Она стояла передо мной, в детской пижаме, с растрепанными, непослушными волосами. Синие глаза метали молнии ненависти (или любви, что было бы одно и то же, во всяком случае для меня). Она напоминала маленькую ведьму. И мне очень хотелось отхлестать ее по щекам, чтобы она наконец-то опомнилась.
– Не будет ли поздно, Варежка? В конце жизни все уже поздно.
Я ласково погладил ее по щеке и плотно закрыл за собой дверь. В этот день начался мой маленький ад, выбраться из которого не нашлось сил. Хотя я и не пытался искать эти силы…
Мы плотным кольцом сидели вокруг угасающей свечи. И я по-прежнему – физически, до боли в висках – ощущал на себе вопросительный взгляд Вари. И по-прежнему ничего ответить не мог…
И хотя мы существовали вне времени, каждый из нас знал его счет. Мы достаточно прожили на свете, чтобы ориентироваться в нем, хотя бы приблизительно. И этот счет нас не радовал. После трех дней надежда на спасение таяла с каждой минутой, становясь практически равной нулю. Все эти дни мы бессмысленно блуждали по подземному лабиринту. И нам казалось, что прошли столетия. Небритые, немытые, злые и голодные мы тыкались в разные углы, подобно котятам.
Варя к вечеру третьего дня умудрилась подвернуть ногу, споткнувшись о булыжник. И я взялся ее нести на себе. И хотя она была такой же худенькой и легкой, ноги мои подкашивались. Вообще от усталости.
– Боже мой! Какие жертвы! – истерично хохотала Лада. – Очередной трюк нашей прелестной девочки. Что может быть проще – подвернуть ногу и забраться на шею своему воздыхателю! И сразу убить двух зайцев…
– Ты неисправимая злючка, – не выдержала Варя. – Тебе не мешало бы найти себе парня.
Страсти опять накалялись. Дрозд попытался прекратить пикировку и предложил очередной привал для ночевки. Хотя ночь для нас была всего лишь условностью.
– Жертвы действительно ни к чему, – обратился он ко мне. – А то как бы нам вскоре не пришлось на себе тащить сразу двоих.
– Их можно и бросить, – не унималась Лада. – Влюбленным рай не только в шалаше, но и в подземелье…
Отдых был весьма кстати. Пройдя узкий лаз, мы как раз наткнулись на стену, справа от которой увидели проход в довольно просторное помещение. Там же мы увидели новое отвлетвление лабиринта. Но его нам предстояло пройти завтра. Если, конечно, оно наступит.
Здесь мы и решили остановиться. Наши жалкие, истрепанные пиджаки не спасали от постоянного озноба. Но все настолько устали, что, повалившись на землю, не почувствовали холода. Пожалуй, мы даже перестали бояться будущего и думать о нем. Усталость и лабиринтная безысходность нас просто парализовали. Настолько, что даже не хотелось спать. Мне казалось, что вот так, глядя в одну точку кромешной мглы, я могу пролежать целую вечность. Пока не умру.
– Эх, жаль, что здесь нет какой-нибудь макулатуры. Лучше бы, конечно, что-нибудь из сегодняшнего, – вдруг сказал Юрка. – Я с удовольствием разместился бы на этих глянцевых журнальчиках. Впрочем, подошли бы и мои книжки-страшилки.
Фонарик наш давно уже накрылся. И в неприкосновенном запасе осталась одна свеча. Вернее, все то, что от нее осталось. Но Женька ее все же зажег. И прошелся с зажженной свечой по нашему очередному карцеру, на всякий случай освещая каждый его уголок. Вдруг наш товарищ резко остановился и громко присвистнул.
– А это что за произведения искусств?
Мы нехотя приблизились к нему. И тоже удивились. На стене довольно грубыми штрихами, но довольно профессионально, углем были нарисованы две фигуры. Точнее – сцена расставания (или встречи) солдата в треуголке и барышни в длинном платье и шляпке с пером. Он сидел подле ее ног, а она нежно обвивала его за шею.
– Судя по всему, парень-то – дезертир который именно здесь неизвестно от кого скрывался, – предположил Дрозд.
– А она бегала к нему на свидание, – продолжил я. – Чтобы накормить и напоить до отвала.
