кинодрама кончилась отъездом героя на Аляску. Начались автогонки. Снаряды на колесах неслись по дуге автодрома к невидимой цели. Голос комментатора переливался всеми оттенками хорошо отработанного самозабвения. Толпа на трибунах вытягивала свою многотысячную шею.
Лейда попыталась думать о том, зачем Эмиль сделал это. Никто в Москве не мог предвидеть, что он встретится с Сильваной, никто не мог приказать ему фотографировать ее, привозить снимки. Это было сделано уже из чистого энтузиазма, сверх программы. Кажется, она проговорилась тогда, что-то рассказала ему о Сильване и об Архиве, когда размякла после домашнего застолья и нежного саксофона. И в то же время он, наверно, не врал, говоря, что презирает пославших его. Местные психиатры, кажется, называют это комплексом заложничества, стокгольмским синдромом. Да она и сама это видела раньше не раз, даже в своих больницах и институтах. Жизнь забрасывала человека в подчинение какому-нибудь бандиту-директору, и человек, скрипя зубами и извиваясь, пытался разыграть независимость единственным оставленным ему путем: с лихвой, с творческими добавлениями перевыполнив бандитские приказы.
"Жизнь подходила к концу…"
Мысли ее неожиданно соскользнули на отца. Может быть, потому, что Игнациус Ригель никогда никаким подобным синдромам не поддавался, ни нацистам, ни большевикам служить не стал. За то и сгинул в лагере. Ей было пять лет, когда его забрали, но память о нем осталась яркой и именно как о чем-то самом надежном, теплом, как о крепком доме, куда можно было укрыться от любой бури и все найти на своих местах. А потом с востока пришла буря такая страшная, что смела дом. И с тех пор, что бы Лейда ни делала, она подсознательно пыталась отстроить этот домик заново. Для себя, для детей, для своих больных. Похоже, что не удалось. Хотя почему же тогда так много людей жаловалось, что она не пускает их внутрь, что все время остается за прочными стенами?
"Жизнь подходила к концу…"
Снова зазвонил телефон. Другая телефонистка тоже начала что-то спрашивать о Хельсинки. Голос был размыт расстоянием, искажен акцентом.
- Мадам Ригель?… Кто-то пытается звонить вам отсюда, из Хельсинки… Я говорю этой леди, чтобы она положила больше денег в автомат… Я говорю ей на трех языках, но она не понимает… Я думаю, она русская… Я думаю, не захотели бы вы оплатить разговор?
- Да, конечно, - рассеянно сказала Лейда. - Я заплачу. Пожалуйста, соедините.
- Але! Але! Мне нужна миссис Ригель. Могу я наконец говорить с миссис Ригель?!
- Да, я слушаю.
- Лейда Игнатьевна, это вы? Это правда вы?
- Ну конечно. Кто говорит?
- Ой, я с ума сойду. Это Виктория. Ну помните, я жила у вас. А потом Илья останавливался у нас в Ленинграде. Ой, это чистое безумие!
- Виктория?! Как ты попала в Хельсинки? Ты получила мое письмо?
- Откуда же я номер бы взяла? Ой, как я рада вас слышать! Я тут со съемочной группой, исторический фильм про вечную дружбу, финны такие смешные, а денег нам почти не дают, я в этот автомат столько уже перекидала, а он, подлец, выплевывает обратно, только не все, а телефонистку я не понимаю…
- Не надо денег, не бросай больше. Говори сколько хочешь, я плачу. Что там с Ильей - ты не знаешь? Я ничего не получаю вот уже три месяца. Его ведь должны были демобилизовать в январе, но до сих пор…
- Я знаю! Я ездила к нему! Два раза уже! Второй раз - как раз перед тем, как ехать в Финляндию.
Лейда вскочила, ринулась за сигаретами, но короткий телефонный шнур не пустил ее, по дуге, как на натянутом поводке, вернул назад. Зачем-то она сорвала со стены фотографию Ильи, поставила перед собой.
- Вы не бойтесь, Лейда Игнатьевна, с ним все хорошо. Он стал такой здоровущий! Честно вам говорю. Он очень здоровый. Только они не демобилизовали его, нет. Оставили на сверхсрочную.
- Этого не может быть. Они обещали. Тут какая-то ошибка. Три года, и потом - все! Они сами мне это сказали.
- Вы не волнуйтесь. На сверхсрочной и кормят лучше, и обмундирование - не в пример. И можно комнату снимать на стороне, не обязательно жить в казарме. Он уже сержант, а скоро может стать прапорщиком. Будет настоящий офицер.
- Нужно что-то делать, Виктория, что-то делать… Так нельзя это оставить… Невозможно…
- Он сам, конечно, расстроен, но виду не подает. Против стенки лбом не попрешь. Особенно у нас. Особенно если очки на носу или другая какая помеха.
- Я очень прошу тебя, Виктория, очень… Ты должна для меня это сделать… И для Ильи…
- Я - все! все на свете, Лейда Игнатьевна.
- Ты вот что… Ты, как только вернешься в Ленинград, выбери время съездить в Москву. И позвони там одному человеку… Сейчас я тебе скажу телефон, запиши… Павлик, Павел Никифорович… Объясни ему все. Только с глазу на глаз. Может быть, у него есть знакомые в верхах, какие-нибудь связи… Все же он живет в столице. Передай, что я умоляю его добиться демобилизации для Ильи… Мальчик отслужил свое, это против всех их законов… Они должны отпустить…
- Я, конечно, я сразу же… Съезжу и позвоню. Но вы не волнуйтесь, Лейда Игнатьевна. Ему пока неплохо… И не так уж там холодно. А в больших городах сейчас жизнь для мальчишек даже опаснее, чем в армии. Хулиганья развелось - просто жуть.
- Передай Павлу Никифоровичу, что всезнайки не отпустили меня… Так и скажи: "всезнайки". Он поймет. Скажи, что они меня замучили совсем. Держат в руках, заставляют делать всякие гадкие дела. А чуть я попробую рыпнуться, грозят отыграться на Илье. Послать его в урановые рудники. Скажи: "Жизнь подходила к концу…" То есть нет, это я уже путаюсь. Просто скажи, что я пропадаю совсем. Что пока Илья у них в руках, мне не жить.
- Лейда Игнатьевна, родненькая, вы не думайте, что я совсем глупая, но я все боюсь, что нас прервут и я не успею сказать, как я вас люблю. Я вас очень люблю, Лейда Игнатьевна.
- Передай, что я помню его, что я совсем одна, но, наверно, не протяну долго. Если все останется как сейчас, мне не вытянуть. У меня нет больше сил, нет сил, нет сил…
…Потом она сидела перед умолкшим телефоном, перед погасшим телевизором, гладила пальцем рамку фотографии. Илья выходил из парадного их таллинского дома, на ходу натягивая пальто, смеялся. Она увеличила почти все его фотографии, какие удалось вывезти, и время от времени меняла их в рамках, по-новому развешивала на стенах. Она жалела, что не было фотографии Павлика.
Она чувствовала, что с каждой минутой в ней нарастает злобная решимость. Пошла в ванную, натянула резиновую шапочку, приняла холодный душ. Теперь в голове звучало уже другое:
"Вы так - и мы так!.. Вы так - и мы так!.."