- Первую половину фильма снимал Лев Михалыч, - уточнила Лина Эриковна. И в этом тебе повезло - снимал он избирательно. Потом камеру взяла я, поэтому Леву ты тоже увидишь.
Hа экране происходило что-то вроде фуршета. Люди много смеялись и мало говорили. Я понимал, что должен увидеть Гошку, и очень напрягался.
- Hе дрожи, - сказала Лина Эриковна, - я тебе скажу. Это сам Димулька, гениальный генетик и мужик ничего, Ленкин муж. Это мой Боб, видишь - лысиной зайчики пускает. А вот и Гошка, - как-то скучновато произнесла она. И я увидел то, чего никак не ожидал. Я ожидал увидеть взъерошенного мальчишку, которого, поскольку он всем симпатичен, пригласили во взрослую компанию.
В белом пластиковом кресле возле широкого подоконника сидел молодой человек в очках с тонкой золотой оправой и в прекрасно сшитом костюме цвета пыльной зелени. Пиджак был только накинут на плечи, и поэтому рука, держащая сигарету, являла широкую манжету безукоризненно белой рубахи. Этой же рукой, большим и безымянным пальцем он время от времени чуть-чуть двигал медную пепельницу по подоконнику и сосредоточенно разглядывал ее. Hе было никакой каштановой челки - была короткая стрижка и высокий лоб. Иногда он смотрел поверх очков на происходящее, но ненаправленно, почти безучастно, и все двигал, двигал пепельницу взад-вперед по краю подоконника. Потом он увидел, что его снимают, и подмигнул камере. Камера приблизилась, и я услышал голос, источник которого был за кадром:
- Скажи что-нибудь.
- Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов.
- Что с тобой? - встревоженно спросил голос.
- Все нормально, - раздельно и внятно произнес он. И мягче добавил: Все хорошо. - У него был низкий внятный тембр. И, судя по тому, как он говорил, он никогда не говорил быстро.
- Совсем другой, - сказал я потерянно.
- Совсем другой, чем… какой? - осведомилась Лина Эриковна. - И потом, он был разный. Когда он бегал, как козлик, по горам, он был сущий мальчишка, когда готовил нам шашлыки, он изображал из себя повара экстра-класса и всеми помыкал, а здесь он этакий яппи, все правильно.
Hа безымянном пальце у Гошки было два тонких нефритовых кольца.
Камера неохотно отплыла от него и уделила несколько минут невесте и гостям. Потом опять появился Гошка, который на этот раз довольно улыбался и прищуренным глазом разглядывал бокал с шампанским на свет, а кто-то слева ему говорил:
- Новосветовский брют - это редкость, везде стоит дурацкое "Артемовское", акротофорное.
- Акро… что? - спросил Гошка.
- Акро-то-форное. Которое ускоренным способом гонят в бочках. А новосветовский брют…
- Лева, отдай, - услышал я голос молодой Лины и камера, по-видимому, перешла в ее руки. И тогда я увидел лицо человека, которого не видел до сих пор.
- Лева, - коротко сказала Лина Эриковна.
Это было породистое "рыжее" лицо, с выпуклыми светлыми глазами, как бы пренебрежительно полуприкрытыми тяжеловатыми веками, с замечательным жестким рисунком рта, с хищным носом. Само лицо было жестким, в первую очередь жестким, и тут я вспомнил, что этому человеку принадлежал голос, который спросил Гошку "Что с тобой?" и при этом почти дрожал. Он был в просторной черной шелковой рубахе с открытым воротом, его светлые вьющиеся волосы были зачесаны назад, а глаза смотрели холодно и внимательно, мне казалось - прямо на меня.
Лицо уплыло куда-то в сторону, снова появились Лена с Димулькой и Лина Эриковна нажала кнопку.
- В общем, все, - сказала она. - Там еще минут восемь веселья, но интересующие нас люди больше не появятся.
У меня перед глазами стояло смуглое после лета, собранное лицо брата, тонкий контур его оправы, тлеющая сигарета в его руке.
- Спасибо, - сказал я и встал.
- Чай? Кофе? Компот? - спросила Лина Эриковна.
Я взял свой листочек и пошел к двери.
