Посадку на самолет Австрийского гражданского флота Лондон - Вена перенесли не на два часа, а на три. Я побрел по бесконечным коридорам "Хитроу", меж зеленых кресел зала ожидания, через сумрачный пешеходный модуль, переступил порог лайнера - и угодил в царство бюргерской лепоты. "Грюс готт, майн герр" - голос красно-белой стюардессы в тирольской юбке заглушил льющиеся из динамиков щебет и чириканье развеселых Папагено и Папагены. Пассажиры, путаясь в полах прорезиненных плащ-палаток защитного цвета, пихали харродсовские саквояжи того же цвета в отделения для ручной клади или, запихнув, самозабвенно вперивались в разграфленные котировками и тарифами простыни австрийских газет, в широком ассортименте лежавших у дверей. Мы взлетели, и сразу по проходам задребезжали роликовые тележки: кофе со сливками, и если бы только кофе! Даже щеки пухлой, одетой а-ля диванная подушка особы, что с улыбкой направилась ко мне из переднего конца салона, едва под крылом поплыли игрушечные, нехоженые снежные вершины Альп, - даже ее щеки были приправлены взбитыми сливками.
"Лавиния, что ты тут делаешь?" "Привет, дорогой, я пришла посмотреть, все ли у тебя в порядке. Сама-то я бизнесом лечу, понял меня?" "Понял, Лавиния. Ты сидишь в салоне бизнес-класса. Но с какой стати ты там сидишь?" "А с такой, что я исполнительный продюсер. Денег, правда, хватило всего на один бизнес-класс, бюджет у нас - не разгуляешься. Хочешь, пришлю тебе оттуда бутылку шампанского?" Я все разыгрывал недоумение: "Да нет, Лавиния, я спрашиваю, куда ты летишь?" "В Вену, миленький. На родину вальса и цукерторта, это такие пирожные с кремом, объедение, ты их не пробовал? Ну не смогла я удержаться. Извини, мне пора в мой салон, там сейчас ликеры разносят". "Значит, в Вене увидимся?" "А как же, милок! То-то мы с тобой повеселимся, то-то прищучим хрыча Криминале!"
3. Вена благоухала имбирем и кофе...
На изломе морозного ноябрьского дня (а самолет, естественно, и приземлился на три часа позже положенного) Вена встречала сходящих с трапа ароматами свежеподжаренного кофе и терпкой имбирной выпечки, что отдавали далеким детством и близким Рождеством. Аэропорт здесь сверхсовременный, международный, вместительный и нарядный, но, покинув автобус для перевозок по летному полю, вы сразу чуете крепкий и неповторимый дух минувшей Австрии, специфическую атмосферу кожаных камзолов и золотых времен. Что ни говори, австрийцев трудно упрекнуть в небрежении к великим соотечественникам - особенно к тем, кто окончательно и бесповоротно мертв. И уж ни у кого не повернулся бы язык обвинить их в том, что они недостаточно ревностно чтят память человека, которого 199 - пока еще не двести - лет назад вывезли из города на телеге, присыпали известью и наспех забросали землей, не укрепив на сирой могиле даже таблички с именем погребенного.
