В свободное время он спускался в сопровождении Зажигая в подземелья Города Палачей и обследовал их - без энтузиазма, но упорно, милю за милей. И чем глубже он спускался, тем больше встречалось ему предметов и сооружений неизвестного назначения - какие-то широкогорлые колодцы, стальные решетчатые фермы, цепи и зубчатые колеса, пока однажды он не спустился на перрон, возле которого стоял готовый к отправке поезд - пять пассажирских вагонов, набитых мумиями вооруженных до зубов солдат с русско-индийскими разговорниками в ранцах, и две платформы с орудийно-пулеметными башнями. Там, где должен быть локомотив, высился огромный проходческий щит, застрявший в самом начале будущего тоннеля.
Август вернулся наверх через склад, доверху заставленный ящиками с мылом, пехотными минами, вином, заваленный связками костылей, мешками с мукой, солью и кальцинированной содой. Потянув на себя ржавый рычаг, он открыл дверь в ресторанную подсобку, где нашел дремавшую на стуле Малину с тарелкой остывающего горохового супа в руках. Он любил гороховый суп, но не хотел будить женщину. Поэтому Август, сняв подаренную Малиной шапочку, опустился перед нею на колени, съел суп, а на вылизанную дочиста тарелку положил подобранный в подземелье желтый кругляш с профилем человека, который встретился ему однажды в Готском альманахе, пылившемся среди сокровищ Гаваны.
Оставив дверь в подземелье открытой, он на цыпочках выбрался в ресторан, где от души угостил Зажигая пивом, а сам выпил рюмку вина и выкурил папироску. Когда же пес громко икнул, он вывел его во двор.
- Сливай, страна огромная, - вздохнул Август. - Все равно некому на тебя пожаловаться.
И пес, задрав ногу, слил. Да так слил, что вечерние посетители добирались до двери ресторана на ходулях.
Малина же, проснувшись и обнаружив в чистой тарелке золотую монету, вдруг подумала, что если счастье у нее уже было, то теперь не миновать ей любви.
Она довольствовалась обследованием склада, примыкавшего к подсобке: дальше идти не отважилась, боясь затеряться среди призраков. Вино, обнаруженное Августом в подвале, оказалось годным к употреблению, и в тот же вечер Малина выставила его на продажу. Братья-миллионеры Рагозины, жившие в Медных Крышах и иногда заглядывавшие в ресторан, попробовали портвейн и переглянулись. Когда-то они служили младшими научными сотрудниками в НИИ, и глоток портвейна вдруг напомнил им о тех золотых временах, бедных и веселых, о вечеринках, которые устраивали под лестницей тайком от начальства и на которых оба познакомились с будущими своими женами.
- Тринадцатый, - выдохнул Михаил. - А семнадцатый?
- Тоже, - насторожилась Малина. - И три семерки.
- Много? - спросил Иван, не скрывая волнения. - Возьмем все.
- Оптом! - воскликнул Михаил.
- Только по розничной цене, - возразила Малина. - Десятка за бутылку.
Иван выложил на стол две стодолларовые купюры.
- И десять процентов за тару, - добавила она. - Но поскольку вы сделали почин, могу отдать сразу два ящика всего за двести пятьдесят.
Рагозины согласились не моргнув глазом, и через несколько минут Малина вынесла им из подсобки два ящика портвейна.
На следующий день жители Медных Крыш, прослышав о свалившейся на Рагозиных удаче, бросились в ресторан, выкладывая за три ящика ностальгического портвейна по тысяче. Их друзьям и гостям, примчавшимся даже на вертолетах, еще посчастливилось отхватить по пять ящиков за две с половиной тысячи, - уже через две недели Малина продавала бутылку семнадцатого за сотню, а три семерки шли по триста за пару. И только сын покойного доктора Жереха, Сергей Сергеевич, недавно купивший дом в Медных Крышах, попробовал заветного напитка, но вторым глотком подавился.
- Я ж говорю: мир на дураках стоит, - заметила Малина. - А чтобы мир не стоял, а жил и цвел, нужны умные люди. Или все же возьмете эти помои, доктор?