- Кассету подарить не могу, - сказала Лина Эриковна. - Пока, во всяком случае.
- Да нет, что вы… - испугался я. - А так…
- Ладно, ладно, - засмеялась Лина Эриковна. - Спокойной ночи.
Я вышел, спустился на первый этаж и прочел под лампочкой отрывок машинописного текста:
"Ты приезжаешь - и все. Вся жизнь переворачивается. Вся, которая была до сих пор, - она оказывается легче и несущественней, чем шесть месяцев с тобой. Я смотрю, как ты ходишь, говоришь, смеешься, спишь, разговариваешь с собакой. Дни удлинаются неимоверно, а часы без тебя не равны даже годам, они вообще не время, они - абсолютная смерть. Иногда мне кажется, что я присутствую при создании нового мира - с жителями, сменой дня и ночи, реками и озерами. Вдруг оживают деревья. С ними можно говорить.
Прошлое наше не важно. Имена наши не важны. Hе о том речь. Все, что ты не попросишь, я сделаю, чего бы мне это не стоило.
Я не понимаю, как я прожил тридцать четыре года без тебя. Наверное, я просто не жил. Hо если то - не жизнь, а это - жизнь, придется понять кое-что о жизни. Если жизнь - это прирастание ветками и корнями к другой жизни, то придется сказать, что человек вообще не живет один. Что человек это два человека. Что я - это я и ты. Что душа стоит в узком промежутке между двумя…"
Ниже была аккуратная пометка от руки: "Arboretum. Из архива отдела адвентивной флоры. Передатировка - 21 год после пожара. Первоначальная дата не установлена".
Я уснул в своей "шляпной коробке" (как говорила Лина Эриковна), сном похожим на репетицию смерти. Сквозь сон я слышал, как приходил Филаретыч и уронил связку лопат, потом пригнали компрессор для ремонта теплицы и включили его в двух метрах от моего жилища. Я слышал все это - и спал. Мне стало казаться, что отныне я буду жить во сне. Я проснулся к полудню, весь мокрый, с головной болью, с болью в горле, разбитый, голодный и злой. Hе умываясь и не причесываясь, съел помидор с хлебом и, полуспя, двинулся к морю.
Если этот человек жив, я бы хотел на него посмотреть. Он мне нужен, он то самое недостающее звено, я хочу его спросить… Я его спрошу: можно надеяться, что наши братья и любимые в конечном итоге не умирают, а просто уходят куда-то, куда еще не проведена телефонная связь, и тихо живут там, ни одному владельцу телефона не досаждая своим вторжением? По-видимому, он не сможет мне ответить, но, может быть, он подаст какой-нибудь знак…
У пирса стояла яхта - катамаран. Вчера еще ее здесь не было. Hа сетке между двумя корпусами (на каждом из них по борту было написано "Европа") загорали две женщины, а по пирсу шел высокий парень в шортах и босиком, почти танцуя, он был загорелый и веселый, его яхта светилась белизной и синевой, и вообще все у него было хорошо. Одна из женщин подняла светлую пушистую голову и крикнула ему вослед:
- Билли! Билли! И спроси, есть ли мускатный орех! И бадьян! Слышишь, Билли!
- Да! - весело крикнул он через плечо, спрыгнул с пирса и оказался передо мной.
- Привет! - радостно сказал Билли.
Я, кажется, что-то пробормотал и вспомнил тут же, что со вчерашнего вечера еще ни с кем не разговаривал.
Улыбка сползла у него с лица и он виновато произнес:
- У меня только один ма-а-ленький вопрос.
- Да, конечно, - сказал я ему. - Извини. Просто я еще сплю.
- Ленка обнаружила, - начал Билли, кажется, предполагая, что я не могу не знать, кто такая эта самая Ленка, - что на борту не хватает пряностей.
- Угу, - кивнул я.
- Hо обнаружила она это как всегда после отплытия. Вот мы и решили… Унять ее все равно невозможно, настроение у нее упало. Ты не знаешь, где здесь продаются пряности?
- Hа рынке, - лапидарно произнес я. И подумал, что вот так, наверное, я бы разговаривал с представителем другой цивилизации.
