Выходя от миссис Ви, Стив подумал: догадывается ли миссис Ви о том, насколько громким был его тихий-мирный разговор с Найджелом. Этот Найджел - один богатый хиппи - жил этажом выше над квартирой лучшей подруги миссис Верулам, тоже вдовы, по имени Араминта. Короче, у Найджела была привычка слушать классическую музыку, преимущественно Малера, в предрассветные часы, включив проигрыватель на полную громкость. Араминта испробовала все. Сначала она любезно попросила Найджела; потом попросила его не очень любезно; потом она попросила домовладельца попросить Найджела; потом попросила о том же полицию; а потом снова обратилась к Найджелу с любезной просьбой. Все горячие мольбы и настойчивые просьбы Араминты ни к чему не привели. До тех пор, пока Стив не вышиб дверь его квартиры в три часа ночи и не вломился туда вместе с Класфордом и Ти. Он выволок этого долбаного Найджела из постели, хорошенько оттаскал его за волосья по его долбаному полу, а потом положил его долбаную голову на… Что, собственно, они сделали? Хм, да. Они зажали голову Найджела между усилителем и CD-плеером и стали крушить их бейсбольными битами. Потом Стив двинул своим локтем в долбаный рот Найджела и сказал ему очень громко: никакого шума после десяти вечера. Теперь, значит, он как шелковый и на лестнице раскланивается. Стиву не первый раз случалось выручать миссис Ви. У нее были деньжата, и она любила молодых людей, которые готовы оказать услугу.
Стив сел в "косуорт" рядом с Тринадцатым и сказал:
- В "Колдуна".
В 16.15 в дверях показалась Лизетга с Мариусом - поверх его бордового школьного пиджачка была повязана зеленая лента, наподобие орденской, дабы увековечить какое-то выдающееся достижение в искусстве футбола. Теперь Ричард, передав Марко на попечение Лизетты, мог спокойно вздохнуть. Он пошел наверх. Там находилась их с Джиной тесная спаленка с отгороженным в углу душем и туалетом. Он быстро переоделся - хотя времени еще было достаточно, - ему вдруг стало холодно, хотя в комнате было тепло. День выдался хуже, чем обычно. Около трех Ричард вдруг понял, что он выбивается из графика. Ему пришлось отложить "Темный домик души. Жизнь Эдмунда Уоллера" и "Злосчастного любовника: Уильям Давенант - незаконнорожденное дитя Шекспира", чтобы в спешном порядке переключиться на "Роберта Саути - поэта-джентльмена", о котором он должен был написать 700 слов за ближайшие семьдесят минут. Он справился со своей задачей, выкурив при этом пятнадцать сигарет, то и дело высовываясь в открытое окошко и параллельно пытаясь поддерживать что-то типа разговора с Марко, который сегодня был особенно прилипчивым, говорливым и больным. Последнюю фразу Ричард вымучивал четверть часа - до крови изгрыз ногти… Ричарду пришлось перерыть всю комнату, прежде чем он нашел белые шорты; чтобы найти пару белых носков, пришлось вытряхнуть содержимое корзины с грязным бельем на плиточный пол ванной, - носки неприятно шуршали на ощупь. Тогда эта мысль его не поразила, хотя Джина царила в его мыслях, как она всегда царила в их спальне. Его не поразило, что все вокруг уже не такое светлое, не такое яркое. Даже вселенная стирки как будто потускнела - Джина следила за ней с меньшей щепетильностью, как божество, которому недостаточно молятся и которое больше не чувствует силы завета, больше не чувствует, что в нее верят. Если Джина ему изменяла, то только по пятницам. Пятницу Джина всецело посвящала себе: без предупреждения в квартиру никто не допускался вплоть до пяти вечера, когда мальчики возвращались из школы. Так они договорились год назад. Ричард шел в "Танталус пресс", "Маленький журнал" или в "Адама и Еву". Но поначалу он никуда не уходил, а слонялся вокруг, наблюдая за домом. Джина время от времени выглядывала в окно, и она видела сигаретный дымок, вьющийся из некогда белой "прелюдии", вместо которой, когда она развалилась, был куплен помидорно-красный "маэстро".