- Лучше стакан паровозной, - сказал Сергей Сергеевич, отодвинув стакан. - И огурчик понеприличней. Они у тебя чем неприличней, тем вкуснее.
А других у Малины и не было. Потому что, если женщина, особенно из старых африканок, брала соленый огурец в рот, весь ресторан отворачивался, чтобы не смущать одну из тех, кто во время революции защищал публичный дом из всех видов оружия, включая крепостные ружья, с трехсот метров сбивавшие с ног всадника пятидесятиграммовой оловянной пулей. А тут - огурец, подумаешь!
Торговля же портвейном продолжалась. Малина складывала доллары в трехлитровые банки и закатывала крышки вручную, как при консервации огурцов или варенья. Банки закапывала в подвале.
Она не тратила эти деньги вплоть до того дня, когда умерли обе вернувшиеся в Город Палачей ее дочери, много повидавшие, но ничему не научившиеся. Их в один день сожгли в крематории, и закопченный ангел долго провожал их нелепые души, пока последние завитки дыма не растворились в зимнем небе.
Всю зиму она жила как во сне. А по ночам, чтоб не сойти с ума, бралась за пяльцы и штопала лунный свет, и так доживала до рассвета.
На исходе зимы она очнулась, и когда Август однажды пригласил ее прокатиться на паровозе, спросила:
- В Хайдарабад?
- Можно, - с серьезным видом кивнул гологоловый.
Паровоз стоял под парами за зданием вокзала.
- Вперед, - тихо сказал Август, когда Малина и Зажигай поднялись в кабину. - И без семафоров. Сначала зашьем, а потом, конечно, зарежем?
- Чтоб жарко и весело, - добавила Малина, расстегивая шубу.
Паровоз тронулся мягко, без рывка, - только злой перестук колес да ландшафт, уже через несколько минут превратившийся в сплошную пеструю полосу, размазанную в пространстве, только участившийся стук железа и сердца, только слившийся стрекот колес да ударившее, как газировка из темной бутылки, сердце, только вжавшийся в угол пес, закрывший лапой глаза, и черноликий Август с белым ртом и железной лопатой в руках, только бешеное пламя в топке, и больше ничего не осталось, кроме движения и радости, радости диковатой и страшной, дочеловеческой, словно вызванной животным гудком паровоза из неведомых глубин и далей, чтобы невразумительной своей мощью переиначить мир, открыть запертую в коже и мясе душу, и потрясти ее, и ожечь ее безжалостным ударом, чтобы остался навсегда шрам, чтобы никогда не забывался этот восторг, это движение, эта бесчеловечная радость. "Держись!" - закричал Август, когда впереди показалась каменная стена, и Малина, схватившись за поручень, закрыла глаза и замерла в ожидании всесокрушающего удара, и мгновенно оглохла от грохота и визга, а когда открыла глаза, - увидела плывущие в нежном голубовато-розовом мареве купола и звезды Хайдарабада, и своих дочерей, живых и любимых, и услышала протяжную музыку, вызывающую дрожь, и почувствовала запахи цветов - роз и магнолий, гвоздик и пионов, и запах горелого угля не глушил и не оскорблял красоты этого мира, и сухой перестук колес не будил город, погруженный в чарующий сон, утопающий в теплых водах вечности...
- Возьми, - шепнул Август. - Чистый.
Она вытерла слезы и открыла глаза: паровоз замедлял ход, приближаясь к черному зданию вокзала.
- Чем пахнет? - спросила она, боясь пошевельнуться. - Розами...
- И пионами, - сказал Август. - Давай руку.
Левой рукой она крепко прижимала к груди охапку цветов, источавших раздражающе-радостный запах, от которого у нее и текли слезы. Но она не стала выбрасывать букет. Протянув Августу правую руку, она пошла за ним, как слепая.
"Пусть само угаснет, - вдруг решила она, боясь назвать словом то, что должно угаснуть. - Само".
