- Прощай, Джиджи.
С виа Ларионе я пошел на проспект Виктора Эммануила, сел в автобус и направился на виа деи Куатро Санти Коронати. Там жил Аттилио, еще один мой приятель, у которого я рассчитывал занять денег. Он был третьим и последним, на кого я надеялся, потому что все остальные товарищи из нашей компании были бедняки и, даже если бы захотели, не смогли бы ссудить мне ни одного чентезимо. Я все заранее обдумал и рассчитал, вы сами можете в этом убедиться: Марио владел баром, где всегда бывало много посетителей, Эджисто наживался неведомо как на своем магазине подержанной мебели, а Аттилио тот просто занимался мародерством в своем гараже, отдавая напрокат машины и ремонтируя их. Мы с Аттилио тоже были вроде как братья, я был даже крестным отцом его дочки. Когда я вошел, Аттилио лежал под машиной, голова и грудь его не были видны, только ноги торчали наружу.
- Аттилио, - позвал я, но на этот раз в моем голосе уже не было никакого трепета.
Он повозился там еще немного, а потом осторожно вылез, вытирая залитое маслом лицо рукавом комбинезона. Это был коренастый мужчина с мрачным лицом цвета непропеченного хлеба, с маленькими глазками, низким лбом, со шрамом над правой бровью. Он тотчас же сказал:
- Знаешь, Джиджи, если ты пришел насчет машины - ничего не выйдет, они все заняты, а большой рыдван сейчас в ремонте.
Я ответил:
- Да нет, дело не в машине… Я пришел просить тебя об одном одолжении: дай мне взаймы двадцать пять тысяч лир.
Он хмуро посмотрел на меня, потом сказал:
- Двадцать пять тысяч лир… Сейчас я тебе их дам… подожди.
Я был поражен, потому что больше уже ни на что не надеялся. Он медленно подошел к куртке, висевшей в гараже на гвозде, вытащил из кармана бумажник и, подойдя ко мне, спросил:
- Дать тебе бумажками по тысяче или по пять тысяч лир?
- Как тебе удобнее, мне безразлично.
Аттилио пристально посмотрел на меня. В глазах его появилась какая-то непонятная угроза. Он продолжал настаивать:
- А может быть, ты хочешь получить частично в сотенных бумажках?
- Большое спасибо, в бумажках по тысяче лир было бы в самый раз.
- Так, может быть, - сказал он, как будто осененный догадкой, - тебе дать тридцать тысяч? Если нужно, скажи, не бойся.
- Да, ты угадал, давай тридцать тысяч… мне как раз нужна такая сумма.
- Давай руку.
Я протянул ему руку. Тогда он отступил на шаг назад и сказал свирепым голосом:
- Скажи, курицын сын, ты что, и вправду решил, что деньги, которые я зарабатываю с таким трудом, я должен тратить на бездельника, вроде тебя? Ты так решил, да? Но ты ошибся.
- Да я…
- Да ты болван… Я не дам тебе и сотни лир… Нужно работать, взялся бы лучше за дело, вместо того чтобы проводить время в кафе…
- Мог бы сразу это сказать, - разозлился я, - кто же поступает так…
- А теперь проваливай, - заявил Аттилио, - уходи сию же минуту… Скатертью дорога.
Я не мог больше сдерживаться и сказал:
- Мерзавец!
- Что? Что ты сказал? - закричал он, схватив железный ломик. - А ну-ка повтори!
Словом, мне пришлось спасаться бегством, иначе бы он меня избил. Вернувшись в то утро домой, я почувствовал себя постаревшим лет на десять. Мать из кухни спросила меня:
- Ну, одолжили тебе деньги твои друзья?
Я ответил:
- Я не застал их.
Но за столом, видя, что я расстроен, мать сказала:
- Признайся: они ведь не захотели одолжить тебе денег… К счастью, у тебя есть мать… вот, возьми.