– Бедняга, – вздохнул Юрка. – Интересно, сколько он пробыл в этом заточении? Ни света, ни радио, ни телевизора, ни компьютера. Одна лишь барышня – и все удовольствие.
– Наверное, он так не думал, – Женька опустил свечу ниже и мы заметили выцарапанную надпись: "Здесь был рай". – И сколько лет длился этот рай? Год? Два? Три?
– А потом девице все наскучило, – злорадно заявила Лада. – И она благополучно выскочила замуж. А он и остался гнить в этом подвале. Да, подруга?
И она многозначительно взглянула на Варю.
– Т-с-с-с, – загадочно зашипел Юрка, прижав палец к губам. – Возможно где-то здесь, прямо сейчас бродит его несчастный призрак.
И словно в подтверждении этому послышался громкий шорох. И Лада истошно закричала:
– Все-е-е! Не могу больше! Отпустите, выпустите меня! – она молотила кулаками по стене со всей силы, до крови. – Я хочу домой! Я хочу света! Отпустите меня, ну пожалуйста!!!
Лада билась в истерике и успокоить ее могли только физическое вмешательство. Юрка Раскрутин, как истинный предмет ее поклонения, взял эту неблагодарную миссию на себя. И от души отхлестал ее по щекам.
– Что? В чем дело? – Лада, как слепой котенок, огляделась вокруг себя – Кто, кто это сделал?
Она наконец разглядела Юрку, стоящего напротив. И тут же успокоилась. И медленно опустилась на землю. Простить пощечины она могла только ему.
– Успокойся, Лада, – Юрка погладил ее по щеке. – Все не так уж плохо. Это всего лишь крыса залезла в наш скудный провиант и рылась там в поисках ужина. Крысы ведь тоже хотят кушать.
– Крыса? Всего-навсего? – Ладу словно окутал полусон. И она даже зевнула.
– Да, крыса. А если здесь водятся крысы, значит и выход недалеко. Значит где-то рядышком – жизнь. Крысы ведь тоже не дуры.
Лада снова зевнула и вдруг расплакалась. Она плакала уже не отчаянно, не истошно. А как-то тихо, умиротворенно, почти по-домашнему.
– Я хочу домой, – повторяла она. – Хотя зачем я хочу домой? Зачем? Наверно, я не хочу домой вовсе. Что ждет меня дома? Или кто? Пустые стены. Совсем пустые. Нет, вру, не совсем. Ведь я на них вешаю календари, где отмечаю дни рождения знакомых. Чтобы найти повод им позвонить, вдруг меня пригласят в гости… Но никто почему-то не приглашает…
Она громко всхлипнула. И улеглась на земле. Раскрутин осторожно приподнял ее, подстелил пиджак и опустил ее голову на свои колени.
– Нет, – почти шепотом продолжала Лада. – Хотя нет. Один раз пригласили. Одноклассник. Маленький и кудрявый. Он смотрел на меня такими глазами. На меня впервые так смотрели. Я не забуду эти глаза. Удивленные и такие теплые, что если бы мы сидели в моей квартире, то этот мой ледяной офис, наверное, растаял от этого взгляда. И мне так захотелось взъерошить его кудри… Но я целый вечер читала ему лекцию о дадаизме. О необходимости разрыва логичных связей и построении только субъективных ассоциаций. А он, этот мальчик, жаждал, наверно, только логической связи. И понятия не имел, кто такой Бретон и Тцара. Он, оказывается, был воспитан на Тургеневе и Бальзаке. А для меня те, кто не читал "Аркан-17" и "Лампу в часах", вообще были лишь амебами, одноклеточными… И мне так хотелось погрузить пальцы в его кудри. И, чтобы мой ледяной офис растаял. Но этого не позволяли Бретон и Тцара… И где теперь Бретон и Тцара? Где теперь Тургенев и Бальзак? И главное – где этот мальчик? Он так меня испугался тогда… И почему меня все боятся?.. А тогда… Я представила нас долгими вечерами, за телевизором, под горячий ужин. Он – в физкультурном трико, а я – в домашнем халате. А по воскресеньям – прогулки в парке, и карусели, и кафе-мороженое. И я тоже испугалась. Мне подумалось, что лучше уж голые стены с помеченными календарями и диссертация о дадаизме… Я все… Все, поверьте… Все бы теперь отдала за такие вечера. Ведь физкультурное трико и домашний халат необязательны. Впрочем, теперешние одинаковые воскресенья я бы променяла на них запросто. И плевать на дадаистов, сюрреалистов и модернистов вместе взятых. Все прекрасно, что вечно. Что испытано вечностью на прочность. И что имеет логическую связь. Абсурд, галлюцинации, иррационализм, нигилизм, что я так долго исследовала и исповедовала, порождены лишь сиюминутностью, определенным временем и на определенное время. В остальном, бесконечном времени все это – лишь мираж…
Последние фразы Лада говорила приглушенно, сквозь сон. И во сне ее рука крепко обвила квадратную спину Раскрутина. И он опять же, к удивлению, нисколечки не сопротивлялся. Он, откровенный гуляка и любитель легкомысленных длинноногих девиц, бережно гладил плечи некрасивой знайки. Бывшей феминистки Лады. Над которой не раз презрительно подшучивал в той, другой жизни. В той другой жизни, где мы были совсем другие. Где так и не смогли разглядеть друг друга при свете ясного дня. И увидели по-настоящему лишь в кромешной темноте.