- А где рынок? - последовательно спросил Билли.
- В поселке.
- А где поселок? - и он, сощурившись и задрав голову, стал всматриваться в зеленое месиво Сада.
В этот момент я проснулся окончательно и подумал, что со времени моего приезда в Сад, я еще не говорил с человеком просто так, не болтал о том о сем. Все люди в Саду для меня так или иначе имели отношение к моему брату.
- Слушай, - сказал я ему, - подожди минуту. Одну минуту! Я окунусь и провожу тебя на рынок.
- Ленка! - заорал Билли в сторону яхты. - А меня проводят на рынок!
- Ура! - ответила Ленка и уронила голову на сетку. Вторая женщина подняла вверх руку и помахала ладошкой.
Мажорная яхта "Европа" остановилась у самых морских ворот Сада, но само это обстоятельство, кажется, не произвело на нее никакого впечатления.
Разговорчивый Билли по дороге сообщил мне, что на борту четыре человека команды: капитан Юра Кайро, он сам, Билли - помощник капитана, Ленка - повар и всеобщая мать, а также их менеджер Лара - просто "волшебная женщина". Его, Билли, на самом деле зовут Димкой, а Билли он с тех пор как они, курсанты питерской мореходки, проходили парусную практику у капитана Кайро. Тут же выяснилось, что Билли - не так себе просто Билли, что ему двадцать шесть лет и кроме мореходки у него диплом факультета международного права. В настоящее время они идут со своей партенитской стоянки в Ялту, берут на борт каких-то туристов и вечером уходят в Израиль.
В этот момент я понял, что жизнь устроена сценарно, инсценировки бывают талантливые и не очень, автор их неизвестен, точнее, никогда точно не узнаешь, кто именно из двух известных всем режиссеров разыгрывает очередную пьесу.
Билли жаловался на буржуазные нравы туристов, потом мы покупали корицу, мускатный орех и стручки ванили, купили три килограмма болгарского перца, помидоров, зеленого горошка в банках и зачем-то тридцать пять метров нейлонового шнура. И когда Билли победно упаковал все в приобретенные тут же пакеты и выпрямился, дуя себе под нос, я сказал:
- Мне очень надо в Израиль. Прямо сейчас.
- Заметно, - сказал Билли, улыбаясь. Мы помолчали. Билли вытащил из пакета болгарский перец и стал с хрустом жевать. - Хочешь? - спросил он с набитым ртом. Я покачал головой.
- Положим, - сказал он, сжевав перец до основания, - у нас будет на двоих туристов меньше, чем мы рассчитывали. Одна пара не доехала из Киева. Hо ты знаешь, сколько стоит место на "Европе"?
И он назвал сумму.
- Понятно, - сказал я ему. - Hу, пойдем, помогу.
Билли тащил сумки и помалкивал. Потом опустил их на землю и спросил:
- Очень надо? Hе покататься?
- Очень, - убежденно сказал я.
- А зачем? - поинтересовался любознательный Билли. - Если, конечно, это не страшная история с убийством.
- Это страшная история с убийством, - сказал я серьезно и конспективно изложил суть дела.
- Hу, значит, - произнес Билли, подумав немного - у нас нет второго помощника. Мы ему впендюрили выговор и выгнали за пьянство. А он на самом деле предполагается и такая единица в списках команды числится. Я попытаюсь поговорить с Кайровичем прямо сейчас, а ты, чтобы не терять время, спускайся. Мы уходим! - добавил он и отобрал у меня пакет с помидорами. - Быстро, быстро!
- Hе выйдет, - вздохнул я. - Я ничего не понимаю в яхтах. - Билли поморщился.
- Если тебе надо в Израиль… - сказал он. - Да научу я тебя, прямо-таки… Чай не фрегат. Hу?
Я не был уверен, что беседа Билли с Кайровичем, которого я в глаза не видел, закончится непременно с положительным исходом. И поэтому, подходя к "Европе", готов был немедленно извиниться и откланяться, хотя это было бы страшно обидно. С вахты я успел позвонить Лине Эриковне и в двух словах объяснить ситуацию. "Ого, - только и сказала она. - Везенье".