Дело вот в чем: мы прибыли в Вену как раз накануне очередного пышного юбилея, которыми так богат конец века и которые в Австрии, да и во всем мире принято отмечать с неимоверным усердием. Малютка Вольфганг Амадей глядел на нас отовсюду - с плакатов, транспарантов, эмблем. Стойка таможни была увешана ладными гирляндами его портретиков - кудлатый парик, ребячий задор. В такт льющимся из-под потолка чистым чарующим звукам "Дай руку мне, красотка" мы с Лавинией, обремененные ручной кладью, но не сбиваясь с ноги, дружно зашагали вдоль роскошных витрин к центральному залу. Чего только не было на этих витринах. Деликатесная "Моцарт" торговала пастилками "Моцарт" ("сладкое завещание Амадея"), слоеными тортами "Моцарт", оливковым маслом "Царица ночи" и майонезом "Моцарт". Рядом, в парфюмерной, вы могли отовариться духами "Сераль"; у входа в коктейль-бар "Дон Жуан" кис шоколадный бюст композитора. До годовщины, собственно, оставалось еще месяца два, но уже сейчас не было никаких сомнений: двухсотлетие смерти Моцарта в январе 1991-го Вена встретит во всеоружии. Столь же трудно упрекнуть венцев и в том, что они пренебрегают нуждами тысяч и тысяч туристов - несмотря на скверные времена, возможные теракты, военную угрозу в Персидском заливе и неразбериху в СССР, их орды, как прежде, наводняли город Амадея, Иоганна, Людвига и Франца. Спустившись в зал выдачи багажа, где вился и гудел в поисках саквояжей, которые, будь западная цивилизация правильно устроена, обязаны были прилететь из Токио вместе с хозяевами, целый аэробус японцев, мы с Лавинией наткнулись на универсальный механизм европейской экономической интеграции - прелестный электроаппарат с подмигивающими кнопочками, нажми - и он охотно превратит твою валюту в любую другую: осовремененный полупроводниковый инвариант извечного обменного ритуала. "Смотри, Лавиния, машинка для денег!" - притормозил я. "Пойдем, лапа, дальше, это не про твою честь", "Да ты просто вытряхни все из кошелька, запихни сюда - конвертация начнется о-го-го. Фунты - в шиллинги, доллары - в злотые, японские иены - в чучмекские мурены".
Но, не успел я достать собственный кошелек, Лавиния потащила меня назад, сквозь рулады "Дай руку мне, красотка", и выставила на австрийский мороз. "Слушай сюда, Фрэнсис. Не стану ходить вокруг да около. Бюджет у нас не разгуляешься. И деньгами заведую лично я. Каждая лишняя трата для нас катастрофа. Поэтому отныне катастрофы я беру на себя. К банкам не приближайся, валютных автоматов избегай, обменные пункты выкинь из головы. Рылом не вышел. Я сама распоряжусь. Твоя забота - художественная форма и идейное содержание, не больше. Вот ими и займись. Если тебе чего захочется, ставь меня в известность. Чеки сохраняй, расходы записывай в блокнотик. Где тут автобусная остановка?" "Нас же двое, такси дешевле обойдется". "Нет, Фрэнсис! Ставлю тебе кол по телебухучету. Одна я поехала бы в такси. А с тобой - сяду в автобус".
Но машинка для денег преподала мне и другой урок: Вена - это город стремительных трансформаций. Едва автобус выехал на скоростное шоссе, бирюзовое небо мигом затянула черная тучища, сползшая с ближайших отрогов Альп, и столица миражей и подвохов занавесилась хрустально-бесплотным пологом мерцающего снега. По мановению волшебной палочки некоего зодчего четыре обшарпанных газгольдера у обочины прикинулись монументальными скульптурами в манере ар нуво. Мы въехали в город; в каждом квартале разыгрывалось новое архитектурное действо. Мрачная готика соседствовала с бодряческим югендштилем, бело-золотое барокко сверху вниз поглядывало на розовый постмодерн. Остроумие тягалось со здравомыслием. Справа над жилой застройкой возвышалось красное, остановленное на зиму колесо обозрения парка Пратер, слева - шпили и зазубренная драконья кровля кафедрального собора Св. Стефана. К собору-то мы и направились, сойдя с автобуса близ Рингштрассе - широкого бульвара, опоясывающего центр Вены; перетащили чемоданы на ту сторону и окунулись в царство тепла и уюта.
Родина вальсов и цукерторта до странности походила на Чикаго 20-х годов; чуть не всякий прохожий нес под мышкой скрипку в футляре. Со всех сторон наяривала музыка. В подворотнях топтались шарманщики с обезьянками; в переулках, закрытых для транспорта, стеной стояли струнные квартеты во фраках, лабающие Людвига, Франца, Иоганна Себастьяна и Густава, не говоря уж о Вольфганге Амадее. Мимо дребезжали ландо, под завязку набитые японцами, чьи круглые щеки выпирали из-за угластых фотоаппаратов. За каждым ландо тянулся трассирующий след лошадиного навоза - его густой запах органически вплетался в благовонную симфонию зимней Вены. У соблазнительных витрин кафе и деликатесных витал горький аромат кофе и приторный - горячих пирожных. А внутри этих кафе и деликатесных лакомились тортом со взбитыми сливками и кофе со взбитыми сливками взбитые сливки венской буржуазии.