Она достала из кармана три бумажки по десять тысяч лир и показала их мне. Я поинтересовался, где она их раздобыла, и мать ответила, что у бедняков есть один друг - это ломбард; оказалось, что она заложила там кое-какие вещи, чтобы добыть мне эти деньги. Она и до сих пор еще не может выкупить золотые вещицы, которые отнесла туда.
Ну, об этом хватит. Я провел целый месяц в Санта-Маринелла. По утрам в солнечную погоду я катался на лодке и иногда, наклоняясь к воде, смотрел на дно, где плавали разные рыбы, большие и маленькие, и спрашивал себя, есть ли, по крайней мере, дружба среди рыб. Среди людей дружбы нет, хотя слово это придумали они сами.
Бу-бу-бу
Перевод К. Наумова
Около полуночи я отвез хозяев домой, а затем, вместо того чтобы поставить машину в гараж, поехал к себе, снял комбинезон, надел синий выходной костюм и, не торопясь, отправился, как было условлено, на виа Венето. Джорджо ждал меня в баре с двумя приезжими из Южной Америки, его клиентами в эту ночь: перезрелой дамой с черными, видимо крашеными, волосами, увядшим размалеванным лицом и голубыми бесноватыми глазами, и мужчиной намного моложе ее, с гладким, нагловатым лицом, непроницаемым, как у манекена. Вы знаете Джордже? Когда я встретил его в первый раз, он был еще мальчишкой с ангельским личиком, белокурый и розовый. Было это во времена высадки союзников. В эти дни, когда дула трамонтана, Джордже в спортивной куртке и военных брюках бегал вприпрыжку взад и вперед по тротуару у фонтана Тритоне, нашептывая прохожим: "Америка". Вот так, немножко на "Америке", немножко на других вещах, он научился болтать по-английски, а потом, когда союзники ушли, стал в качестве гида показывать туристам, как он сам говорил, днем - памятники, а ночью - дансинги все в том же районе Тритоне и виа Венето. Конечно, он приоделся: теперь он ходил в плаще с капюшоном, из тех, что появились у нас после высадки союзников, в узеньких брюках, в ботинках с медными пряжками. Но зато он очень подурнел и уже не был похож на ангелочка, как в дни черной биржи; на лбу и висках появились залысины, голубые глаза стали какими-то стеклянными, лицо осунулось и посерело, а чересчур красные губы кривились улыбкой, в которой было что-то тупое и жестокое. Джордже представил меня чете иностранцев как своего друга, и те сразу же заговорили со мной как они думали, по-итальянски, а на самом деле на чистейшем испанском языке. Джордже, видимо, был чем-то недоволен. Он сказал мне вполголоса, что эти двое помешались на подозрительных заведениях, посещаемых преступниками, а в Риме таких притонов нет, и он не знает, как им угодить.
Действительно, дама, смеясь, сказала мне на своем скорее испанском, чем итальянском языке, что Джорджо нелюбезен и не умеет быть хорошим гидом: они хотят пойти в какой-нибудь кабачок, где собираются пистолерос, а он артачится. Я спросил, что это за чертовщина - пистолерос, и Джорджо с досадой пояснил, что пистолерос - это убийцы, воры, взломщики и тому подобные субъекты, которые в городах Южной Америки собираются вместе со своими дамами в определенных заведениях, чтобы тихо и мирно подготовить какое-нибудь дельце.
Тогда я решительно сказал:
- В Риме нет пистолерос… В Риме есть папа, и все римляне - добрые отцы семейств… Понятно?
Дама спросила, уставившись на меня своими наэлектризованными глазищами:
- Нет пистолерос?.. А почему?
- Потому что Рим так устроен… без пистолерос.
- Нет пистолерос? - не унималась она, глядя на меня почти с нежностью. - Так-таки нет ни одного?
- Ни одного.
Муж спросил:
- Что же тогда в Риме люди делают по вечерам?
Я отвечал наугад:
- Что делают? Сидят в тратториях, едят спагетти с мясной подливкой или аббаккио… Ходят в кино… Некоторые ходят на танцы. - Я взглянул на него и, как будто играя на руку Джорджо, добавил с тайной мыслью: - Я знаю одно местечко, где можно потанцевать. Как раз здесь поблизости.
