Она понимала, что ни в чем не виновата, но она также понимала, что его смертью жизнь ее умалена до горестного вздоха.
Теперь она ходила в мягких вязаных тапочках, и дубовые половицы скрипели и прогибались под нею. В ресторане перестали подавать яичницу. А так больше ничего и не изменилось. Если же Малину спрашивали о мужьях, она говорила, что их было двое: "О первом есть что вспомнить. О втором - есть о чем подумать".
После же того, как ее старшая дочь однажды ни с того ни с сего решила во что бы то ни стало уехать из города на поезде, который давно не ходил, и в ожидании паровозного гудка превратилась в тень на скамейке (каждый год ее закрашивали, но тень упрямо проступала сквозь слой краски, и все узнавали упрямую Людмилу, зимой и летом - вопреки здравому смыслу - не снимавшую туфли на высоких каблуках: "Чтоб не забывать, что в мире есть и жизнь, а не только Город Палачей"), а младшая схватила ржавый велосипед и покинула город в одном ситцевом платьишке, - она больше не подпускала к себе мужчин. И даже при разговоре с ними не поднимала взгляда, чтобы нечаянно не сорваться. Зная свои уязвимые места, она препоясала чресла двойной цепью с замком, ключ от которого держала за щекой.
Когда-то всеобщий любимец капитан "Хайдарабада" Бох назвал ее красивой, но толстой, после чего огромная женщина подняла прямую ногу к уху, поставила пяткой на пояс и уж только после этого опустила на пол, - и с тех пор никто не осмеливался даже намекать на ее габариты и вес. И уж тем более - всуе поминать ее безупречную красоту, которую мужчины измеряли в лошадиных силах, присовокупляя при этом, что ее коэффициент полезного действия не уступает знаменитой ерданской табачной мельнице, в которую запусти хоть сосновое полено, хоть таблицу умножения, да даже хоть портянку Люминия, - на выходе все равно получишь Евангелие.
Никто не помнил, как на самом деле звали Люминия, и никто не знал, как одна из его женщин назвала прижитого от него ребенка, - поэтому мальчика называли как кому нравится, но чаще - просто Люминием-младшим. Гавана, взявшая над ним опеку, попыталась разыскать его свидетельство о рождении или запись о крещении, но только и выяснила, что его мать звали Женилкой, не переспавшей только с бронзовым конем в ресторане, да и то лишь потому, что суеверные женщины распилили его член на амулеты. Разгневанная Гавана назвала его Августом и выправила соответствующую бумагу, в которой дата рождения была указана наугад, а вместо имен родителей стояли прочерки.
Узнав, - ему не исполнилось и пятнадцати, - о том, что в действительности родители у него были, Август отправился на кладбище, где в захламленном углу у забора стояли два креста - с лица они были чистые, а на обороте крестов было мелко написано: "Люминий" и "Его жена".
- Если их похоронили под крестами, значит, они верили в Бога? спросил он у Гаваны.
- В церкви их никто никогда не видел. Но и я там не была лет пятьдесят.
- Ты перестала верить?
- Верующий не нуждается в вере.
- А я - нуждаюсь?
Гавана закурила сигару и с интересом посмотрела на мальчика.
- Паскаль считал, что в делах веры разум бессилен. Рассуждал он так: Бог или существует, или Его нет, и поскольку разум выставлен за дверь, остается бросить монетку: "орел" или "решка"? То есть остается оценить благоприятные и неблагоприятные шансы альтернативы и попытаться обеспечить себе положительное математическое ожидание выигрыша. Выигрыш от признания бытия Бога бесконечен - высшее блаженство, вечно длящееся; наша же ставка земные блага, как бы ни были они велики, - конечна. Ты знаешь, что такое альтернатива?
Август кивнул.
- Я ничего не почувствовал, когда ты дала мне имя...
- Имя что-то значит, если оно свидетельствует о твоем хозяине. В церкви людей крестят во имя Иисуса, после чего они становятся его собственностью. Ты пока ничей, легкий и чистый. Ты не отягощен Господом и чист, как белый лист бумаги, горький мой.
