Наверное, Санька думал, что вопрос этот очень простой и ответить на него тоже легко и просто – в двух словах. А отец Савватий в двух словах не мог. Действительно, почему он стал монахом? Он задумался. Вырос в шестидесятые, когда молодые особенно в Бога не верили, в храмы не ходили. Что он может рассказать этим славным ребятам и смогут ли они понять его?
Рассказать про самое раннее детство? Это покажется им сказкой. Но это была не сказка – реальные воспоминания. Сколько жил – помнил, как к нему, младенцу, приходил кто-то белый-белый, светлый-светлый. Ангел? И с ним рядом было так тепло, так хорошо… Камушки драгоценные переливались, светились… Младенец тянул ручонки – и ему давали эти камушки, он хорошо помнил, как играл ими, перебирал в руках. И потом, став взрослым, бережно хранил в памяти это состояние неотмирного блаженства: яркий свет, тепло, забота. Теплые руки Божии, которые носят тебя и сохраняют.
Когда ему было лет шесть, отец принес с охоты зайчонка-подранка. Зайчик поправился. Это был замечательный заяц с нежной шелковистой и блестящей шерстью, трепетными ушками и влажным черным носом. Обычно зайцы не приручаются, но этот удивительный зверек вырос рядом с человеком, стал ручным и играл с Сережей, как котенок. Встревожившись, он щелкал зубами, перестукивал лапами, словно бил в барабан. Любил, когда его гладят. Когда животные живут рядом с человеком, они учатся понимать его и общаться с ним.
Зверек подрос, и отец сказал: "Нужно унести зайчика в лес". Но Сережа привык к своему питомцу и не желал отпускать его. У него не было ни собаки, ни кошки, и вот теперь этот заяц воплотил в себе все детские мечты о щенке. Постепенно его питомец начал скучать, стал часто выходить на балкон и смотреть вдаль – туда, где был виден лес. А потом заяц выпрыгнул с балкона и лежал, распростершись на земле, как тряпочка. Это было очень странно – у зверька не было никаких особенных повреждений, и его шерстка оставалась все такой же блестящей и шелковистой, но что-то покинуло его, и без этого он превратился в неодушевленный предмет, чучело из краеведческого музея.
Родители уверяли сына, что зайчик умер, а мальчик все не хотел верить в его смерть. Ему казалось, что его ушастый дружок спит, но скоро проснется и снова будет играть с ним. Отец сказал, что зайца нужно похоронить, и Сережа пошел на пустырь, похоронил своего друга, бережно положил ему в могилку хлеб, сыр, траву.
Через несколько дней им овладела навязчивая мысль, что зайчик жив. Проснулся – и не может вылезти из-под земли. Съел хлеб и сыр и теперь голодает. Эти мысли были столь навязчивы, что он отправился на пустырь и раскопал свое захоронение. Зачем он это сделал? Что хотел увидеть? Он был шестилетним ребенком, но ведь не умственно отсталым. Почему он не мог смириться с фактом смерти, не желал поверить в нее? Что ожидал увидеть? Как этот несчастный заяц воскреснет? Проснется, подобно царевне из сказки? В худшем случае он предполагал увидеть то же мертвое тельце, каким он опустил его в ямку.
Но то, что увидел, – это было совершенно неожиданно для него, потрясло до глубины души, стало настоящим шоком. Он отвернулся, отполз от ямки, уткнулся носом в лопухи и долго плакал. Потом с трудом заставил себя вернуться и закопать маленькую могилку.
Его прекрасный заяц, эта нежная блестящая шерстка, эти трепетные ушки – они были так страшно обезображены, так ужасны… С тех пор можно было не объяснять ему, что такое "умереть" и о чем эти слова: "Безобразну, бесславну, не имущую вида…" Он понял своим детским умом, как страшна смерть. Никакие мрачные рассказы создателей Франкенштейна и кладбищ домашних животных не могли ужаснуть его сильнее, чем то, что он увидел воочию. Родители так никогда и не поняли, отчего сын стал серьезнее. Именно тогда он начал молиться. Бабушка брала его с собой в храм, и он очень рано узнал силу молитвы.