- Как оно называется?
- "Гроты Поппеи".
- А там есть пистолерос?
Дались им эти пистолерос! Чтобы не огорчать их, я проронил:
- Попадаются… один, а то и двое, как когда.
- Ваш друг любезнее вас, - сказала дама, повернувшись к Джорджо. Видите, здесь все же есть заведения с пистолерос… Поедемте, поедемте в "Гроты Поппеи".
Мы поднялись и вышли из бара. "Гроты Поппеи" помещались не очень далеко - в подвальчике в районе площади Эзедра. Пока я вел машину, а синьора, сидевшая рядом со мной, продолжала говорить о пистолерос, я готовился к волнующей встрече с Корсиньяной, которую так давно не видел. Я уже думал, что не люблю ее больше, но по тому, как тревожно сжималось сейчас мое сердце, я понял, что чувство еще не умерло. Я не видел ее со времени нашей ссоры - мы поссорились как раз из-за "Гротов Поппеи", где она пела и танцевала: я не хотел, чтобы она там работала. Меня приводила в волнение мысль о том, что я сейчас вновь увижу ее. Даже синьора, видно, заметила это, потому что она вдруг спросила:
- Луиджи… вы позволите мне называть вас Луиджи, не правда ли?.. Луиджи, о чем вы думаете, почему вы так рассеяны?
- Ни о чем.
- Неправда, вы думаете о чем-то, держу пари - о какой-нибудь женщине.
Но вот и дом в переулке, фонарь, низенькая дверь под черепичным навесом в сельском вкусе - "Гроты Поппеи". Мы спустились вниз по старинной римской лесенке с полуразрушенными плитами и амфорами в освещенных неоном нишах. Синьор-иностранец теперь был, по-видимому, доволен, но заметил:
- Вы, итальянцы, никак не можете забыть о Римской империи… Всюду ее суете, даже в ночные заведения.
Мы подошли к вешалке, помещавшейся под небольшой аркой из ракушечника; отдавая пальто гардеробщице, я ответил:
- Мы не забываем о Римской империи, потому что мы все те же римляне… Вот в чем дело.
"Гроты Поппеи" представляют собой анфиладу маленьких зал с низкими потолками, как бы выдвигающихся одна из другой наподобие колен подзорной трубы. В последней и самой просторной из них находится стойка бара, покрытая линолеумом площадка для танцев и подмостки, на которых размещается оркестр. Всюду было накурено; голоса и музыка звучали приглушенно, словно стены были обиты войлоком. Пока мы проходили через залы, я осмотрелся вокруг; народу было мало, человек пять-шесть в каждой зале, и никаких пистолерос: несколько американцев, помолвленные парочки, парни вроде Джорджо, девицы, ищущие клиентов. Но Корсиньяны, которую я боялся увидеть за одним из столиков, здесь не было. Мы расположились в зале со стойкой, как раз напротив микрофона, и нас сразу же окружили официанты. Я спросил, будто невзначай, с притворным равнодушием:
- Между прочим, здесь поет девушка по имени Корсиньяна?
- Корсиньяна?.. Нет, сегодня ее что-то не видно, - услужливо сказал один из официантов.
- Такая очень смуглая девушка с вьющимися волосами, черноглазая, со шрамом на щеке?
- А, синьорина Тамара, - почтительно сказал хозяин. - Скоро она будет петь… Прислать ее к вам?
Синьора, казалось, была в нерешительности, но муж вмешался, сказав, что ему было бы приятно предложить выпить рюмочку синьорине Тамаре. Мы заказали вина. Оркестр заиграл самбу, и Джордже поднялся, приглашая синьору на танец. Мы с синьором остались сидеть.