- Но мне не страшно, - сказал Люминий-младший. - Да и Богу уже, наверное, нет никакого дела до меня.
- Ему уже давно нет ни до кого дела, - сказала Гавана. - Он просто устал подтирать нам задницы. Решил, видно, что мы этому уже научились, и вернулся в свой дом. Это очень старый дом. Когда он впервые собрал людей под своей крышей, он сказал им: вы мои свидетели, и я Бог. А теперь каждый волен сам решать, свидетель он или собака лысая.
- Как я, - с гордостью сказал Август, у которого совершенно не росли волосы на голове. - Но в случае чего я могу и свидетелем быть. А вообще-то мне интереснее знать не это. Верю я в Бога или нет, от этого все равно и не захочешь - а пописаешь. А вот Бог верит ли в меня?
Гавана покачала головой.
- Пожуем - увидим. Я не хочу тебя пугать, но запомни: изо всех тварей земных только человек может стать либо ангелом, либо демоном, свидетелем или злодеем. Хотя сейчас, наверное, это не имеет никакого значения. - Она пустила дым кольцами и добавила: - Помни, милый: никто не может с уверенностью сказать, что ты сын Люминия. А если это так, то не забывай: Люминия в Городе Палачей жалели, может быть, больше, чем кого бы то ни было еще.
И она рассказала мальчику, что в те времена, когда Великий Бох расправился с местными бандитами и установил, сколько людей и зверей должны жить на Лотовом холме, вдруг выяснилось, что восемьдесят два человека тут лишние. Никто не хотел кровопролития. Поэтому Великий Бох дал в руки малышу Люминию детскую дудочку, которую когда-то изобрели фрисландские палачи для казни малышей, и велел идти с нею в Трубу, проложенную некогда безумным инженером Ипатьевым через фундамент Африки - насквозь. Никто не понимал, зачем была нужна эта труба, которую специально заказывали на бессемеровских заводах в Германии, где ее по чертежам русского инженера и изготовили из сплава стали и никеля. Если посмотреть в трубу от входа в ресторан, можно было увидеть только звезду, каковой, по строгому заключению астрономов, на небесном своде быть не должно. И такую же несуществующую и бессмысленную звезду можно было разглядеть, сунувшись в трубу со стороны Северного бастиона. Считалось, что каким-то непостижимым образом она служит очищению воздуха в огромном здании, а также удержанию Города Палачей на его месте. С Ипатьевым не спорили. Ведь он первым установил, что в четверг длина острова с расположенным на нем Городом Палачей с севера на юг не соответствует длине острова с юга на север в понедельник, сделав это за тридцать семь лет до смерти Бернхарда Римана и за пятьдесят лет до рождения Альберта Эйнштейна и едва не завершив свои дни в скорбном доме, когда правительство узнало о его открытии. Но живым тварям путь в Трубу был заказан, а если кто и отваживался проникнуть в нее, то живым из нее не удавалось выйти никому.
Малыш Люминий, наигрывая на дудочке мелодию, напоминающую плач в сыром углу заброшенной всеми больной дурочки, повел за собой детей, а через три дня вдруг объявился на Северном бастионе - один, с дудочкой в руках и улыбкой на устах, напугавшей даже палачей. Сколько его ни расспрашивали, он ничего не мог рассказать ни о походе, ни о Трубе, ни о судьбе последовавших за ним детей. Он даже имя свое забыл.
- Вот она, - Гавана протянула Августу простенькую дудочку. - К счастью, сил у нее осталось разве что на мышей.
Вплоть до того дня, когда Август познакомился с Малиной, в Городе Палачей было всего два места, которые притягивали его и где он мог проводить целые дни. Библиотека и крематорий. Он читал все подряд - от справочников по астрономии до подшивок журналов столетней давности и романов, и когда однажды библиотекарь Петром Иванович Бох, раскатывавший по книгохранилищу на инвалидном кресле, но отдававший больше времени искусству фотографии, спросил, зачем ему обнимать необъятное, Август ответил:
- Чтобы стать бессмертным.
