И Юрка тут же наглядно проиллюстрировал свои слова. Замок глухо щелкнул и тяжело упал наземь. А Раскрутин всей своей тушей налег на тяжелую дверь. Борьба Раскрутина и двери продолжалась недолго и завершилась победой живого человека над мертвой материей. Дверь недовольно захрипела и уступила. И мы из полутьмы, к которой уже привыкли, увидели вообще непроглядную темень. Куда нам предстояло двигаться. И мы не знали, что нас там ждет.
Юрка осветил узкий проход.
– Ну вот и все. Пожалуй, стоит рискнуть, чтобы потом с чистой совестью упиться шампанским. Учитывая, что у нас нет другого выхода, а выход только один. Вполне возможно, что этот тоннель и выведет путников на свет Божий. Хотя, не исключено, что он нас приведет в тупик. Но в любом случае боеприпасами запастись стоит.
Юрка был прав – выход оставался только один. Учитывая, что уже и дышать в подвале становилось труднее и труднее. К тому же мы по собственной глупости умудрились еще и обкурить все. Видимо, слишком оптимистично смотрели в будущее.
В запасе у нас оставались две свечи и один фонарик, батарейки которого, судя по тусклому свету, садились. Впрочем, настроение у всех заметно улучшилось. И мы принялись собираться, уверенные, что открывшийся тоннель выведет к свету. Если существует выход, значит он существует для выхода.
– И на какое время будем рассчитывать? – спросил Дроздов, выбирая из Вадькиных запасов самое лучшее. Хотя я был уверен, что Дрозд ничего не кумекал в хорошем вине.
– Это вообще глупости! – Лада была возбуждена и, похоже, мысленно находилась уже дома, в горячей ванной с пеной. – Через час выберемся наружу! И нечего тащить с собой лишний груз. Налегке быстрее доберемся. Давайте, пойдем быстрее! От этой пыли можно сойти с ума.
– А я-то думал, Лада, что ты отличаешься мудростью, – осторожно заметил я. – В любом случае, запасы не помешают. Выберемся через час – слава Богу. А если нет? Слава нашей тупости?
– Монах абсолютно прав, – поддержал меня Дроздов. – Крайний срок – три дня, насколько я разбираюсь в подземных коммуникациях. Мы, естественно, будем надеяться на лучшее.
– Да нет же! – взвизгнула Лада. – Я уверена, что мы не успеем оглянуться, как через пару шагов окажемся наверху!
– Лада, рассуждай трезво, если ты на это способна. Ради "пары шагов" подземные ходы не строят…
Спор становился бессмысленным. На Ладу решили просто не обращать внимания и продолжили собираться без ее участия. Вместо воды пришлось брать вино. Я перехватил инициативу у Дроздова, занявшись выбором ассортимента, хотя мне вообще было плевать на качество. И, несмотря на горячие протесты Раскрутина, выбрал самое слабое, поскольку высокая градусность могла сыграть плохую шутку в этом походе и завести совсем в другую сторону. После тщательных поисков в дальнем углу подвала мы обнаружили также ящик рыбных консервов, присыпанных обвалившейся штукатуркой. И хотя в тоннеле было холодно и сыро, мы решили остаться в рубашках, смастерив из пиджаков самодельные рюкзаки и заполнили их найденным провиантом. Девчонкам была доверена разная мелочь, впрочем, весьма немаловажная – спички, фонарь, свечи, в общем все то, что напоминало, что свет существует.
И по очереди мы шагнули в неизвестность.
Впереди всех шла Лада. Как Данко, она вела компанию вперед сквозь тьму, освещая путь. Правда, меньше всего она походила на горьковского героя. Даже вместо горящего сердца в ее руках был зажат маленький фонарик с садившимися батарейками.
Шагнув в эту неизвестную темноту, в эту темную неизвестность, я вдруг подумал, что с каждым шагом мы все больше теряем надежду. И мир, в котором мы когда-то жили, счастливо или не очень, удачно или нет, остался далеко позади. Но это был наш мир, и всем меньше всего хотелось его потерять. И с каждым шагом мы удалялись от него. И с каждым шагом – теряли его… Наверно, еще и потому, что среди нас не было (и не могло быть) Данко.