Одно время его начал мучить страх за маму, за ее здоровье. Чутким детским сердцем он почувствовал угрозу и начал молиться за нее по ночам. Все спали, а он тихонько вставал и часа два молился как взрослый – делал земные поклоны, потом поясные, потом, когда совсем уставал, просто молился сидя. Сидя молиться было легче, но он начинал замерзать, и замерзал так, что потом уже не мог согреться даже под одеялом и стучал зубами от холода и переживаний.
Он был еще так мал, что время от времени шел к родителям, и они не ругались, брали его к себе, согревали и никак не могли понять, отчего он приходит к ним среди ночи такой ледяной, замерзший. Это продолжалось примерно полгода, а потом страх за маму ушел, его отпустило, и он больше не молился по ночам. Но у него появился молитвенный опыт.
Позднее он узнал, что его страхи не были выдуманными: у мамы действительно подозревали серьезное заболевание, а спустя эти самые полгода диагноз сняли.
Еще Сережа очень рано научился читать Псалтирь.
Когда ему было девять, он читал Псалтирь на церковнославянском. В памяти – ярко: вот он пришел из школы, посадил трехлетнего братика на колени – и читает ему Псалтирь. Объясняет, кто такой царь Давид, показывает картинки.
Отец Савватий улыбнулся: вспомнил, как толковал брату, кто такой блажен муж и почему он не идет на совет нечестивых. И братик внимательно слушал и даже никогда не убегал от этих поучений. Это было удивительно: откуда он, сам еще ребенок, находил тогда слова, понятные трехлетнему малышу, как ему удавалось заинтересовать брата? Как он сам так ясно, так верно понимал слова Псалтири, которые не все взрослые понимают? Дети чисты сердцем, и, возможно, ему открывался смысл псалмов по чистоте сердечной и благодати Божией. Как-то Сережа пережил страшный испуг. Да, это было на самом деле жутко. Отец Савватий почувствовал, как похолодело где-то в затылке, липкий тянущий морок заполз в полумрак кельи, заметался огонек свечи, словно потянуло нездешним холодом. Отец Савватий перекрестился. Даже сейчас он не хотел вспоминать об этом. Даже сейчас. От потрясения мальчик начал сильно заикаться, терять речь. Несколько лет говорил совсем плохо. Вылечился сам – с помощью Псалтири. Именно Псалтирь помогла ему восстановить речь.
Родители росли во времена воинствующего атеизма и в Бога не верили. А бабушка и Сережа верили. И вот удивительно, чтение Псалтири не только помогло ему восстановить речь. Когда молишься – Господь дает дар различения, дар рассуждения. Он уже ребенком понимал, что правильно, что неправильно, уклонялся от каких-то неподобающих поступков, которые иной раз совершали сверстники. В те времена мальчишки разных районов враждовали между собой, дрались. На Гайве жили гайвинские, они дрались с ребятами из Голованово. Сережа жил на Молодежной, и молодежные тоже вели войну с чужаками.
Как-то он с двумя знакомыми мальчишками играл на пустыре за домом. Это было прекрасное место для игры: огромные лопухи, похожие на уши слона, и кусты акации, что казались в детстве джунглями. А еще горьковатый запах полыни, бескрайнее небо над головой и долгий-долгий день, полный приключений, – такой длинный, каким он бывает только в детстве. Игра была в разгаре, когда он внезапно почувствовал странный холодок. Поднял голову и увидел: через пустырь шли два незнакомых парня, по возрасту гораздо старше, чем он сам и его друзья. Чужаки были еще совсем далеко и вид имели самый что ни на есть мирный – они просто шли по своим делам.
Несмотря на этот их мирный вид, Сережа сразу почувствовал сильное беспокойство. Непонятно откуда, но он точно знал, что нужно все бросать и уходить. Это было странно, очень странно, но беспокойство становилось все сильнее, и он предложил своим друзьям уйти с пустыря. Они отказались. Он стал настаивать, но мальчишки подняли его на смех, назвали трусом. И на самом деле – ничто не предвещало опасности. И взрослым парням точно не было никакого дела до первоклашек. Но он не мог оставаться и ушел, ругая себя за непонятное беспокойство, не позволившее ему продолжить такую интересную игру. На следующий день узнал, что незнакомые парни напали на игравших с ним ребят и избили их так сильно, что они не могли даже ходить в школу.