- Значит, ты ищешь вечный двигатель? - без улыбки уточнил библиотекарь, глядя на него через синие очки. - Космос - вот единственный вечный двигатель.
- Должен быть и другой, человеческий, - слегка покраснев, возразил Август. - Иначе не стоило бы и жить.
Наверное, именно поиски бессмертия и привели его в крематорий, устроенный некогда в Восточном бастионе, выступавшем над склоном Лотова холма в сторону города. Здесь заправлял бывший железнодорожник китаец Меконг. Раздевшись по пояс, он бросал огромной лопатой уголь в топки котлов, которые давали тепло Африке и другим зданиям Города Палачей. Эту котельную когда-то пристроили к крематорию, поставленному в начале XX века.
Когда какому-то вифлеемскому градоначальнику загорелось построить родильный дом, он не нашел ничего лучшего, как заказать проект сумасшедшему инженеру Ипатьеву, которому тогда было чуть ли не сто лет. Наверное, никого другого просто найти не могли - в такой-то глуши. Врачи, ознакомившиеся с проектом, и строители, которым передали бумаги, оценили произведение Ипатьева очень высоко. Строили под строгим присмотром разных инспекторов-контролеров, ни на йоту не отступая от чертежей. Над входом вывели готической вязью надпись - Feuer macht frei. Градоначальник заподозрил неладное, едва увидел надпись над входом, а оказавшись внутри, и вовсе впал в ярость. По чертежам роддома выстроили крематорий. Призвали какого-то столичного знатока архитектуры, и тот письменно засвидетельствовал, что Ипатьев спроектировал именно роддом, что рабочие строили именно роддом, а вот почему получился крематорий - ведомо лишь Всевышнему. Разъяренный градоначальник приказал разобрать крематорий по кирпичику и возвести именно роддом. Но и заново построенное сооружение оказалось крематорием. И над трубой его медный ангел пел в рожок, когда очередная копченая душа отлетала на родину всех душ.
При Великом Бохе крематорий модернизировали, а потом к нему пристроили кочегарку. В самом бастионе находился зал прощания с площадкой посередине, на которую ставили гроб, опускавшийся в устроенную под землей печь системы "Топор". Меконг показывал мальчику, как действует лифт-катафалк, объяснял назначение основных частей печи - генератора, куда загружался уголь, рекуператора с его смежными, идущими в противоположных друг другу направлениях каналами, и камеры для сожжения, разогреваемой генераторным газом до белого каления.
- Через соединительные проходы генераторный газ поступает затем в каналы рекуператора, - увлеченно объяснял чокнутый на технике китаец. Раскаляя стенки этих каналов, газ нагревает и стенки противоположных каналов рекуператора. После этого я открываю клапаны и запускаю снизу в противоположные каналы рекуператора уличный воздух - он проходит до самого верха и приобретает температуру около тысячи градусов по Цельсию, и тогда уже поступает в камеру для сожжения. Закрываю шибер, пускаю газ из генератора в первые каналы рекуператора, а в камеру закатываю гроб. Через час-полтора от трупа остается килограмма полтора праха.
- А что выходит через трубу, если все сгорает? - спросил мальчик.
- Продукты неполного сгорания.
- И сердце?
- Оно сгорает дотла.
- Ага. Значит, главный продукт неполного сгорания - душа?
Меконг с серьезным видом кивал бритой головой.
- Да, потому что только человеческая душа может быть приравнена к вечным стихиям.
Пораженный Август понял, что судьба дает ему редчайший шанс: он может позаботиться о душах человеческих, которые перейдут в жизнь вечную, не нуждаясь в услугах портных и штопальщиц. После школы он стал помощником Меконга, хотя тот и предупредил его, что в основном им придется пахать в кочегарке, поскольку крематорий в Городе Палачей не пользуется популярностью: последний раз его запускали, чтобы сжечь левую руку Мики Друстанова, попытавшегося по пьянке на спор остановить циркулярную пилу.
