- Это не срок, - Херасков неодобрительно помотал головой. - Раньше трех дней беспокоиться не следует. Никогда ни о ком не следует беспокоиться раньше, чем через три дня. На третий день все обычно воскресают, а если беспокоиться раньше, то их отсутствие, которое, очевидно, было им необходимо, будет испорчено теми, кто о них в это время беспокоился.
- Ладно, ты, наверное, прав, - сказал я ему. - Но мы еще в одном месте поищем.
- В каком? - Херасков легко перешел от осуждения к заинтересованности.
- Мне кажется, что около пятнадцатого дома может быть, - сообщил мальчонка.
- А почему именно там? - Херасков проявил уже явную научно-техническую заинтересованность и посмотрел на меня.
Я мог только пожать плечами.
- А там дядька черный живет, - шепотом сказал мальчик и даже оглянулся, - говорят, он животных мучает.
- Не понял, - Херасков отвернул пробку и отхлебнул. - Что, как увидит, так тут же поймает и мучает?
- Он черный такой, с бородой, как Бармалей. Живет на втором этаже. Там на лестнице даже пахнет неприятно.
- Он что, пирожки с котятами делает и в булочной продает? - искренне изумился Херасков. Я же, со своей стороны, понял, о ком идет речь, - в самом деле, этого человека уже давно, лет десять называли Бармалеем, - ровно со времени, как он отпустил черную, лохматую бороду, а его живот перестал быть среднестатистическим объектом. Я даже знал, что фамилия его Распопович, будто серб какой-то. При этом - вот приятные стороны грозного вида - никакими производными от "попы", имевшейся в его фамилии, прозвища не образовывались. "Бармалей" и все тут. Чем он занимался, я не знал - что ли каким-то бухгалтером работал, хотя на попа-расстригу - также присутствовавшего в его фамилии - похож был.
- Не-е-е-ет, - между тем почти расхлюпался мальчик. - Хуже…
- Да что ж может быть хуже пирожков с котятами? - изумился Херасков. - От них же шерсть во рту?!
Отрок чуть ли не расплакался:
- Н-е-е-е-ет, хуже… Он с ними непонятно что делает!
- То есть как непонятно что? - Херасков закурил сигарету "Петр I", на глазах впадая в привычный для него учительский тон.
- Ну вот так - непонятно что! Что-то с ними делает, и никто не может понять, что он с ними сделал.
Херасков сдался, махнул рукой, пробормотал, что младшие школьники должны соблюдать режим дня, а иначе непременно станут наркоманами, и отправился на свой берег улицы. А мы пошли к дому № 15, в котором и обитал Бармалей-Распопович.
Дом № 15
Дом был из двух половинок-корпусов, между которыми был темный двор, в котором все равно имелся палисадник за оградкой. Разумеется, вытоптанный. В том корпусе, который выходил на улицу, была цветочная лавка, предпочитавшая растения в горшках. То, что я знал этот дом, это понятно, я их все тут знал.
Другое дело, что мне хорошо была известна и сама квартира.
Вот откуда: однажды на угловой водосточной трубе - давно, лет пятнадцать назад - появилась наклейка о том, что в таком-то доме и в такой-то квартире продаются за ненадобностью книги. Поскольку тогда книг было мало, я пошел тут же.
Он и в самом деле продавал книги не из-за денег, а потому что они начали его душить. Соответственно, продавались вовсе не шедевры, а залежавшиеся, бросовые. Недорогие, конечно. Помню, купил у него тогда совершенно не нужный мне словарь радиолюбителя, - впрочем, удовольствие мы с тем же Херасковым получили: словарь был издан аж в 1927 что ли году, если не раньше, и содержал указания о том, как сделать конденсатор, пригодный для детекторного радиоприемника, из консервной банки и проч. Еще, помнится, я купил "Маленького принца" и, уж неизвестно по какой склонности организма, альбом репродукций Чюрлениса. Странные годы, надо отметить. По-видимому, сенсорные разнообразия даже столь немудреного свойства как-то компенсировали нехватку питательных веществ.
Но дело не в этом. Самое интересное состояло в его квартире. Поскольку книг было много, они стопками валялись на столах, стульях и прочих плоскостях по всем трем комнатам квартиры. Которая, судя по виду входной двери, а также - тому же, что и двадцать лет назад, звонку, осталась, поди, в том же очаровательном состоянии.