Ричард спустился вниз и вышел на улицу в шортах. Ему было холодно, и, похоже, собирался дождь.
- Давай, папа, - сказал Мариус. - Давай, смелее.
Ричард стоял на улице возле входной двери - он ждал мотоциклиста, который должен был забрать готовую рецензию. А мотоциклист уже был тут как тут: катил с самодовольным видом, - в ответ мотоцикл чувственно взвывал. Одетый в черное мотоциклист был точно взведенный курок, и он так старательно подчеркивал спешность дела, как будто то, чем занимался он, было, несомненно, куда важнее того, чем занимались вы. Должно быть, от шлема у него в ушах постоянно шипело и потрескивало, как в старых наушниках. Мотоциклист и книжный обозреватель проорали друг другу "привет", после чего оставалось лишь передать рукопись и расписаться. Отвратительная парочка отщепенцев: мотоциклист, похожий на вытащенного из воды водолаза, и книжный обозреватель с голыми ногами под холодными полами плаща. Книжные обозреватели какое-то время еще останутся, а вот мотоциклисты скоро падут жертвой наступающей эпохи факсов - им придется переключиться на доставку пиццы и картошки фри.
В спортивном центре в "Колдуне" Ричард припарковал свой пыльный "маэстро" рядом с новенькой шведской игрушкой Гвина - она еще отпыхивалась и попискивала, пока бортовой компьютер заканчивал проверку оборудования. Затем машина вдруг замерла, словно угрюмый безмолвный страж. Не запирая "маэстро" - в нем все равно ничего не было, кроме банановых шкурок и выцветающих ксерокопий мертвых романов, - широким шагом Ричард пошел через парковку с ее образцовым разнообразием застывших транспортных средств. Она являла собой иллюстрацию всего того, что вы можете встретить на современных многополосных шоссе и автострадах: катафалки, развалюхи, гоночные машины, самосвалы, лощеные кабриолеты и "инвалидные коляски". Ричард сразу заметил Гвина - тот шагал по краю площадки для игры в шары, перекинутая через плечо спортивная сумка медленно покачивалась в такт ходьбе, а на вытоптанной желтой лужайке освященные временем седовласые фигуры в белых рубашках по-старчески то нагибались, то выпрямлялись. Доброе чувство, которое полагается чувствовать хорошему человеку, когда он смотрит на другого хорошего человека, не подозревающего, что за ним наблюдают, как обнаружил Ричард, присутствовало и в данном случае, только в искаженном, вывернутом наизнанку виде. Лицо его сияло и расплывалось в улыбке, и на мгновение он почувствовал всемогущество и ненависть. В эту минуту над черной двускатной крышей клуба, выстроенного в тюдоровском стиле, взмыла в небо редкая стая городских птиц, и эти птицы, словно головоломка "соедини по точкам", составили контур человеческого лица или кулака… Разрыв между Гвином и Ричардом сократился. Ричард ускорил шаг, и когда они подошли к боковой двери, он уже был на расстоянии вытянутой ракетки от плеча Гвина. Дверь за ними закрылась - и они поменяли воздух позднего лета на тяжелое дыхание клуба.
Все мужчины сталкиваются с этим. Однако постойте… Сначала мы должны пройти мимо окошка билетной кассы и сексуально индифферентной симпатичной девушки, обосновавшейся там, мимо доски объявлений, расцвеченной канцелярскими кнопками с разноцветными шляпками и умирающей, вяло жужжащей осой, мимо нагло фамильярного менеджера клуба - Джона Панта.
- Гвин, - произнес Ричард, когда они переступили порог самого презентабельного из клубных баров.