- Но у руки нет души! - воскликнул Август.
- Ты будешь смеяться, но она есть у Мики, - печально улыбнулся Меконг. - Зачем ты сюда нанялся? Ведь ты окончил школу с золотой медалью. Ты мог бы поступить в университет.
- Я влюбился, - признался Август. - Она ни за что не уедет отсюда, поэтому я остаюсь здесь.
- Ну что ж, может, пора показать тебе и более чудесные творения человеческих рук. - Меконг звучно чмокнул погасшей трубкой. - Если хочешь, в субботу сходим на паровоз.
Железная дорога, проходившая через городок, была ликвидирована задолго до появления на свет Люминия-младшего. По приказу Хрущева ее разобрали и увезли - рельсы, шпалы, гравий, крупнозернистый песок, будки обходчиков, шлагбаумы с переездов и колокол, предупреждавший об отправлении поездов, запахи креозота, горелого угля и донника, густо росшего на полосе отчуждения, - осталось лишь здание вокзала со ржавым расписанием и черными дырами касс, в глубине которых гнездилась слизистая вонючая тьма со своими больными детенышами...
То ли по приказу, то ли по стечению каких-то обстоятельств ликвидаторы не тронули участок пути к югу от городка и несколько паровозов. Из двух паровозов умельцы соорудили бесперебойно действовавший самогонный аппарат, снабжавший чистейшей водкой население, больницу и Африку. А один локомотив стал чем-то вроде игрушки для Меконга, который в свободное время обязательно наведывался сюда, чтобы осмотреть паровоз и подтянуть гайки, протереть медь и стекло, а то и разжечь в топке огонь, раскочегарить, поддать жару и напугать городок и окрестных жителей настоящим гудком высшей пробы - с переливами, паузами и густой финальной "до".
В ближайшую же субботу они с Августом прогулялись за город, и Меконг показал мальчику паровоз, объясняя его устройство с такой же дотошностью, с какой растолковывал назначение и функции крематория. Они раскочегарили топку, Люминий-младший дал гудок, и Меконг повел паровоз в сторону города. Из домов выскакивали изумленные люди, навстречу бежали орущие мальчишки, козы и гуси, облака на сером небе вдруг разошлись, и когда паровоз приблизился к вокзалу, в глаза всем ударило яркое солнце, брызнул мелкий теплый дождик, по всему городку забили охотничьи ружья, и пожарный духовой оркестр, репетировавший на площади, вдруг ударил во все трубы, барабаны и тарелки "Прощание славянки" и стройно зашагал по главной улице, грохоча кирзовыми сапогами по булыжнику и сверкая серебром и медью - с непременной тетей Брысей во главе: как всегда, она была совершенно голой, в белых носочках козьего пуха и с медной трубой, змеем обвивавшей ее необъятное спелое тело.
Август взирал на это внезапное торжество широко открытыми остановившимися глазами, не понимая, откуда и почему взялась вдруг вся эта радость в нем, в Меконге и в остальных людях, но радость от этого только усиливалась и била в ноздри, вышибая слезу.
Позволив мальчишкам повисеть на поручнях и подножках паровоза, Меконг дал протяжный гудок, дал задний ход, и паровоз медленно покатился к прежнему месту, где и остановился, подпертый стальными башмаками.
- А дальше? - спросил Август.
- Дальше ничего, - ответил Меконг, закуривая трубочку. - От вокзала на юг осталось железного пути ровно три уставных мили - двадцать две тысячи четыреста четыре метра. До Хайдарабада не дотянешь.
- До Хайдарабада?
- Говорят, именно туда и прокладывали дорогу, и даже однажды прогнали пробный пассажирский состав с узкими буквами на вагонах.
- С узкими?
- На табличке стандартной длины слова "Владивосток" или "Хайдарабад" приходится писать узкими буквами, иначе название не влезет. Дорога протянута не на восток, а на юг - значит, в Хайдарабад. Про это все знают. Мечта, значит. Куда же еще?