Отец Савватий вспоминал свое детство и чувствовал, что в этих маленьких историях скрыт глубокий смысл: в них приоткрывался Промысл Божий о нем. Господь вел его по жизни, неоднократно сохранял от малых и больших зол и даже от лютой смерти.
Когда ему было лет десять, бабушка попросила убрать снег со старых сарайчиков.
Быстрый, резвый, он бегом припустился к сараю, вскарабкался на него и стал скидывать снег. Продвигаясь к краю, наступил на сугроб, свисавший с крыши – и полетел спиной вниз с высоты в несколько метров. Ударился о лед головой, спиной и какое-то время лежал, приходил в себя. Потом кое-как встал, поплелся домой – совсем не так, как бежал вприпрыжку вперед. Болели спина и голова, он не мог даже говорить и потом какое-то время был такой вялый, заторможенный, будто немного парализованный.
Потом это состояние прошло, и он снова резвился, бегал, играл. Как-то, уже будучи взрослым, был отправлен на рентген, и шокированный врач обнаружил у него перелом позвоночника, трещину. Как его не парализовало? Господь спас от инвалидности, и, возможно, даже от смерти.
У отца была моторная лодка, и он очень любил ездить на ней по Каме. Часто брал с собой сына, и они поднимались в верховья реки, к огромному водохранилищу, где осенью бурлили холодные серые волны, а в окрестных лесах спели прозрачная сочная клюква и блестящая кисло-сладкая брусника, такие вкусные в киселях и морсах.
Ему было лет двенадцать, когда они с отцом попали в шторм. С ними шли еще несколько лодок, которые быстро скрылись из виду. Густой молочный туман плотно лежал над водой, и ориентироваться не представлялось возможным: ни солнца, ни берегов не было видно. Лодка то поднималась на волну, на самый гребень, то резко проваливалась вниз.
Когда волна накатывала – отец добавлял скорости, чтобы забраться на гребень, когда спускались вниз – сбрасывал, чтобы не попасть резко под следующую волну – огромную, живую, неумолимую. Ледяная вода захлестывала маленькое суденышко, лилась через нос лодки, к тому же начался сильный ливень, и Сережа подумал: "Еще и с неба вода – это уже чересчур".
Он уже ходил в храм, помогал священнику и всегда носил с собой в нагрудном кармане иконочку Спасителя, застегивая кармашек для верности булавкой. И тут, в минуту опасности, начал истово молиться. Пришла надежда, что Господь не оставит, – и действительно: без всякого ориентира они вышли именно туда, куда нужно.
Шторм стал стихать, они пристали к берегу, и Сережа помолился, благодаря Бога за спасение. Так Господь учил верить Ему, доверять, уповать на Него в трудных обстояниях и опасностях. Господь говорил: "Не бойтесь – Я с вами".
Спустя много лет отец признался, что уже не верил в спасение, готовился к смерти и думал только об одном: "Я-то хоть пожил на свете, а сын и пожить не успел…"
Был еще случай, когда они всей семьей в один пасмурный день ездили за черникой. Отошли от берега вглубь болота – и заблудились. Свинцовое серое небо – ни солнца, ни звезд. Кругом топи. А там можно блуждать хоть до конца жизни – глушь, тайга, болота… Отец пытался найти дорогу, а они все шли за ним: он, мама, младший брат. Очень устали блуждать по тайге, прыгая по кочкам. У Сережи, как обычно, в нагрудном кармане хранилась иконочка Спасителя, и он, как всегда это делал в трудных обстоятельствах, начал молиться.
И тут же понял – он знает, куда нужно идти. Почувствовал внутри какой-то компас. Сказал отцу, но тот начал ругаться:
– Откуда ты знаешь дорогу?! Яйца курицу не учат!
И они еще какое-то время блуждали, уже совсем выбившись из сил. Наступали сумерки, повеяло холодом и сыростью. И наконец отец устал, присел, и они, обессиленные, тоже опустились на землю рядом с ним, выбрав кочки посуше. И тогда Сережа воспользовался растерянностью отца и сказал:
– Давайте теперь я вас поведу!