Мои мысли путались, как обрывки чьих-то давно написанных фраз, и в этой путанице монологов, метафор, отрывков из прошлого и будущего, я услышал тихий, нежный голос Вари.
– Лешка..
Я резко поднял голову.
– Лешка…
Это был не сон. Меня звала Варя. И я отозвался.
Она примостилась на моем пиджаке прямо под картиной неизвестных влюбленных и водила мизинцем по нацарапанной фразе: "Здесь был рай".
– Лешка, – Варя привстала и положила руку на мое колено. Мое колено дрогнуло. – Давай допишем. Вот здесь: "И ад – тоже".
– Если это ад, то он не так уж и страшен.
– Все равно странно. Одно и то же место можно назвать и адом, и раем. И время тоже. И, наверное, жизнь.
– Дело не во времени и месте. Дело в нас.
– Я тебя когда-то очень обидела. Это очень, очень плохо.
– Плохо не это, Варя. Вернее не столько это. Плохо то, что я так и не смог справиться с этой обидой. Я оказался очень слабым. И от этого факта мне тошно больше всего. А обиды давно уже забыты.
Я закурил сигарету. Она вспыхнул в темноте, осветив синие, распахнутые глаза Вари.
– Какой ты, – она провела ладонью по моей небритой щеке. Мне стало еще холоднее.
– Вот такой. Такого ты полюбить не смогла.
– Нет, Лешка, я так и не смогла полюбить другого.
Мы замолчали. Я не совсем понимал Варю. И ни о чем не хотел спрашивать. Она по-прежнему была далеко от меня. Хотя я чувствовал на себе ее дыхание. И ее дыхание пьянило меня. Как и усталость.
– Ты ни о чем не спрашиваешь? Но я все равно отвечу… Я так и не смогла полюбить мужа. Хотя его не любить невозможно. Так все говорят. В него все влюблялись с первого взгляда. И моя собака, и мои родители, и даже соседи. Всегда веселый, заботливый, обаятельный, красивый.
Я невольно сжал ее руку. Я хотел, чтобы она замолчала. А она только вскрикнула от боли. И тихо прибавила.
– Извини, я делаю тебе больно.
Я подумал, что больно она делала мне всегда. Может быть, поэтому я ее и любил.
– Но я должна… Пусть спустя годы должна все объяснить… Я очень, очень, очень сильно влюбилась в тебя. Но уже наступило другое время. Четко разделяющее для кого рай, для кого ад. Я не хотела ада. А для рая одной любви было мало. Напротив, она скорее мешала, обезоруживала, обессиливала.
– А я, дурак, всегда думал, что любовь помогает.
– Это как рай и ад, Леша. Смотря в каком времени и пространстве. И смотря для кого. Наше время и наше пространство уже диктовало другие условия и заставляло учить другие уставы.