Да, вот он: паб жизни. Восемьдесят, а может, девяносто душ толпятся кучками, вы входите, и тут же наступает знакомый момент погружения в звук, сглатываешь слюну, и несколько голов поворачиваются к тебе лицом, как на съемке для полицейского досье. Все мужчины от века с этим сталкиваются: с другими мужчинами, один на один или с несколькими сразу. С невозмутимым видом все мужчины предстают перед аудиторией, которая может их встретить аплодисментами или освистать, промолчать или попросту выйти из зала, вынеся приговор тому, как мы исполняем роль нашей жизни. Насколько помнил Ричард, раньше они с Гвином были одинаково непопулярны здесь, в "Колдуне", к ним никогда не обращались прямо и над обоими потихоньку посмеивались. А сейчас, когда Гвин - с шевелюрой, отливающей оловом, длинной спортивной сумкой размером почти с него - проходил мимо низеньких столиков, вокруг послышались приветственные возгласы: "Все строчишь?", "Миллион экземпляров уже продал?". Этот мир принимал его. Как если бы Гвин вдруг стал видимым, да, он не зря тратил свое время; телевидение сделало его демократичным, доступным массам, и поэтому его жизненный спектакль удостаивался аплодисментов. А Ричард по-прежнему оставался чужаком. Лишь в одном все были единодушны - привычка Ричарда кричать на корте "дерьмо" по-французски совершенно несносна.
- Я сегодня не в форме, - сказал Гвин (им предстояло убить десять минут). - Ты слышал о "Глубокомыслии"?
- О чем?
- О "Глубокомыслии". Ты что, вообще не в курсе? Это литературная премия, присуждаемая каждый год. Всеми вопросами занимается фонд "За глубокомыслие" в Бостоне.
- Очередная байка, - осторожно высказался Ричард. - Какая-нибудь наследница короля туалетной бумаги старается поприличнее увернуться от налогов.
- Ошибаешься. Эту премию уже называют мини-нобелевкой. Деньги смешные. Но получаешь ты их каждый год. Пожизненно.
- И что?
- Мне сказали, что я вошел в список номинантов.
Джон Пант - от искусственного загара кожа на его лице была красной и с расширенными порами - часто называл "Колдуна" динозавром. Под этим он подразумевал следующее: никаких джакузи, никаких навесов от солнца, никакого салат-бара, никакого сока брокколи. Вместо этого: нездоровая пища, предлагаемая в любое время, повсеместно разрешенное и даже поощряемое курение, непересыхающие реки спиртного и строго соблюдаемая не-эксклюзивность. В "Колдуна" мог вступить каждый - недорого и без особых формальностей. В баре был еще один бар: бар в баре - особый антимир, где за столиками было много мужчин и мало женщин. Посетители сидели, уставившись в карты, кроссворды, архитектурные проекты, юридические документы или схемы путей отступления. Здесь банкротства и тяжелые утраты встречали и провожали болезненным кивком или пожатием руки. И здесь сейчас в зловонном облаке сигаретного дыма спиной к зрителю сидел Стив Кузенс. Он разговаривал о делах с тремя загорелыми типами с рябыми физиономиями. Стив изъяснялся очень деловым языком - никаких деталей, лишь основные понятия - короче, ты мне должен, такова жизнь, ты меня понял… Гвин с Ричардом остановились в обнесенном решеткой проходе, разделяющем бар на две части. Здесь стояли разные игровые автоматы: гольф, бинго, покер и, разумеется, "Всезнайка". Вместо музыкального автомата здесь стояло черное пианино, на котором после ланча сонные уголовники, случалось, наигрывали трепетные баллады. Клубная акустика придавала звукам забавную окраску: голоса звучали искаженно, словно лишенные эха, так как десятки ртов сопели в мембраны сотовых телефонов, а десятки ушей были заткнуты наушниками уокменов или слуховыми аппаратами, так что у каждого был свой звон в ушах.
- Премия "За глубокомыслие", - задумчиво произнес Ричард. - Ладно. По крайней мере, ясно.
- Что именно?
- Что ты ее не получишь.
Гвин наморщил лоб и произнес (и тут он ошибался):
- Миллионы людей не могут ошибаться.
Ричард также ошибался. Но он возразил:
- Миллионы людей всегда ошибаются. Пошли сыграем.