Когда на следующий день Август при свидетелях в ресторане сделал предложение руки и сердца Малине, Сранино Сранини только свистнул.
- Да вы вместе в одном зеркале не уместитесь.
- Ты весишь ровно восемь пудов тридцать четыре фунта три лота и один золотник с долей, - пролаяла своим собачьим голосом Скарлатина фон Бисмарк, пришедшая за едой для себя и мужа, которого держала взаперти. - Проще говоря, сто сорок пять тысяч два грамма и двадцать семь миллиграммов без мелочи. Если, конечно, за последние тридцать два года твой вес не изменился. Так записано в журнале. А он?
Мужчины вытащили на середину весы - на них когда-то взвешивали невест. В трудные годы замуж брали мешок серой ржи в три пуда с походом, а вообще-то идеальной считалась девушка, против которой на другую чашу весов бросали пароходный куль, вмещавший ровно пять с половиной пудов пшеницы, и невеста выравнивала чаши движением ресниц. Эти цифры заносились в толстенный ресторанный гроссбух, где буфетчицы записывали долги клиентов, а на оборотной стороне листа - примечательные события вроде установки бронзового коня или лаконичные комментарии: "Люся Стрегоза потянула на четыре пуда и два фунта, но после касторки из нее вышло десять фунтов свинцовой дроби, проглоченной перед взвешиванием ради Василия Храмова, который хвастал, что украл член у Бога, а по правде член у него контрабандный".
- Самые безошибочные весы для людей, конечно, виселица, - сказал Четверяго, который ухаживал за кладбищем и владел четверкой лошадей, катафалком и женой Катериной. - Но и эти сойдут. - Кивнул Августу. - Ну что - зашьем или зарежем?
- Судят не по словам, а по весу. - Люминий-младший спокойно разулся и шагнул в широкую чашу весов.
Малина со вздохом ступила на другую, и Август взлетел под потолок.
- Прошу тебя, - сказал он, с трудом выпрямившись, - брось мне ключ.
Подумав, Малина выплюнула ключ, который всегда носила за щекой, и бросила его Августу.
- Ключ весит пятьдесят два грамма, - напомнила Скарлатина.
- Нет, - возразил Август, - он тяжелее Города Палачей со всеми его тенями.
И все, кто находился в ресторане, включая бронзового коня, увидели, как чаши весов стали вровень.
- Значит, и у него с ногтем, - пробормотал еле слышно Сранини. - Это даже Пушкину ясно.
- Вот теперь мы можем уехать в Хайдарабад, - сказал Август. - Со всеми, кто пожелает.
- Угля не хватит - это раз, - сказала Скарлатина. - Бесплатно углем и водой паровоз никто заправлять не станет, времена не те - это два. И стена - это три.
Скарлатина ушла, а Август погрузился в глубокую задумчивость.
Вечером он выпросил у Петрома Ивановича ключ от библиотеки, собрал все книги о паровозах и взялся за их изучение. На это ушло несколько дней. Этого времени ему хватило, чтобы придумать план действий.
План этот заключался в том, чтобы, во-первых, тщательно обследовать стену, закрывавшую путь на юг, и отыскать там, за стеной, продолжение железного пути, которое, по всем сведениям, строилось несколько лет и очень быстро; во-вторых же, нужно было перевести паровоз с твердого топлива на жидкое, что сразу повысит его скорость, мощность и вообще коэффициент полезного действия. В качестве же жидкого топлива можно использовать паровозную водку, запасы которой в городке неисчерпаемы.
- Так это получится настоящая ракета, - наконец сообразила Малина. - И мы либо взорвемся, врезавшись в стену, либо попросту улетим Бог весть куда и будем лететь со свистом-дристом, пока не упадем в какое-нибудь Азовское море...
Шут Ньютон, однако, тотчас вызвался обследовать стену.