Самое страшное, что мы шли в пустоту. Это была равномерная, какая-то ритмичная, и к тому же развлетвленная пустота. Единственным живым в ней осталось лишь время. Тикающие часы. Время, существующее независимо от жизни и смерти. От живых и мертвых. Время – единственная вечная вещь на Земле, да и во всей Вселенной. И единственно непобедимая. В этой оглушающей пустоте я ощущал его почти физически. И мне вдруг показалось, что мы жили в этой пустоте всегда. Что это точная модель нашей жизни. В которой лишь время оставалось живым. А все остальное – лишь механические движения тел и мыслей. Бессильные, покорные жесты сердца и разума, подчиняющиеся законам времени. И иллюзорно заполняющие пустоту. Мы были заживо погребены…
Впрочем, не умер ли я давно? Да, с какого времени началась моя смерть?.. Впрочем, это просто – с того, когда закончилась моя жизнь. Неужели она закончилась вместе с любовью? Или с утратой надежд? Или – потерей ценностей? Или – с падением мира? Пожалуй, здесь все причины вместе. Так называемое, стечение обстоятельств, продиктованные жизнью. Которым я не мог сопротивляться. Или не умел. Я всегда плыл по течению. Впрочем. Всякая юность плывет по течению, стремительно, на реактивной скорости подбирая все, что попадет под руку. За что, уже потом, в зрелости, мы и расплачиваемся. Когда уже далеко не у всех остаются силы и возможности платить…
Так вместе с юностью плыл по течению и я. Оно и принесло меня к Варе. Это было самое лучшее и счастливое приобретение в жизни. Так мне тогда казалось. Тем не менее, и за него приходилось расплачиваться. Впрочем, за любовь нужно платить всегда. Хотя нужна ли она тогда вообще? Однако перед юностью этот вопрос не стоит. И осторожничать приходиться гораздо позднее. И не каждому это удается.
Мы поступили в один институт, на один курс, в одну мастерскую. Варя понравилась мне сразу. Но влюбился в нее я не сразу. По-настоящему – только зимой. Да, пожалуй, только зимой я посмотрел на нее другими глазами. Не как на сокурсницу, подружку и собрата по перу. Однажды я просто увидел очень хорошенькую девушку.
Помню, как мы все дружно провалили экзамен по философии. Накануне всю ночь шумно праздновали свадьбу Витьки Затрубного, парня с последнего курса.
Крупный, с выгоревшими волосами и носом-картошкой, он гордо восседал в центре стола, как на троне, рядом с молодой женой и напоминал довольного жизнью купеческого сына. По его виду трудно было догадаться, что до литературного он с успехом закончил институт Дружбы народов и в совершенстве владел непальским языком. Впрочем, большую часть своей жизни он провел с родителями именно там, в Непале. А за это время и осла можно научить петь соловьем, особенно если он родился в соответствующем гнезде.
"Дружбы народов" Витьке показалось мало. И он успешно перевел несколько рассказов малоизвестных непальских писателей на русский, изменив труднопроизносимые восточные фамилии на отечественные и выдав творения за свои. После чего с не меньшим успехом поступил в литературный институт, и довольно хорошо в нем проучился. Периодически наезжая к родным, по-прежнему живущим в Непале, собирая местный фольклор и переводя его на родной язык. Ко всему прочему, несколько Витькиных рассказов даже опубликовали толстые журналы. А бедные непальцы так и оставались пребывать в мировой неизвестности.
Пожалуй, из Витьки вышел бы неплохой переводчик. Но он хотел быть только писателем, решив для себя, что от развития национальной непальской культуры не убудет. И тем самым поставил жирную точку в споре между совестью и тщеславием. К тому же он считал, что мир настолько огромен, что вряд ли какой-нибудь непалец когда-нибудь прочтет Витькины творения и прилетит в Россию, чтобы справедливо намылить ему шею. Для этого нужно было, чтобы Витька встал где-то рядом со Львом Толстым, по меньшей мере. Но он на это место не претендовал, впрочем, как и непальские коллеги.