Всякий, кто разделяет расхожее представление о том, что буржуазные любительские теннисные клубы являются причиной упадка этой игры в Англии, изменил бы свое мнение, если бы посетил спортивный центр в "Колдуне" и услышал бы этот рев и завывания, эти убийственные непристойности и варварские возгласы, превращавшие огороженные решетками корты в некое подобие клеток, в которых рабы или наделенные даром речи животные постоянно бунтуют против своего заточения, жестокого обращения и скудной кормежки. С другой стороны, всякий, кто понаблюдал бы за тем, как Гвин с Ричардом готовятся к игре, немедля согласился бы, что очевидное преимущество Ричарда целиком и полностью обязано его принадлежности к среднему классу. Гвин облачился в новый спортивный костюм, который выглядел так, как будто его только сегодня утром доставили из мастерской дизайнера; отличительной чертой этого костюма была мешковатость силуэта и парусный эффект. Костюм Гвина напоминал Ричарду комбинезончики его близнецов и стоявший под лестницей пузатый бойлер в стеганом чехле. Сам Ричард был одет почти элегантно и вместе с тем ужасно: мятые шорты цвета хаки и линялая тенниска - старая, несовременная, цвета довоенной простокваши (такая скромная и непритязательная по сравнению с шиком модных футболок), позаимствовавшая свой цвет у изнанки старых кальсон, у старых хирургических бинтов. Даже теннисные тапки Ричарда имели невероятно допотопный вид: бежевые, полотняные, предназначенные для долгих пеших походов путешественников и первооткрывателей или угрюмых колонизаторов. От такого игрока можно было ожидать, что он заявится на корт с деревянной ракеткой в деревянном футляре и с сумкой, полной лысых мячей, извлеченных из газонокосилки.
Через окно одного из игровых залов (сейчас здесь никто не играл - после шести вечера здесь развлекались, метая дротики) Стив Кузенс наблюдал за тем, как два романиста начинают игру, прикидывая их шансы в его виде спорта. Иными словами, Стив прикидывал, каковы они в бою, или, выражаясь еще проще, в мордобое. Это навело его на ряд соображений псевдосексуального характера. Избитая истина, как ни крути, остается истиной, и драка действительно напоминает совокупление (в этом убеждает хотя бы физический контакт между партнерами). Избитая истина, увы, остается истиной, и преступник действительно подобен художнику (хотя вовсе не по тем причинам, о которых обычно говорят): уголовник, как и художник, страдает тщеславием, проявляет дилетантизм и постоянно жалеет себя. В общем, какое-то время Скуззи смотрел на Гвина и Ричарда глазами зверя - зверя, наделенного даром речи. Люди, воспитанные дикими животными, являются животными, оставаясь при этом людьми. У них в голове есть барометр, стрелка которого указывает на добро и зло, тепло и холод, свежий вкус и падаль, а в отношении людей указывает на то, добрый человек или жестокий, знакомый он или незнакомый, управляемый он или неуправляемый. Сильный или слабый. Глядя на Гвина и Ричарда, Стив не мог с уверенностью сказать, что с кем-то из них у него возникнут проблемы.
Матч начался. Стив следил за игрой. Нельзя сказать, чтобы он следил за игрой неопытным глазом. Как многие уголовные элементы, Стив проводил значительную часть своей жизни в спортивных клубах и центрах досуга; у таких людей всегда много свободного времени, которое нужно убить, так как в их вселенной досуг полярно противоположен времени, проведенному за решеткой. Стив подмечал осколки старомодной техники Ричарда, жесткость его игры, типичную для среднего класса: загребающий удар справа, тяжелая подрезка слева. Смотрите-ка: даже отсюда видно, что у него носки розового оттенка. Стыдливый румянец домашней стирки. Двое ребятишек: близнецы. А у него кое-что получается, у этого Ричарда. Несмотря на округлый животик, двигается он неплохо; и худые безволосые ноги еще неплохо сгибаются. А что касается Попрыгунчика по ту сторону сетки в наряде, отливающем всеми цветами радуги, то он, по-видимому, считает, что в руках у него не ракетка, а волшебная палочка… Так получается, что в теннис играет один человек. Играет против неумехи, чьи действия и замыслы вполне очевидны, который ничего не делает, чтобы противостоять противнику, и у которого нет ни малейшего чутья, позволяющего выбить противника из равновесия. Стива возмутила наивность Гвина.