Квартира Бармалея
Квартира была памятником государственно-политическому устройству, жившему то ли в Past Continious, то ли в Present Forever, но уж точно - в СССР. Она была проста: немедленно слева - совмещенный санузел, с которого описание начинается потому, что его дверь в закрытом состоянии держалась плохо, так что вошедший неизбежно и немедленно трахался в ее ребро лбом, что я тогда - как сейчас вспоминается - и исполнил. Слева имелась кухня, за тощим коридорчиком; вперед - неправомерно длинный коридор, влево - две комнаты, напротив дальней, направо - еще одна. Уже из топографического описания понятно, что имелся определенный тюремный колорит. Комнаты были примерно одного размера, то есть здесь не было места, где могла бы собраться вся семья (кухня была мала).
Топография квартиры влияла на ее составляющие: на окнах были решетки (первый этаж), они запирались на ключ, как я чуть позже увидел - ключи лежали в дальней комнате на полочке возле окна, такой хлипкой, что выдержать она смогла бы только "Айболита". Решетки были сплетены из как бы сердечек, примерно - говяжьих. На кухне тоже были решетки, а еще и решетки изнутри помещения (или это предполагались жалюзи?) - имевшие вид шести (по три на каждое окно) каких-то штук, которые будто сняли с задней стенки советского холодильника. Или что ли вентиляционные. Им трудно было придумать назначение.
Все это облупилось, обои где были, а где тоже были, но другие. То есть по-другому отклеивались, различались потертостями, выбоинами и цветом пятен; свет в коридоре включался сбоку, пупочкой на веревочке, как настольная лампа.
Одна комната числилась, поди, детской, стены там были голубого цвета, к одной был прибит ковер, который ранее явно топтали ногами. Рядом с ним висели часы высотой метра в полтора, из надутой пустотелой и будто смазанной металлическим порошком пластмассы, с кучей финтифлюшек и пиздюлинок. Конечно, часы не ходили, а назывались Miron. Это было сильное домашнее достижение советских времен по части обретения мат. ценностей, уровень не ниже заведующего какой-то базы. У жены Распоповича явно были связи. А вот как она выглядела - не помню. Что-нибудь пышное.
Следующая комната своими размерами и расположением предназначалась для интимного, имела на одной стене (во всю ее) пейзаж - фотообои: пальмы, и голубое море, и какой-то атолл тоже с пальмой, и еще остров - без пальм, но с большой серой горой. В этой-то комнате и был приобретен Чюрленис.
Третья комната была даже солнечной, почти пустой, кроме той самой полочки с ключами от решеток. Был диван, как и в остальных помещениях - продавленный, причем продавленный не чьими-то движениями, а в результате общего обмякания материальной жизни. В этой комнате уже имелась конкретная дыра в полу, устланная трагическим ковриком, а также честные дыры в стенах, не скрытые уже ничем. По стене навсегда ползло что-то червячно-зеленое с дюжиной листиков в форме сердечек, похожих на сердечки на оконных решетках.
Стены коридора и кухни чуть ниже пояса от пола были уделаны чем-то коричневым: то ли пленкой, то ли клеенкой, - что окончательно выставляло точную дату сооружения объекта - в тот визит еще недавнюю. Конечно, начало семидесятых. К тому же нравственному периоду относились и скорченные резные рожи неких афро-индусских ублюдков.
Ровно по талии коридора и кухни, между коричневым низом и мутно-охряным верхом, был выклеен милый кружевной бордюрчик. Под Новый год такие полоски нарезали в трудовых коллективах для общего украшения и радости, развешивая их под потолками. Квартира не содержала ни единой детали, нарушавшей Большой советский стиль. Ну просто кабинет Александра I в Зимнем дворце города Ленинграда. И еще эти выгнутые дверные ручки из странного розовато-мутного, какого-то сомнительного металла.
Еще были до чугуна облупленные батареи отопления, часы с кукушкой и гирькой в виде еловой шишки в дальней комнате направо, немотивированно громадные шурупы во многих стенах, - признаться, я это помню потому, что квартира отчего-то меня так поразила, что я тогда, вернувшись, записал свои впечатления. Тогда, по молодости, мне показалось, что я увидел место, в котором не было необходимости что-либо делать, только живи. Это был баланс: кровати-диваны, продавленные- спать, есть, мыться, - при этом ни единая часть интерьера не допускала необходимости чего-то еще.
Я тогда подумал - в плаксивой манере, свойственной тем годам, и это тоже запомнилось: такая квартира должна была уничтожать все отношения там проживавших. Но хитро - она позволяла осуществлять - именно вот так - жизнедеятельность, а все остальное болталось неким привеском-прибытком, находящимся где-то вне, редким, как игрушка на елке, куда не пригласят никогда.
То есть им тут было хорошо. Можно было примерно минут пятнадцать подумать о том, что же такое жизнь чужих людей, на каких основаниях она строится, из чего состоит, откуда в них поступают некие импульсы, которые превращаются в них во что? Что заставляло их как-то двигаться и заниматься украшением этого места теми же часами и кривыми индусскими рожами? Вот так меня квартира поразила.