- Вы будете смеяться, - вдруг вступила в разговор Скарлатина, - но если кто вам и поможет переоборудовать паровоз в ракету, так это Ксаверий. - Она опустила глаза. - Он же был учителем физики и вообще всегда занимался починкой и изготовлением разных приборов, а главное - он знает людей, братьев Друстановых, которые много лет назад были осуждены за попытку бежать за границу при помощи самодельной ракеты, работавшей на самогонке. Она подняла руку, заставив всех замолчать. - Но он поможет вам, если только выполнит одну мою просьбу...
- Ты все еще хочешь наказать его за смерть родных? - с укоризной спросила Малина.
- Нет. Он должен рассказать о свиньях Великого Боха. Рассказать правду, которую знает от своей матери.
В ресторане стало тихо.
- Но ведь тогда ему придется рассказать и о том, почему вы поженились, - еле слышно проговорила Малина. - И может быть, при свидетелях. Иначе какой прок...
Не дослушав ее, Скарлатина кивнула.
- Я согласна. Правда не бывает страшнее любви.
Ксаверий Подлупаев и Скарлатина фон Бисмарк
Никто не знал, каким ветром занесло на Русь эту знаменитую немецкую фамилию да еще прилепило ее к семейству самому что ни на есть заурядному. Предок их, первым приехавший в Вифлеем, впрочем, был походным палачом при Петре Великом, но ничего больше о нем известно не было. Жили они в Жунглях не бедствуя, но никогда и богатством не выделяясь. При Великом Бохе Василий Бисмарк был брандмейстером, а когда того арестовали, - одним из закоперщиков дела, едва не приведшего к гибели детей и женщин из семьи Бох, но завершившегося лишь поголовной смертью лилипутов. В тот день, когда Великий Бох по выходе из тюрьмы впервые появился в Вифлееме, отставной брандмейстер повесился на стропилах собственного дома, не оставив никаких ни устных, ни письменных - намеков на причину своего страшного решения. Старшие его сыновья давным-давно перебрались в Москву, а младший женился и годами исправно трудился шофером большегрузной машины. Жена его умерла от долгой сердечной болезни. Дочь же Ольга, которую прозвали Скарлатиной за лающий голос, училась в старшем классе единственной в Вифлееме школы, когда ее отца нашли зарезанным за зданием заброшенного вокзала. Незадолго до этого его видели в компании братьев Столетовых, с которыми в последние годы у него были деловые отношения (он что-то возил в Москву и обратно), а на привокзальной площади та же пьяная компания поздоровалась с учителем физики Ксаверием Подлупаевым. По горячим следам схватили было известных бандитов Столетовых, но вскоре и отпустили: против них не обнаружилось ни одного сколько-нибудь веского свидетельства или доказательства.
Но с того дня, когда в Вифлееме стало известно о решении суда, Скарлатина фон Бисмарк начала травить Ксаверия Подлупаева. Именно его. И только его. Этого рослого голубоглазого сына Великого Боха матушка заставила сменить фамилию, и Ксаверий Бох стал Ксаверием Подлупаевым, который фамилию свою не любил и даже презирал, но матери не перечил. Скарлатина при любом удобном случае, а то и походя напоминала учителю о том, что он предал память отца этой сменой фамилии на скоморошье прозвище. Она утверждала, что ее дед повесился из-за Великого Боха, который якобы не мог спустить бывшему брандмейстеру участия в покушении на убийство своей родни. Она прилюдно обвиняла учителя в том, что на суде он солгал, не сказав всей правды о негодяях Столетовых, которые зарезали ее отца, а заявив лишь, что встретился с компанией на привокзальной площади. А поскольку учитель был уже мужчина не первой молодости и после смерти матери жил совершенно один, Скарлатина в глаза называла его извращенцем и пидорасом. А с другой стороны, он, мол, не раз пытался заглянуть ей, Скарлатине, под юбку, поскольку склонен к растлению малолетних и вообще палач и потомок палачей.