Помню, я тогда подумал, как, в сущности, легко всю мировую культуру превратить в хаос. Стоит только присваивать рассказы и стихи друг друга, друг у друга списывать музыку и картины. И разве потом можно будет найти настоящего автора? А еще я подумал, что не хочу стать малоизвестным непальским писателем. Тогда уж гораздо благороднее быть малоизвестным юристом или инженером.
Впрочем, Витька так не думал, даже не собирался. Он восседал, как на троне, в центре стола, рядом с молодой женой, довольный жизнью и собой.
Поначалу, с понтом старшекурсника, он не хотел приглашать нас на свадьбу. Тем более, что мы не так уж были и близки. Но, изрядно подвыпив, он стал милосерден и щедр. И все проживающие рядом были призваны в небольшую общажскую комнату на большую пьянку. Перед экзаменом это был отличный повод не готовится. А потом, с высоты своего положения Витька заверял нас, что сдать философию – раз плюнуть, поскольку профессор еще слишком молод и бесконечно добр.
На экзамен мы явились, как и подобает после пирушки, мятые, с распухшими носами и огромными кругами под глазами. Точные копии Витьки Затрубного. Казалось, еще чуть-чуть и мы все легко заговорим по-непальски. Впрочем, тогда это было реальнее, чем успешная сдача экзамена по философии.
Профессор был действительно молодым, но – в отличии от Витькиных заверений – весьма кровожадным. Проваливались мы по очереди. И если бы была возможность, то мы лучше бы провалились сквозь землю.
Последней (по большому блату) в очереди на эшафот стояла Варя. Поскольку каждый из нас мог хоть что-то более-менее членораздельное промычать, то Варя вообще ничего не могла сказать. Тогда больше всех удалось "мычать" Ладе, надо отдать ей должное. А вот Медузаскаусас от волнения стал отвечать по-литовски, но его пламенную речь профессор не захотел воспринимать. Я же в свою очередь совсем не к месту вспомнил, что великий философ Галилео Галилей построил телескоп и открыл горы на Луне, четыре спутника Юпитера и пятна на Солнце. Но мои воспоминания профессора совсем не взволновали. Хотя он оценил мои познания в астрономии и даже посоветовал подумать о смене профессии.
Впрочем, Варя все равно откровенно не желала вести диалог. Она сидела напротив молодого профессора и с детской непосредственностью хлопала глазками. На каждый вопрос она отвечала недоуменным молчанием, при котором ее черные дугообразные брови удивленно взлетали вверх. Казалось, Варька даже обиделась, что ей задают какие-то дурацкие вопросы. О какой-то онтологии и гносеологии. "Фу, и слова такие выговорить невозможно!" – говорил весь ее вид. А профессор таял на глазах. То краснея, то бледнея. Хотя это еще ничего не означало. И мы уже нетерпеливо поглядывали на часы, ожидая очередной "пары" и завершения экзекуции.
– Итак… Вы так ничего и не скажете? – преподаватель запнулся и виновато посмотрел на Варю. И, решив дать ей последний шанс, взмолился. – Ну, по учению о бытии и теории познания. Или хотя бы что-нибудь по вопросам философии вообще.
Варя печально вздохнула и кокетливо забросила прядь за ухо.
– По философии, – наконец удосужилась что-то сказать она. – Вопросами философии, профессор, лучшие умы человечества занимались веками. А у меня для их изучения было всего два дня. Согласитесь, разве это реально? И разве не унизительно для философов?
Профессор пристально поглядел не Варю. А мы замерли.
– Ладно, идите, – шумно выдохнул он. – Пять баллов.