– Условия жестокого расчета и устав расчетливой жестокости…
– Да, да, да! – Варя приблизила свое лицо к моему почти вплотную. И тяжело задышала. Ее дыхание было по-прежнему холодным. Казалось от него идет пар. – Да, и жестокого расчета, и расчетливой жестокости. Мы же были студентами! И что нас ждало впереди?! Ответь, что?! Ни нормальной работы, учитывая нашу специальность, ни квартиры, ничего. А за лечение моего больного отца кто бы заплатил? Ответь? Кто? Ты или я?
– Он, – смиренно ответил я на очень простой вопрос.
– Да! Именно он! И я была уверена, что полюблю его! Потому что его не полюбить невозможно!..
Я не выдержал, цепко схватил Варю за плечи и тоже задышал ей в лицо. Мое дыхание было горячим.
– А обо мне… Обо мне ты подумала?.. Хотя бы на миг, подумала?…
Варя отпрянула и усталым, плавным жестом отбросила пряди волос со лба.
– Я уже наказана, Леша. Если ты этого добиваешься. Наказана. Потому что до сих пор думаю лишь о тебе. Если бы все можно было изменить, – она уткнулась лицом в мои колени. Я знал, что она так и не заплачет. Она редко плакала.
– Я бы и теперь, Варя, ничего не смог дать тебе. Ничего, что можно было бы внести в прейскурант цен.
Варя подняла голову, и я провел ладонью по ее лицу. Ее щеки были мокрыми. И мое сердце сжалось. Варя так редко плакала.
– Знаешь, только сейчас, здесь, в этом аду под названием "Здесь был рай", я поняла, что хочу умереть с другим прошлым. Когда есть прошлое, которое любишь, умирать не так страшно. А так… Там, в другой жизни, наверху, я жила день ото дня и думала, что время еще есть, чтобы исправить. У нас уже нет времени.
Я прижал Варю к своей груди. Изо всех сил. И она не вырывалась.
– У нас впереди еще очень много времени, Варежка. Я обещаю. Главное теперь, чтобы у тебя не болела нога, – я погладил ее по лодыжке.
– А она вовсе и не болит. Ты не обидишься? Лада, как бы я ее не любила, оказывается частенько права. Мне так хотелось, чтобы ты хоть чуть-чуть пронес меня. Чтобы вновь тебя почувствовать, твой запах…
Я рассмеялся громко, почти до слез.
– Ну, на счет запаха лучше промолчим. Но ты, Варька, все-таки неисправима. Хотя я тоже еще тот… Мог бы сам предложить девушке свои услуги.
Варя вновь улеглась на пиджак.
– Эх, Варя, Варька…
Она молчала. Я прислушивался к ее ровному дыханию и в который раз поразился ее способности мгновенно переключаться. Все же Лада, действительно, во многом права. Варька всегда умела добиться желаемого. Вот и теперь. Она в который раз убедилась, что ее любят. Успокоилась и безмятежно уснула.
Мой же сон, как рукой сняло. И я еще долго сидел, вглядываясь в ее спокойное лицо, гладя ее пышные волосы, плечи, ладони. "Здесь был рай", написал кто-то давным-давно. Может, он прав? А, может, права Варя? Все зависит от времени и пространства. Но, скорее, от любви. Любовь всегда и везде – даже в самой безысходной ситуации – может стать раем. Равно как и в роскоши, мире и блеске обернуться адом. Чем обернется наша любовь?.. Если она вновь случится…
Мне почему-то казалось, что она обязательно случится. Если, конечно, выберемся отсюда. Мне казалось, что все мы запутались в невидимой паутине, умело сплетенной судьбой. Которая опутала нас уже давно. Медленно, постепенно мы попадали в ее сети. Вместе с нашими идеями и планами, нашей молодостью. И теперь хватит ли нам сил разорвать ее путы?
И если мы это сделаем, то вряд ли сможем возвратиться в свой прежний, привычный, давно запрограммированный мир…
Я уж точно. Я не хочу возвращаться туда, где по утрам, в одно и тоже время оглушительно звонил старый толстый будильник, покачивая своим шутовским колпаком. И я машинально давил на колпак. И он испуганно замолкал. Машинально я вскакивал с постели, тщательно чистил зубы, гладко брился. А из кухни уже звал ароматные запахи свежезаваренного черного кофе со сливками и горячих бутербродов с сыром… Я все делал машинально, потому что мне давно уже не нужно было думать, что я делаю. Я брел на работу в маленькое издательство, выпускающее научно-популярные брошюры. Я устроился туда сразу после окончания института, хотя мне предлагали журналистские должности сразу несколько солидных газет. И все же я намеренно выбрал место корректора в издательстве, чтобы машинально изо дня в день править чужие ошибки. Тогда я считал, что поступаю правильно. Во-первых, издательство находилось в двух шагах от дома и я мог сэкономить уйму времени на дорогу. Во-вторых, рутинная, несложная работа экономила мои мысли, идеи и силы. В общем то, что я мог целиком отдать своему творчеству. Я был уверен, что стану настоящим писателем.