- Узкие буквы... - прошептал Люминий-младший. - Хай-да-ра-бад...
Чтобы крематорий не простаивал, Август придумал сжигать в нем мышей, у которых ведь тоже были души, но только маленькие, серые и горизонтальные. Для этого он использовал детскую дудочку, звуками которой собирал грызунов со всей Африки и уводил в крематорий, где сомлевшие от музыки крошечные животные сами шли в огонь, как на праздник. Поскольку уничтожение грызунов способствовало великому сбережению продуктов и прочего инвентаря, Малина открыла Августу в ресторане неограниченный кредит. Собаке же его, прозванной Зажигаем, вволю наливала его любимого имбирного пива, хотя Август и предупреждал:
- Ты с пивом не перебарщивай, а то он после него ссыт, как президент.
- Какой президент? - удивилась Малина.
- Ну, не знаю, - сказал Август. - Разве швейцарский сможет столько отлить? Швейцария - страна маленькая. А у нас еще и Чукотка есть.
- Тогда заведи себе пса как у Катерины Блин Четверяго. Ничего не жрет, а народ пугает - только держись.
Перед отъездом в Москву на учебу старший сын Четверяго подарил матери скелет собаки, который бегал, вилял костлявым хвостом, хватал врагов острыми зубами и совершенно не требовал никакой пищи. Хороший получился зверь, но, решила Катерина, неполноценный. Где-то на чердаке она отыскала огромный мужской гуттаперчевый член, привезенный еще ее дедушкой контрабандой из Турции, и приспособила к скелету. Турку - так прозвали механическую псину - понравилось, и он даже каким-то непостижимым образом научился управлять этой штукой. От страха и холода гуттаперча сжималась в стручок, но стоило Турку увидеть привлекательную сучку, как он отважно бросался на несчастную и не останавливался, пока возлюбленная сама не просила его об этом человеческим голосом. Поговаривали, что любвеобильный Турка не обходил стороной не только животных, но и некоторых старых африканок, для которых запретный плод был чем-то вроде сельскохозяйственной культуры. Во всяком случае, его несколько раз видели выходящим из комнаты Джульетты. Пес довольно скалился и пощелкивал стальными зубами, волоча за собою измочаленное гуттаперчевое орудие, а Джульетта несколько дней не показывалась на людях, отмачивая причинное место в глубоком тазу с марганцовкой и лавандой и мечтательно глядя в потолок, пораженная в самое сердце тем, что при посторонних она назвала la piqure de la curiosite.
- Одного такого зверя с его пикюром на весь город хватит, - сказал Август.
Малина вдруг улыбнулась и сказала:
- Если хочешь, я тебе шапочку свяжу с наушниками.
- Чтоб люди не пугались? - пролепетал Август, сраженный ее улыбкой. Или потому, что ты меня любишь?
- Чтоб голове тепло было. А про людей не думай. Многие тебе завидуют, потому что без ушей люди красивее, чем в жизни.
Жаркой летней ночью на крыше крематория умер Меконг. Он любил здесь лежать, терпеливо считая звезды. Когда Август сказал ему, что человек, обладающий самым острым зрением, может при ясном небе разглядеть максимум две с половиной тысячи звезд шестой величины, Меконг пробормотал: "Мне и одной хватит, знать бы - какой".
Отныне за паровозом стал присматривать Август. Обследовав весь участок железнодорожного пути, тянувшегося на юг до глухой каменной стены, которую невозможно было пробить никаким снарядом или паровозом на полной скорости, ни даже тупой башкой Банзая, на спор забивавшего лбом трехдюймовые гвозди в телеграфный столб, он попутно обнаружил залежи угля в полузаросшем и давно заброшенном котловане. И несколько суббот потратил на пополнение запасов топлива для паровоза, на котором проехал весь путь - от вокзала до каменной стены и обратно. Но его больше не радовали восторженные крики людей, откликавшихся ружейной пальбой и "Прощанием славянки" на могучий гудок приближающегося к городу паровоза.