Мы онемели. Никто не собирался подставлять Варю, протестуя против таких "двойных стандартов", когда все остальные получили по "двойке". За исключением, естественно, Лады, которая от возмущения заорала на всю аудиторию о несправедливости мира, о том, что Варька вообще ничего не ответила и что все это возмутительно! Да и на каком основании?!
– На каком основании? – пожал плечами профессор. – Ну, например, на том, что я все же профессор. И именно поэтому могу ставить любую оценку, даже отличную, любой понравившейся мне студентке.
Аргумент был веским и весьма откровенным. И вот тогда, именно тогда я посмотрел на Варю другими глазами. Глазами профессора. И после экзамена предложил ей прогуляться по вечернему заснеженному городу.
– Или тебя уже провожает профессор? – на всякий случай спросил я.
Варя в ответ рассмеялась. И на ее щеках появились детские ямочки.
– Говорят он законченный женоненавистник. И сегодняшний поступок был его первым и, наверное, последним подвигом по отношении к женщине.
Варя всегда умела ненавязчиво набить себе цену.
– Но почему именно ты, Варя?
– Наверно, потому, что в отличие от вас, я не лгала. И даже не делала попыток. Я всегда подозревала, что правда подкупает.
– Ну, правда с моих уст его бы вряд ли подкупила, – усомнился я.
Варя рассмеялась еще более заразительно. И ямочки на ее порозовевших от мороза щеках стали еще глубже. Она взяла меня под руку и мы долго шатались по маленьким московским переулкам. Пока окончательно не замерзли. И зашли в подземный переход, чтобы погреться. Я долго растирал ее ладони, дышал на них, когда наконец обратил внимание на старушку, торгующую самовязанными вещами в самом углу перехода. Через пару минут я протягивал Варе белые пушистые варежки. Она одела их и захлопала в ладоши.
– Какая прелесть, Монахов! Как тепло!
– Жаль, что на первое свидание я подарил тебе не цветы.
– Цветы меня вряд ли бы согрели, – Варя провела пушистой мягкой варежкой по моей щеке.
– Варежка, – прошептал я, впервые называя ее именно так. – Варежка…
От мороза ее губы были холодные и потрескавшиеся. А ее руки – в мягких, теплых белых варежках – согревали мое лицо…
Я поежился от холода. Почему-то именно сейчас, в этом темном, полуразрушенном лабиринте вспомнился первый поцелуй с Варей. Как это было давно. И как далеко она от меня… Хотя я слышу ее шаги совсем рядом. Она идет вот впереди, медленно и осторожно. А я замыкаю наш караван. Сколько нам еще предстоит блуждать в этой неведомой пустоте? И выберемся ли мы из нее? Впрочем, разве это так уж важно для меня? Даже если и выберемся, я все равно вновь шагну в пустоту. Пусть заполненную людьми, машинами, деревьями, словами и запахами. Воздухом и светом. Все равно это пустота. И моя жена, которую я никогда не любил. И мой роман, который я никогда не допишу. И мои мысли, в которых я никогда не разберусь. Разве это не пустота…
– А, черт! – Юркин крик вернул меня в реальность. И раздался грохот. Слава Богу, это не было очередным взрывом. Просто упал Раскрутин. Я подбежал к нему последним и увидел, что узкий лабиринт нас привел в квадратное, небольших размеров помещение. Где посередине среди груды книг лежал Юрка Раскрутин.
– М-да, литература тебе все-таки отомстила, Раскрутин, – я помог ему подняться с земли. – Больно ударила по башке-то? Книжки – они по жизни тяжелые.
– Угу, особенно если чужие, – Юрка смочил в вине носовой платок и приложил его к разбитому лбу.
Острый угол одной из больших книг, по всей видимости, какого-то самого нелюбимого Юркиного автора, разрубил ему кожу. Я поднял этот толстенный том.
– Это нам мстят неизвестные авторы за свою неизвестность, – изрек Дрозд, высвечивая фонариком названия трудов и вчитываясь в фамилии авторов. – Да уж… Некие господа Отвагов, Строчевский, Глобин, а вот госпожа Бессарабова, господин Кукушкин…
– Кукушкин – это интересно, – хохотнул Юрка. – Не твой ли это псевдоним, Дрозд?