Но шли годы. Запасы времени и творчества истощались, а роман продвигался все медленней и медленней. Пока вовсе не остановился. Журналистскую работу мне уже не предлагали, да я и не стремился. Я чувствовал, что утратил навыки быстрого и легкого письма. И потихонечку, как-то незаметно, смирился. Экономии мыслей и чувств не случилось, поскольку они как-то иссякли вообще. Но я успокаивал себя тем, что еще оставалась экономия времени – на дорогу. Хотя она мне уже была не нужна.
В часов пять я медленно возвращался домой привычным путем вдоль березовой аллеи, садился на свою скамейку возле маленького пруда, где плавали утки. Доставал кусочки хлеба, оставшиеся от обеда, мелко крошил их и бросал в воду. И долго наблюдал, как утки подплывают к бережку и жадно хватают хлебные крошки. Я машинально доставал из сумки большой блокнот и долго сидел, вглядываясь бессмысленным взглядом в белые чистые листы бумаги. Продавщица мороженого, чей киоск располагался неподалеку от "моей" скамейки, непременно высовывалась из окошка и предлагала эскимо. Иногда я соглашался, иногда – нет… Так продолжалось лет десять. Лет десять назад я ей понравился, почему-то соврав, что работаю журналистом. Видимо, тогда я еще хотел казаться значительным в этой жизни. С годами это прошло. Но признаваться во вранье было поздно. Я думаю, правда бы разрушила наш общий, однотонный, маленький мир, к которому мы привыкли с годами. Продавщица непременно спрашивала, что я пишу. И я охотно пересказывал ей статью, прочитанную утром в какой-нибудь газете. Она восхищенно вздыхала и была, пожалуй, единственной на свете моей поклонницей. Вернее, поклонницей того, что мне не принадлежало. Она старилась и полнела у меня на глазах. Точно, как и я старился и седел у нее на глазах. И все же нам удалось остановить время. Потому что изо дня в день повторялось одно и тоже. И эта аллея, и эти утки, и мороженое.
Так, не выдавив из себя ни строчки, а лишь оставляя на страничках чужие стихи, которые приходили на память (надо было делать вид, что пишу), я возвращался домой. Где меня уже ждала жена и горячий, сытный ужин. Он него я получал истинное удовольствие. И, наевшись до отвала, устраивался на диване. И в обнимку мы смотрели телевизор до полуночи. Еще в начале совместной жизни мы обсуждали книги, выставки, фильмы и спектакли. Но с годами ушло и это. Темы разговоров перешли на соседей, на заготовку маринадов и солений, на мечту о маленьком домике где-нибудь в глухой деревушке. И эти темы меня гораздо больше и радовали и трогали, чем пустая болтология об искусстве. Разговоры об искусстве меня все больше раздражали, приводили в уныние, напоминая о прошлом, в которое я ни за что не хотел возвращаться.
Не каждый бы понял моего тихого счастья. Но оно действительно было. И могло быть всегда. Я сумел остановить время. Если бы не моя неосторожная вылазка на встречу с прошлым, закончившаяся взрывом. Когда время почему-то стало откручиваться назад. И наконец привело меня к Варе…
Я погладил девушку по лицу, но она не проснулась.
– Варя, Варька, Варежка, – прошептал я.
И в один миг я возненавидел и скамейку у пруда, и жирных уток, и вкус эскимо, и болтовню о маринадах. И, наверное, предал свое тихое счастье. Но со мной была Варя. И предательство уже не имело значения. И я уже не хотел застывшего времени. Я хотел, чтобы оно мчалось вместе со мной наперегонки. И уже не боялся скорого финиша.