Что до ответов на эти вопросы, то я не смог понять ничего. Что они делали, когда за окнами шел снег и смеркалось? Возможно, в этом тумане или бульоне они лапали друг друга на ощупь, плакали, смотрели телевизор, а он втекал в них, примерно как рак в тело - как ангел входит в воды, чтобы их освятить, - он входил в их жизнь, чтобы сделать ее равномерной, сладкой, как запах в овощном магазине.
Какой-то коллективный рак проникал в человеческие головы, заставляя людей находить удовольствие в запахе плоти. Таким вот ужасом мне это тогда показалось и навсегда запомнилось. Молодой был, чувствительный. Теперь бы не удивился: живут и живут.
Хозяин
Мы поднялись на второй этаж и позвонили в его дверь. Внутри было тихо, но какая-то жизнь там была, да и окна в кухне и одной из комнат горели - увидели с улицы.
- Ну вот, - сказал мальчонка. - Он Симпсона прячет.
- Тогда бы лаять начал, - возразил я.
- Да, в самом деле, - приободрился малец и тут же предложил: - Так, может, пойдем отсюда, раз его тут нет.
Мысль была здравой, но хозяин уже шаркал к дверям. Принялся отпирать, даже не спросив о том, кто это лезет к нему в два ночи.
Признаться, когда Распопович появился в открывшемся проеме, я заговорил с ним не сразу, а заглянул ему через плечо - чтобы увидеть, что там с квартирой. Коридор остался практически тем же, только коричневая" полоса там начиналась, оказывается, не на уровне талии, но в районе паха. При этом в такт белой кружевной полоске, отделявшей пленку от краски, под потолком шла полоска из схожих повторяющихся балясинок, но коричневых, а освещался коридор двумя лампочками - на изрядном отдалении друг от друга. То есть они и в самом деле были нужны, таким длинным коридор был. Определенное количество мелких несоответствий моему описанию меня уязвило, но дало понять, что сами дух и плотность существовавшего там вещества времени - условно назовем его так - делали не важными детали. Имелась тут гармония, не придумал я ее пятнадцать лет назад.
Мальчонка, не имея моих воспоминаний, уже затеял свой разговор о Симпсоне, бормоча примерно то же, что бормотал и мне. И тоже, хотя и с другой целью, пытался заглянуть в коридор. Пса, конечно, там не было.
- Нет, - покачал головой Бармалей, совершенно не опешивший от позднего визита. Он и не выглядел даже сонливым, хотя мешки под глазами у него были пре-объемистыми. - Не видел я, мальчик, сегодня твоего песика.
- Ну извините, - сказал я, не вдаваясь в подробности ситуации. - Простите за беспокойство.
Но в дальней комнате, которая направо, был кто-то, оттуда доносился размеренный голос.
- Ночное небо так угрюмо, заволокло со всех сторон. То не угроза и не дума, то вялый безотрадный сон. Одни зарницы огневые, воспламеняясь чередой, как демоны глухонемые, ведут беседу меж собой, - бормотал там за стенкой чей-то голос. Какой-то бесполый и что ли будто он только ртом это все говорил. Не было перепадов воздуха в его речи.
- А вы в каком доме живете? - обратился Бармалей к нам обоим. - На случай, если я пса увижу?
- Дом 46, квартира 17,- отрапортовал малец.
- И вот опять все потемнело, - бормотал тот же голос в дальнем конце коридора, - все стихло в чуткой темноте - как бы таинственное дело решалось там - на высоте.
На том дверь и затворилась.
Но пахло в квартире действительно странно. Чем-то животным и одновременно химическим. Не то чтобы кожи выделывали, но будто какие-то кости вываривали, а на холодец - не похоже. Ну да, легкий оттенок столярного клея.
Мальчонка между тем выглядел удовлетворенным.
- Ну вот, - выдохнул он, - теперь он скажет, если Симпсона увидит.
- Еще чего, - зачем-то расстроил его я. - Это же просто чтобы разговор закончить.
- Почему?
- Он же не спросил, как Симпс выглядит.
- Да ну-у-у, - пацан вовсе не расстроился. - Кто ж на улице Симпсона-то не знает.
Я, в общем, в этом сомневался, но дискутировать уж не стал. И чтобы не расстроить мальчонку, и, вдобавок, что-то тут все же было не совпадающее с действительностью. Я начал думать о том, что - а ну как из Симпсона в этой квартире по известному рецепту сделали человека… Но чтобы человек, получившийся из собаки, через полчаса-час после операции читал вслух Тютчева, да еще столь вдумчиво, - это, пожалуй, навряд ли.