Так отчего же тогда такие бурные эмоции со стороны Ричарда? Не может быть, чтобы он мог проиграть этому парню. Боже, господи, какие доносятся проклятия, оскорбления, бедная ракетка! Только посмотрите, как он утирает с уголков рта бурую от чая или табака пену. Погодите. Какая-то старая грымза высунулась из окна жилого дома:
- Поменьше выражайся, Ричард.
- Извините!
Вот это да! Она даже знает, как его зовут! Должно быть, он прославился своими выраженьицами. По крайней мере, здесь. Возле корта № 4. А это уже интересно… Ричард хорошим ударом послал мяч в дальний угол, так что Попрыгунчик, доставая мяч, вылетел с площадки и впилился в ограждение корта. Уфф. Ему удалось спасти очко, мяч, как бы извиняясь за Гвина, перевалился через сетку. И пока Гвин суетился, пытаясь спасти это очко, Ричард, вместо того чтобы послать мяч в любое место площадки и выиграть гейм, постарался ударить в линию. И отправил мяч в аут.
Что сказал Ричард, наклонившись у боковой стойки? О боже. М-да.
- Кусок дерьма.
А что сказал Гвин, стоя у линии?
- Тебе бы цветочки золотом вышивать, Ричард.
Золотом цветочки вышивать? О чем это он? Но Стив понял. Это все равно что пересластить пудинг. Тоже мне, златошвейки. Значит, так. Собственно, какие у Стива намерения?.. Так же как и все самые темные элементы в клубе, Стив не состоял в теннисной ассоциации "Колдуна", как, впрочем, и в ассоциации сквоша или ассоциации игры в шары: он был членом ассоциации досуга в "Колдуне". Поэтому Стив так спокойно и уверенно поднялся наверх со стаканом "изотоника" в пустой зал для дартс. Он вошел и остановился, вдруг застыв на месте. От окон, замазанных кремовой краской и почти не пропускавших света, падали неестественные тени. Сумрак, тишина и неожиданное одиночество заставили его на мгновение усомниться в том, кто он или кем мог быть. Приступы ощущения нереальности самого себя не выводили его из равновесия, потому что он не воспринимал их как нечто странное. Они казались ему вполне уместными. Стив был готов к ним, он говорил себе: в конце концов, другого такого, как я, нет, во всяком случае пока. Нет, он не тешил себя иллюзиями о собственной уникальности. Он просто считал себя первым из многих. Еще немало таких, как Скуззи, ждут своей очереди. А я - путешественник во времени. Я - из будущего.
В намерения Стива входило оставить о себе неизгладимую память. Гвин или Ричард, а может, и оба его запомнят.
- Уж это-то я вам обещаю. Златошвейки, тоже мне. В моем деле таких, как я, пшик и обчелся, - пробурчал он себе под нос и закрыл окно. - Таких, как я, поди поищи.
- Отличная игра, - сказал Гвин.
- Спасибо, - ответил Ричард. - Ты здорово играл.
Они пожали друг другу руки у сетки. Это было единственное место, где они прикасались друг к другу. Сыграть партию - это была единственная причина, по которой они вообще встречались. Примерно полгода назад стало ясно, что Ричард более не способен обедать в компании Гвина, не испортив себе и другим настроения. Однако Джина и Деми по-прежнему иногда встречались.
- У меня стало лучше получаться, - сказал Гвин.
- Ничего подобного.
- Я ее получу.
- Не получишь.
Опираясь на сетку, как на поручень, Ричард добрался до своего кресла. Он резко сел и тут же принял позу пьяной задумчивости. Гвин садиться не стал. Он стоял в тени от жилых домов, откуда доносились буравящие воздух звуки: какой-то домашний умелец явно что-то сверлил, строгал и шкурил.