И вот появилась Корсиньяна. Она вышла из маленькой двери, которой я прежде не заметил, подошла к микрофону и начала петь. Я внимательно взглянул на нее - да, это была она и вместе с тем не она. Во-первых, она теперь была уже не брюнетка, у нее были рыжие, морковного цвета волосы, а глаза по контрасту казались совсем темными, двумя угольками; и потом она была накрашена, плохо накрашена - над губами были наведены помадой другие губы. На ней была зеленая кофточка с большим вырезом и черная юбка. Единственное, что у нее осталось от той Корсиньяны, которую я прежде знал, это сильные, мускулистые руки с красноватыми, немного пухлыми кистями, руки девушки из народа, рабочие руки. Даже пела теперь она другим голосом: хриплым, грубоватым, с какими-то приглушенными низкими нотами, с претензией на чувствительность. В песенке, которую она пела, припев напоминал вой собаки на луну:
Бу-бу-бу, ты знаешь, что ты врун,
Бу-бу-бу, ты знаешь, что ты врун,
Бу-бу-бу, и все ж я не осмелюсь,
Бу-бу-бу, сказать я не осмелюсь,
Бу-бу-бу, ты настоящий врун.
Это была идиотская песенка; когда Корсиньяна повторяла "бу-бу-бу", она поднимала руки к вискам, почти касаясь растопыренными пальцами волос, в которые был воткнут красный цветок, и покачивала бедрами и грудью, Я спросил у синьора:
- Вам нравится?
- Hermosa, - убежденно ответил он.
Я не совсем понял это слово, но промолчал.
Корсиньяна пела, пока не кончился танец, тогда Джорджо и синьора вернулись к столику. Хозяин что-то сказал Корсиньяне, и она развинченной походкой, напевая, подошла к нам. Мы представили ее, и она небрежно сказала:
- Привет, Луиджи.
И я ответил:
- Привет, Корсиньяна.
Потом она села за столик, и наш американец спросил, что она хочет пить. Она, не заставив себя просить, ответила, что хочет виски, и хозяин почтительно подал ей виски. Оркестр заиграл румбу. Я поднялся и пригласил Корсиньяну танцевать. Она согласилась, и мы начали кружиться на площадке. Я тотчас спросил ее:
- Не ожидала увидеть меня, а?
Положив в рот жевательную резинку и принимаясь жевать ее, она ответила:
- Почему же? Сюда может прийти каждый, вход никому не заказан.
- Ну как ты, довольна?
- Так себе.
Она избегала смотреть на меня и, жуя резинку, отворачивалась. Я толкнул ее в бок:
- Эй, смотри на меня.
- Ну, - произнесла она, поворачиваясь ко мне лицом.
- Вот так… А сколько ты зарабатываешь?
- Двадцать пять тысяч в месяц.
- И ради такой ерунды…
Но она, вдруг оживившись, с задором возразила?
- Погоди, не спеши… Двадцать пять тысяч в месяц - это твердых… А еще двести лир за каждый бокал виски, которым меня угощают… Потом я играю в кости с клиентами, получается кругленькая сумма. - Она сунула руку в карман, вытащила кости и показала их мне. - Да еще случайные заработки.
- Это что такое?
- Ну так, всего понемножку.
Тут она заговорила более дружески, почти доверительно:
- Но все это только трамплин… Я собираюсь перейти в другое заведение, получше этого… Здесь все скряги и жулики… Понимаешь, вместо виски мне в стакан наливают какие-то помои, да еще норовят меня надуть, и если я не запишу себе, что выпила стакан этой бурды, делают вид, что забыли, чтобы не платить… Хозяин, правда, говорит, что если я докажу, что хорошо к нему отношусь, то мы легко поладим… но это дудки…
В общем, теперь она чувствовала себя здесь как рыба в воде и говорила легко и свободно. Но мне это было противно. Я оставил ее славной, почти робкой девушкой, а нашел наглой и расчетливой. Она говорила резко и самоуверенно, и было видно, что теперь для нее имеют значение деньги и только деньги. Правда, песенки она пела и прежде, но когда-то она пела их для меня одного, гуляя со мною весной, а теперь и их она продавала, делала из них деньги.
- Ну, - сказал я внезапно, - мне надоело… Пойдем сядем…
- Как хочешь.