– Ты ему льстишь, Юрка, – Варя осторожно сдула пыль с небольшой книги и стала внимательно листать страницы. – Издание 1898 года. Дроздов вряд ли бы так хорошо сохранился.
– Брось ты, критики всегда выглядят недурно. В отличие от тех, кого они ругают.
– Да будет вам! – взвизгнула Лада. – Я чертовски устала. А здесь, во всяком случае, и места, и воздуха побольше. Можно слегка отдохнуть.
– Прекрасная мысль, Лада! – поддержал ее Юрка. И, глядя на меня, заметил. – На этих анналах истории можно прекрасно разместиться.
Пока мои друзья обсуждали литературных критиков, я проворно соорудил из книг удобный табурет.
– Вот вам и кресло для отдыха!
Все дружно поддержали мой благородный почин. И вскоре мы восседали в "книжных" креслах за "книжным" столом, сервированным консервами и вином.
– И за что выпьем? – Юрка шустро откупорил ключом одну из бутылок.
– За тех, кто когда-то проливал свои мысли на белые листы, не спал по ночам и мечтал о славе. А потом их труды сгрузили в одну кучу и выбросили в подвал, не поставив наверху даже памятника маленького авторам. Но спустя века они все же помогли своим коллегам по перу. И их имена уже не позабудутся никогда. Во всяком случае, их не забудем хотя бы мы, – я первым сделал большой глоток и дружески постучал по "книжному" столу.
Бутылка легко, как в вальсе, закружила по кругу. Хотя, возможно, мир кружился у нас в глазах от усталости и вина.
– Учитывая, что нас всех ждет тот же удел, – продолжил мой пафосный тост Юрка. – В искусстве. Боюсь, в жизни может быть еще хуже.
– Не очень оптимистично, – возразил Дрозд, – и не очень достоверно. Если сегодня все эти книги сдать в букинистический – им цены не будет. А имена их авторов, возможно, зазвучат совсем по-новому.
– Не думаю, – прохрипела Лада, закуривая сигарету. – И в библиотеках, и в архивах, и в букинистических магазинах наверняка найдутся и эти ребята (она кивнула на книги). И что из этого? История давно расставила всех по местам. Ну, пошумят с денек о находке в заброшенном склепе. Ну, покажут репортаж по телику. А дальше? Кто их читать-то будет?
– Ты полагаешь, сейчас читают что-то более достойное? – в голосе Дрозда послышались нравоучительные нотки.
– Я полагаю, что сейчас не читают вообще. Если учитывать то, что читают, – философски заключила Лада.
После недолгого и более чем скромного застолья, нас слегка разморило. К счастью, мы слегка согрелись, и наши мысли стали более теплыми и мягкими, хотя и менее ясными. Табуретки со столом мы разобрали и смастерили уже книжные лежанки. Все-таки наши неизвестные коллеги здорово нам помогали. Если не словом, то делом.
– А Вадька Руденко был прав на все сто! – зевнул Юрка Раскрутин, поудобнее укладывая свою тушу на отечественную литературу.
– Царство ему небесное, – Лада перекрестилась.
Она всегда все умела испортить, эта заумная пигалица!..
– Не знаю, как на счет царствия небесного, – Юрка не собирался поддаваться заупокойному настроению, – но на земле Вадька оказался честнее нас всех вместе взятых. Он раз и навсегда понял, что никогда не станет автором шедевров. И сделал свой выбор. Не думаю, что это далось ему легко. Не думаю… Хотя он так хорохорился. А ведь, чертяга, и писал неплохо! Но честно себе признался: неплохо – еще не значит, что хорошо. И в отличие от нас не стал цепляться за любые возможности, хоть каким-то местом зацепиться за литературу. Вот возьмем эти книжки.
Юрка похлопал по обложке неизвестного романа.
– Они все пропылились… Провалялись здесь, как минимум, столетие. И ничего – человечество от этого не умерло.