- Давай руку! - крикнул Билли. Он уже был в белой футболке и каких-то заляпанных краской штанах.
Женщины загорали на сетке.
В шезлонге сидел круглолицый Кайрович в очках и кепке козырьком назад. Меньше всего он напоминал грозного капитана, и вообще был похож на нашего преподавателя математики.
- Здравствуйте, - сказал я всем.
- Здравствуй, - сказал Кайрович и встал, протягивая мне руку. Он оказался почти на голову выше меня.
- Юра.
И я понял, что все решилось в мою пользу.
Потом я написал что-то типа досье на себя, и Билли засунул листочек в мятый черный саквояж вместе с моим паспортом.
- Это на случай, если таможня тебя найдет.
- Где найдет? - не понял я.
- Где? - Билли, что-то прикидывая, оглядел меня с ног до головы. - Да ты не волнуйся, проведем. А там, в Израиловке, ты вообще никому не нужен. Распишешься в трех местах и сойдешь на берег. Ты даже на карманные расходы успеешь заработать - это чтоб яснее вырисовывалась перспектива. Стоять мы будем три дня, успеешь.
В это время Ленка приподнялась на локтях и, сдувая с лица прядь волос, категорически заявила:
- Я бы выпила кофейку.
После этого объявления она медленно переместилась в камбуз и зазвенела там. Билли потащил вниз перец и пряности.
В Средиземном море я видел летучих рыб. Одна из них залетела на палубу и долго билась, прежде чем затихла.
- Зачем они летают? - спросил я Юру.
- Чисто для кайфу, - подумав, ответил он. - Делают радугу.
Я полюбил лежать на сетке между корпусами катамарана и долго не отрываясь смотреть на воду. Туристами были две супружеские пары - одна из Саранска, средних лет, плохо переносящая качку, другая из Москвы - Миша и Маша, замечательные юные увальни, которые всем бросались помогать и всем страшно мешали.
- В саркому, попиллому и в бога душу мать! - орал Кайрович в страшном раздражении.
И, как ни странно, это были одни из самых спокойных и счастливых недель в моей жизни. Hа "Европе" было просто хорошо. "Европа" была вне инфернальных воронок. Hа "Европе" было чисто, славно, дружно и весело. Меня ни о чем не спрашивали. Все удовлетворились телеграфным изложением Билли с моих слов и никто не развивал сопредельных тем. Лишь в одну из ночей, когда Билли стоял, а точнее, сидел на вахте, а я выполз подышать, у нас состоялся следующий разговор.
- Рассчитываешь что-то выяснить там? - он кивнул в сторону горизонта и добавил: - Там, в Израиловке.
- Видишь ли, - сказал я ему, - я хочу понять.
- Кстати, - важно произнес он, - если ты найдешь виновных, можешь консультироваться со мной. Относительно международного права.
Я засмеялся.
- Hу и дурак, - обиделся Билли. - Я серьезно. Израиловка выдает.
- Что выдает?
- Что… что… Преступников выдает. Я бы на твоем месте не распускал слюни.
- Мне кажется, - сказал я то, в чем к этому времени был почти уверен, что в этой истории никто не виноват. В ней нет ни причин, ни следствий. В нашем понимании. И вообще, имя этому - судьба или что-то подобное.
- Ох! - выдохнул Билли и поморщился. - Мир движет энергия заблуждений. Людей убивают, насилуют, грабят - и конца и края этому не видать. Имя этому, конечно, судьба, - а что же еще? И такие как ты начинают распускать слюни, вместо того, чтобы бить в рыло.
- Кого бить в рыло? - удивился я. - Там, куда я еду - больной человек. За ним ухаживают жена и сын. Мало того, что этот человек болен, он еще, по-видимому, необратимо нем. Молчит он, понимаешь?
- Понимаешь, - покивал Билли. - Hу и зачем тогда ты туда рвешься?
Я знал зачем. Точнее, у меня была надежда, что, поскольку, Лев Михайлович Веденмеер остановил себя как часы в ночь смерти моего брата, я смогу видеть в нем тень, отражение. Более внятных соображений на этот счет у меня не было. Я должен был увидеть Льва Веденмеера, чтобы поверить в реальность этой истории и сказать себе, что я сделал все, что, в принципе, сделать мог.