Ксаверий Иванович поначалу пытался игнорировать бешеные наскоки несчастной девушки, потом сделал ей строгое внушение и попросил прекратить преследование и шельмование неповинного ни в чем человека. В тот же день Скарлатина притаилась в кустах возле его дома, и как только учитель вставил ключ в замочную скважину, бросилась на него с ножом. Рана была неглубокой и неопасной, Ксаверий Иванович даже не стал обращаться в больницу и уж тем более - в милицию. Но стоило Скарлатине узнать об этом, она остановила его в школьном коридоре и прямо сказала: "Значит, все, о чем я говорила, правда. Иначе вы заявили бы в милицию и отделались бы от меня раз и навсегда". Ксаверий Иванович попросил ее остаться в классе после урока, чтобы поговорить с глазу на глаз.
"Тебе нужна живая причина всех твоих несчастий, - сказал он, глядя ей прямо в глаза. - И ты нашла подходящий объект - меня, сына Великого Боха, потомка палачей. Когда-то твой дед и его товарищи пытались всех нас, маленьких, перебить в переулке у реки. Но не получилось. И я думаю, что у твоего деда было не все в порядке с совестью, раз он, едва завидев Великого Боха живым и здоровым, наложил на себя руки. По христианским понятиям это грех, но я его понимаю: каждый по-своему расправляется с дьяволом, сидящим внутри нас и борющимся с нашим же Богом. Ты избрала дьяволом меня". Скарлатина с ненавистью посмотрела на него и сказала: "Это так и есть. Недаром же именно благодаря вашему семейству здесь на пустом месте возник Город Палачей, куда, как мухи на говно, и потянулись все русские палачи, и не только русские. Дыма без огня не бывает". Ксаверий Иванович побледнел, ослабил узел галстука и, не повышая голоса, велел Скарлатине раздеться. Догола. Закусив губы до крови, она разделась. И тут же, на полу в классной комнате, он ее изнасиловал. Хотя вообще-то Скарлатина и не сопротивлялась и даже не пискнула. Когда же все завершилось, учитель приказал ей тотчас собираться и перебираться к нему домой. "Будем жить вместе, - сказал он, завязывая галстук, - раз нет пока другого выхода. Хотя, конечно, можешь написать заявление в милицию, и на суде я все признаю и получу самое малое десять, а то и пятнадцать лет лагерей. Однако в любом случае, - твердо сказал он, - хотя я совершил гадкий поступок, прощения у тебя я просить не стану. Ты этого сама хотела".
Он ушел домой, выпил рюмку водки - что вообще-то делал очень редко - и сел писать письмо сестре Гаване. Ему хотелось рассказать ей честно, что он только что вытворил нечто грязное и ужасное, но не грязнее и ужаснее того, что делал их отец. И в то же время хотел твердо заявить, что не винит отца ни в чем, потому что не хочет длить своей жизнью бесконечную цепь деяний семейства Бох. И еще следовало поведать сестре о неотступном ужасе, который он испытывает с той ночи у реки, когда все эти люди хотели и лишь по воле случая не убили их, и что он не может избавиться от этого темного удушья, этого мрака и этой боли, хотя в то же время при одном упоминании имени отца ему хочется плакать и просить прощения - у кого? Он надеется, что величайшая и зверская глупость, которую он только что совершил, надругавшись над милой, красивой и умной, но озлобленной девочкой, каким-то непостижимым образом избавит его от этого мучительного мрака одиночества, от жизни, больше напоминающей самосожжение, которое он не вправе кому бы то ни было демонстрировать, а только себе, и вот отваживается сейчас ей, да и то - на бумаге, потому что в глаза этого всего не сказать - проще ослепнуть, оглохнуть и умереть. Он с легкостью выпил еще одну рюмку водки и продолжал писать о том, что даже рад этому своему поступку, который кладет конец неопределенности, и пусть будет так, как суждено, потому что на самом-то деле он любит эту дрянную девчонку, но никогда ей этого, разумеется, не скажет...
После третьей рюмки он попросту уснул за столом.
Поэтому он не слышал и не видел, как к нему пришла Скарлатина фон Бисмарк - с маленьким чемоданчиком, в сиротском каком-то клетчатом пальтишке и клетчатом же бабьем платке. Прежде чем сжечь письмо, она выучила его наизусть, а уж после этого, не раздеваясь, легла спать в соседней комнате.