Мы вернулись к столику, и Корсиньяна сразу же потребовала еще стакан виски, а потом вытащила из кармана кости и предложила американцу сыграть. Синьора уже не обращала внимания на Джордже, своими бесноватыми глазами она следила за мужем. Корсиньяна сыграла и выиграла тысячу лир. И так три раза подряд. Американец достал из кармана деньги, взял руку Корсиньяны, вложил в нее кредитки, потом поцеловал и пригласил Корсиньяну танцевать. Они ушли. Синьора проводила их взглядом, потом сказала мне с досадой:
- Это заведение мне не нравится… Не уйти ли нам отсюда?
Когда танец кончился, американец и Корсиньяна сели на свои места. Потом Корсиньяна подошла к микрофону и запела песенку еще более идиотскую, чем первая. Вернувшись к нашему столику, она заказала себе еще стакан виски и опять стала играть в кости с американцем. Теперь синьора уже настаивала, чтобы мы ушли, но муж не слушал ее и приказал принести вина для всех. Тогда Джорджо пригласил синьору танцевать, и она нехотя согласилась. Не успела синьора отойти, как американец и Корсиньяна начали флиртовать. Придвинувшись к ней, он касался коленями ее колен. Глядя на них, я страдал, но в глубине души был рад этому страданию, потому что хотел окончательно порвать с Корсиньяной, чтобы уже не страдать больше. Наконец американец сказал что-то Корсиньяне на ухо, и она что-то ответила ему тоже на ухо. А потом он вытащил из кармана крупный банковский билет и вложил его в руку Корсиньяны. Вдруг перед столиком появилась синьора и, схватив Корсиньяну за запястье, крикнула:
- Разожми руку!
Та разжала руку, и бумажка выпала на стол. Корсиньяна вскочила с места и выпалила:
- Дорогая синьора, если вы так дорожите вашим мужем, то держите его дома… Я здесь работаю, а не развлекаюсь… Он сказал мне на ухо, что хочет сделать мне подарок за мои песни, и я ответила, пусть делает… Почему это я должна отказываться?
- Нахалка, кухарка!
Синьора подняла руку и ударила Корсиньяну сначала по одной, а потом по другой щеке.
Не знаю, что со мной произошло, но эти две пощечины доставили мне такое удовольствие, как будто я сам их дал. Правда, потом, когда я увидел лицо Корсиньяны, красное, униженное, я вдруг представил ее такой, как в те дни, когда мы были помолвлены, и мне стало жаль ее. Между тем прибежали хозяин, официанты, и разъяренная синьора вышла в сопровождении мужа и Джордже. Я подошел к Корсиньяне и, воспользовавшись суматохой, сказал ей вполголоса:
- Я буду ждать тебя на улице. У меня машина… В котором часу ты уходишь?
- В четыре, - сказала она, и в глазах у нее блеснула надежда: - Ты отвезешь меня домой на машине?
Я сразу понял, что теперь она действительно во всем видит только корысть; она придет ко мне в четыре часа, но не ради меня, а ради машины. В этом был прямой расчет - она ведь жила в Сан-Джованни. Мне стало ясно, что для меня она потеряна; я бы не выдержал муки видеть, что она во всем всегда будет искать только выгоду. Итак, я сказал, что буду ждать ее, и вышел. На улице я уже не нашел ни Джорджо ни иностранцев. Я сел в машину и поехал домой спать. Прощай, Корсиньяна!
Воры в церкви
Перевод 3. ПотаповойПеревод 3. Потаповой
Что делает волк, когда волчица и волчата голодны и, сидя с пустым брюхом, скулят и грызутся между собой? Что делает волк, спрашиваю я вас? Я скажу вам, что он тогда делает: он выходит из логова и идет искать добычу; бывает, что, отчаявшись, он спускается в деревню и забирается в дома. И крестьяне, которые убивают его, правы; но и он прав, когда забирается в дома и бросается на людей. Выходит, что все правы и ничьей вины тут нет. А из этой правоты рождается смерть.