Hо когда я сошел на берег, расписавшись, как и предрекал Билли, в трех местах, себя я плохо ощущал. Боялся чего-то. Боялся той реальности, которая жила в Тель-Авиве, и до нее теперь было рукой подать.
- Вернулся бы ты вечером, а? - сказал Юра. - Завтра рано выходим в Хайфу, дальше - по побережью, поэтому - чтобы я не дергался, ладно? И я пошел звонить из таможни.
Мне ответил мужской голос, я невнятно сослался на бывших коллег Льва Михайловича и сказал, что хотел бы поговорить с его супругой.
- Она на работе, - ответил голос. - К сожалению, и я сейчас ухожу.
- А вы, наверное, Марк? - догадался я.
- Чего вы хотите?? - В его голосе явно чувствовалось нетерпение. - Да, я Марк. Я тороплюсь. Вы кто вообще?
По-русски он говорил очень плохо и я перешел на английский.
- Понятно, - сказал он не совсем уверенно, после того как я протранслировал уже отработанный и оформленный телеграфный текст. - Подъезжайте ко мне на работу, - он назвал адрес.
"Скоро, - подумал я невесело, - я научусь пересказывать эту историю в трех-пяти предложениях и она превратится просто в литературное произведение, в новеллу о Саде. И называться она будет "Arboretum".
С момента моего спуска на берег прошло сорок минут. Я поехал к Марку в институт физики моря. Hа такси. Смотрел в окно и немного грустил от того, что не могу почувствовать себя туристом и что мне, по-видимому, просто не удастся пойти побродить по этому городу, о котором столько слышал, в котором живут мои приятели, однокурсники и даже одна мамина дальняя родственница, что я вынужден рассматривать свою неожиданную поездку строго функционально и отстраненно, да и невозможно было бы использовать ее в каких-то еще целях помимо той, которую я сам себе поставил.
Марк Веденмеер оказался долговязым рыжим очкариком, с хорошо вылепленным, но плохо осознающим самое себя лицом. По-видимому, внешние проявления, в том числе и лицо, играли для него второстепенную роль. Во время нашего разговора он несколько раз уходил глубоко в себя и начинал нервно тереть сложенные лодочкой руки у себя между коленями.
- Я физик, - виновато сказал он. - Я совершенно никакой психолог. Что я могу сделать, посудите сами? Я могу познакомить вас с моим отцом, но уверен, что вы получите от этого мало удовольствия и еще меньше информации. Hо раз вы специально для этого приплыли… Через два часа я поеду его кормить. Кстати, и мама будет дома.
- Вот странно, - пробормотал я.
- Что? Что странно? - он смешно вытянул длинную шею.
- Вы специально поедете домой, чтобы его покормить?
- Hу да.
- И при этом Ирина Сергеевна будет дома? Hо она же может покормить его сама? Или… Извините, - я совсем смешался, - я, кажется, не совсем то говорю…
- Какой вы! - засмеялся Марк. - Проницательный… Нет, не может. У моего отца на этой почве, - он покрутил пальцем у виска, - много всяких странностей. Одна из них заключается в том, что он ни разу в жизни (разумеется, я имею в виду время его болезни) не принимал пищу из ее рук. Сначала - сиделка, а с двенадцати лет - я или его сестра, если я уж совсем занят. - Он вздохнул и развел руками: - Крейзи…
- А… извините ради бога, еще один дурацкий вопрос: как он к вам относится?
- К нам с мамой? - добродушно уточнил Марк. - Он к нам никак не относится. Он относится только к себе и к своему прошлому. Когда он смотрит вперед, мне всегда кажется, что он смотрит назад.
Еще два часа я листал роскошные атласы по биофизике моря, а Марк что-то писал, выходил, с кем-то разговаривал по телефону на иврите, в какой-то момент поставил передо мной литровый пакет с томатным соком и сказал:
- Пошли.
Мы подъехали к дому, возле которого, затмевая пол-неба, высилось неимоверное черное скульптурное сооружение, напоминающее клубок змей или памятник человеческому кишечнику.