И он довольно быстро, до наступления полной темноты, вывел их к берегу, почти к тому месту, где они оставили лодку. Отец ничего не сказал – вид у него был несколько смущенный, но довольный: радовался за толкового сына.
А его сын благодарил Бога.
Может быть, рассказать эти истории мальчишкам? Поймут ли они, как он понимал в то время – ясно и просто, чистым детским сердцем: Бог – вечный, Он никогда не изменит, Он – самый надежный друг. Если человек общается с Богом через молитву – он счастлив, и это счастье никто не может отобрать у него.
Все в этом мире призрачно, непостоянно, тленно, а Господь все время с тобой. И он выбрал монашество, чтобы посвятить свою жизнь Богу без остатка. И когда диакон провозглашал: "И весь живот наш Христу Богу предадим!" – ему хотелось на самом деле всего себя отдать Богу – всего, без остатка. И все его детские переживания и чудесные спасения подарили ему такое состояние души – он хотел быть с Богом. Поэтому и стал монахом.
В чем счастье?
– Что, дочка, вот и тронулся наш поезд… Кажется, далеко ехать, а не успеешь оглянуться – и приедем. Как жизнь человеческая. В детстве думаешь: конца-краю не будет, глянь – а уже седина в волосах… Да… Раньше: работаю и молюсь, молюсь да работаю. А сейчас восьмой десяток перешагнула – осталась мне одна молитва. И слава Богу! Все подруги мои давно с того света поклоны мне передают, а я вот – живу… Еще и на поезде еду… Да… жизнь моя к закату давно клонится… Многое перевидала на веку… Я тебе не мешаю своими разговорами?
Просишь про старую жизнь рассказать? Эх, дочка, рассказать-то я могу… Да только развеселит ли тебя мой рассказ или опечалит? Я и сама – чем старше, тем все чаще вспоминать старую жизнь стала… Иной раз задремлешь – и словно в детство вернешься…
Мои предки – терские казаки – когда-то жили в станице Александрийской. Это одна из чисто русских станиц у Каспийского моря. Дедушка мой, станичный атаман, владел конным и рыболовным заводами, мельницей. Рабочие его очень любили. Когда началась Гражданская война, красноармейцы утопили богатых станичников на корабле, среди них находились мои дедушка и бабушка.
А я родилась в селе Бахтемир, в Кизлярском районе, на берегу Каспийского моря. Хорошо помню село родное. Желтые пески, высокие песчаные бугры. Море, где купались с подружками, на лодке плавали. Сидели на берегу и мечтали о дальних странах, а седой Каспий вздыхал глубоко, и сочувствовал нашим мечтам, и ласково гладил наши маленькие босые ноги, а белые клочья его белоснежной бороды перекатывались по гребням синих волн.
Братец мой, Леня, на два года младше меня, шутник был. Пугал меня все время. Раз идем с подружками вечером из кино, я к дому свернула, а сзади – кладбище. Он спрятался – как крикнет! Я враз на бугор взлетела!
У нас там часто бывали вихри. Как-то пошла я в магазин. Возвращаюсь назад – и ветер сухой, вихрь идет. Я помчалась от него. Смотрю: мама навстречу бежит. Схватила меня в охапку, прижала к себе. Я подняла голову, смотрю: змей огромный, с черными крыльями. Страшно – мочи нет! Мама начала читать "Отче наш" – и змей тот рассыпался.
Нас было трое детей в семье: я, брат и сестренка. Мы очень любили отца. Помню, сидим втроем на печке, дверь открывается – военный стоит. Говорит папке:
– Алексей Дмитрии, завтра явиться в РККА!
– Есть явиться в РККА!
Ушел военный.
– Пап, а что такое РККА?
– Рабоче-крестьянская красная армия.
И тут я заплакала: поняла, что папку на войну забирают. Утром сели наши отцы на бричку – человек десять, и уехала та бричка, увезла папу, а с ним и мое счастливое детство. Бегу за бричкой, голые пятки пыль поднимают:
– Папа, возьми меня с собой!