На улице посвежело, вдалеке погромыхивала гроза, и по дороге к дому эти мучительные заморочки рассеялись. Мальчонка, отчасти успокоившийся - от усталости что ли, - пошел через улицу в свои 46–17, а я домой - и только возле дверей квартиры вспомнил, что было у меня желание зайти в ларек за едой, но теперь возвращаться уже лень, да и гроза, похоже, раздвигалась.
Дом № 39, кафе
Наутро очень хотелось еды. Тарахтел мусоровоз, облагораживая прохладное, даже сумеречное утро. Дома из еды не было ничего, оставалось идти в люди. По диагонали, в первом этаже дома № 39, имелось примерно кафе- этакий чулан со стойкой и боковым залом.
Я сидел возле окна, ел омлет, который тут летом для красоты покрывали нарубленными кусочками помидора, пил чай, потому что кофе тут был совсем уже невыносим, и глядел в окно. Накрапывал дождь. Несущественный, но хмурый, вовсе не летний, хотя духота сохранялась.
Туг дверь открылась и, как было видно в проеме, появился Башилов. Просыпался он, поди, в семь утра - если уж в десять выглядел совершенно бодрым, отчего и приветствовал меня громким голосом.
- П-п-п-ривет, - вскричал он (он несколько заикался). Я давно подозревал, что заикался он исключительно для художественного эффекта, к которому примешивалась хитрость - растягивая фразы, он заставлял в них вслушиваться, запоминать. И его заодно. Позиционировался он как художник, точнее его род жизни определить было трудно, поскольку он вроде бы занимался всеми видами отрасли. Итак, он сказал:
- П-п-п-ривет. А у меня холодно, страсть. Согреться выскочил.
Он жил в сквоте, в двух домах отсюда. Там была небольшая арт-колония, постепенно усыхающая, но пока еще живая. Чуть ли не последний, наверное, сквот на свете.
- Б-б-б-лин, - добавил он, принеся за мой столик свой чай. - И еще такая напасть, не понимаю почему… вот указательный палец болит, левой руки, - который мне и продемонстрировал, совершенно нетронутый и гладкий. - Ничего не понимаю, такое ощущение, как будто из него кровь на анализ брали. Знаешь, такой трубочкой-пистолетиком - тюк и он тебя дырявит, отсасывают. А потом такая боль внутренняя. А ты все куришь и это вредно.
- А что это у вас холодно? Летом-то?
- В-в-в-от, понимаешь, в том и история. Тебе как историографу этой местности это точно будет интересно.
- С чего это я историограф? - я опешил, потому что почти поверил в то, что меня им кто-то назначил, а я и не знал. Провел он меня, да.
- А теперь будешь, потому что случайно я бы э-т-т-их слов не с-с-сказал. Ну вот, слушай, начали мы зачем-то вчера стенки простукивать. Клад что ли решили искать. Всю квартиру простукали, и, представляешь, в моей комнатенке как раз как-то неправильно отвечает. Я им говорю, мало ли там, кирпич неправильно положили, схалтурили. А они ни в какую, давай долбить! Ломик даже нашли, раздолбили.
- Ну и?
- Что "ну и"? Я заинтересованности в тебе жду, а ты "ну и"…
- Заинтересован я, заинтересован.
- Нет, ты с-с-скажи, что б-б-будешь историографом, т-т-тогда расскажу, потому что нас всех нужно увековечить. А то еще получится, что мы зря жили.
- Буду, буду, - согласился я, странным образом осознав, что и в самом деле - отчего бы и не увековечить?
Мало того, пойду сейчас домой и вместо того, чтобы тюкать положенную на сегодня половину листа перевода дамского романа "Горячее лоно страсти", мисс… англичанки какой-то, запишу все, что произошло накануне этой встречи, - начиная со вчерашнего мальчика, и непременно расскажу, зачем мы тут все находимся.
- Так заинтересован ты или нет? - продолжал искажаться Башилов. Впрочем, кажется, он поверил в мою искренность. - Да, вижу, что заинтересован. Так вот, там, в стене, теперь дыра. И в дырке обнаружились эти, как их… ну как гарнитуры шрифтов. Как это называлось, когда они были свинцовыми?
- Литеры?
- Или не литеры. То есть литеры, но какое-то еще слово, кажется, было. А еще номера какой-то газетки, желтые такие. "Голос подполья" называется. Хотя какое к чер-рту лодполье, квартира же на третьем этаже.
- А про что?
- Да хр-р-рен знает… социки какие-то дореволюционные. Наши, понятно, тут же все повелись натом, что подполье. Но это не важно, главное - теперь оттуда дует. Сильно дует и не просто так, а какой-то холодной сыростью. Ты не знаешь, где взять цемент?
Словом, допили мы чай и отправились к нему.