Стали мы без отца жить. Война, голод. Огород наш давал картошку да кабаки, ни помидоров, ни огурцов. Что хорошего появится – все на фронт отправляли. Спали на печке, подросли, на печке тесно стало – на полу. Матрац набьешь кукурузными листьями – вот и постель.
Папка наш был моряк. Воюет он, а маме снится сон: передний угол, где иконы, лопнул, и щель в углу. Не упал угол, не разрушился – просто лопнул. Мамка кричит:
– Дети, проснитесь – нашего папу ранило!
И точно – пришло письмо: именно в этот день папку ранило. Ранение было тяжелым. Повезли его в госпиталь на палубе корабля.
Палуба железная, ледяная, ветер гуляет, а него и рука, и нога прострелены – он даже повернуться не мог. Чувствует – бок болит со страшной силой. В госпитале в Туапсе посмотрели: рука и нога заживут, а вот туберкулез открытый может быстро в могилу свести. Пишет папка нам письмо: "Боюсь вернуться домой – вас заражу, да и без лекарств долго не протяну. А в госпитале остаться – в плен попаду".
Вернулся он домой. В рюкзаке с собой лекарства привез от туберкулеза. Врач попался добрый. Сказал:
– Пока лекарства будут – будешь жить!
Так и получилось.
Как я была счастлива, когда папа вернулся! Повел он меня в школу – а я только три класса до войны окончила. Хотел меня в пятый класс пристроить, а я уже переросток была по годам, и директор-еврейка меня не приняла. Сказала: "Она будет мальчишек соблазнять!" Папка возмутился: "Верочка у нас скромная девочка!" Но директор уперлась, так и не приняла.
Вот и все мое образование – три класса. А учиться мне очень хотелось! Я была трудолюбивая, любознательная, схватывала все на лету. Но вот не судьба была выучиться. Читать научилась – и ладно.
Читать-то я очень сильно любила! В нашей школьной библиотеке самая главная читательница была… Про путешествия любила, про природу еще… Красота природы всегда для меня большим утешением была! Любила наблюдать за сменой времен года, как природа наряды свои меняет… Осень – самая любимая. Весь год ее всегда ждала. Прохлада осенняя сердца коснется, ток крови успокоится, хрустальная вода родниковая губы обожжет ледяной сладостью, краски золотые душу порадуют…
Папка не дожил до Победы. Пока лекарства пил – с болезнью боролся. А кончились лекарства – и… У нашего врача в селе от всех болезней только хинин и был…
Мама одна с тремя детьми билась. Росли мы в страшной бедности. А выросла я красавицей! Только худенькая очень была.
И пришла весна, и на мелководьях, прогреваемых солнцем, зацвели нежные белые, кремовые и розовые лотосы – целые поля цветущих лотосов! Из воды на высоких и крепких стеблях поднимались все новые и новые бутоны, и тонкий, нежный аромат миндаля накатывал волнами, дарил предвкушение счастья. Невзрачные просторы вокруг тоже преобразились – вся степь зацвела красным, желтым, сиреневым ковром из диких тюльпанов.
Влюбилась я в парня одного, Гришу. Он был бригадиром на ферме. И он меня полюбил. И была я опять – такая счастливая!
Заслал Гриша сватов. А мне передали подружки, что мать его сказала про меня: – Вера – хорошая девушка, но бедная очень! Моему сыну не пара!
И зачем подружки мне слова такие передали?! По зависти или по неразумию? А были ли вообще слова эти сказаны? Да если и были, ведь Гриша все равно решил на мне жениться, несмотря на мою бедность! Это я уже потом все передумала! А тогда…
После войны почти все трудно жили, но мы с мамой даже из самых бедных своей бедностью выделялись. У кого-то отцы живые с фронта вернулись, у кого-то деды-прадеды основу хозяйства заложили или сыновья взрослые работали уже. А у нас бабушка с дедушкой убиты, хозяйство разорено, мама – сирота, и папа такой же. Да еще, когда папа болел, мама потихоньку от него все ценное из дому вынесла – выменяла на продукты: все хотела больного поддержать. То маслица кусочек выменяет, то яичек. При открытом туберкулезе ведь питание много значит.