"Ой, "Демель"! - воскликнула Лавиния, остановившись у какой-то нарядной кондитерской. - Тут собираются сливки тех сливок, что сняты с обыкновенных сливок. Зайдем-ка". "Что ж, Лавиния, пожалуй, зайдем". "Обалдеть, - промямлила Лавиния через минуту, роняя куски изо рта и широким жестом обводя здешнюю выставку физиономий. - Обожаю Вену, сил нет. Спасибо старперу Басло, я снова здесь". Подождав, пока она смахнет с губ крошки, я задал вопрос, мучивший меня с того момента, как Лавиния появилась в дальнем конце самолетного салона. "Послушай, - небрежно сказал я, - а где ты собираешься ночевать?" "Пршу прщенья? - она наконец утерлась. - Ночевать? А, ночевать! В "Отеле де Франс" на Шоттенринг. Престижное, доложу тебе, местечко". Я вынул из кармана пластиковый бумажник, который Лавиния вручила мне вечером у Роз, и с видом простака открыл нужное отделение: "Надо же, а моя гостиница иначе называется, "Отель фон Трапп". "Угу, это, по-моему, в пригороде, за дворцом Бельведер. В Вене сейчас яблоку негде упасть. Оперный сезон, сам понимаешь". "Понимаю, понимаю", - с немалым облегчением заверил я.
"Твой отель подешевле. Но мне как продюсеру следует держаться ближе к центру событий". "Каких событий?" "Ближе к банкам и государственным учреждениям. И еще к ресторанам и к театрам. А ты вплотную займешься расследованием. Усек?" "Усек, Лавиния, усек, ты только не волнуйся". "Я знаю, ты рассчитывал, что мы остановимся в одной гостинице, - разулыбалась Лавиния. - В смежных номерах, ну правда же, Фрэнсис?" "Нет-нет, неправда". "Это все чертов бюджет, он у нас не разгуляешься, мне потом отчитываться предстоит. - Лавиния потрепала меня по плечу. - Но ничего, завтра мы с тобой, пожалуй, сходим в оперу, а на обратном пути ты ко мне заскочишь, и мы выпьем шампанского, ночью, вдвоем. Делу время, потехе час, да, Фрэнсис?" "Да. Я полагаю, да. Но меня тревожит, сумею ли я справиться с..." "Положись на меня, я человек опытный, - захихикала Лавиния. - Хорошо б еще немного шлага. Это ведь "шлаг" называется, лапочка?" "Что называется, Лавиния?" "Да сливки, густые такие, вкуснючие сливки. - Она поманила к себе официантку в черном костюме и белом переднике: - Еще кусок торта мит шлаг". "Шлаг, майне даме, битте?" "Сливки. Густые сливки, гу-сты-е". "Ах, мит зане!" - и официантка ринулась выполнять заказ. "А я думала, ты говоришь по-немецки", - неодобрительно сказала Лавиния. "Не то чтоб сам говорю, зато когда со мной говорят, вроде кое-что понимаю". "О господи. Вдруг старый Кодичил по-английски ни в зуб ногой?" "Вдвоем мы с ним как-нибудь разберемся". "Вдвоем? Лично я с ним разбираться не намерена. Персоналии - твоя печаль, а я ограничусь натурой". "В каком смысле - ограничишься натурой?" "Выберу места для натурных съемок. Начну с Шёнбрунна и с Музея искусств. Ой, и еще ж на завтра два билета в театр добывать! Но не дрейфь, билеты я возьму на себя: нам, продюсерам, вечно достается черная работа. А ты, будь добр, обеспечь журналистское расследование по высшему классу. Помни: захватывающая интрига, любовницы, адюльтеры и подобное прочее. Пусть дедушка Кодичил всю душу тебе изольет. Ага, отлично, торт мит шлаг. Эй, фройляйн, нельзя ли сюда шоколаде подбавить?" "Шоколадо, майне даме?" "Мне бы, лапонька, побольше вот этой коричневой херни, - нашлась Лавиния. - Блин, вот за что я обожаю Вену. Тут все до того культурные, жуть".
Чуть погодя я простился с Лавинией, смакующей прелести венской культуры, поймал "мерседес" цвета взбитых сливок и поехал в "Отель фон Трапп". Такси устремилось к дворцу Бельведер, миновало дворец Бельведер и долго плутало по окраинам. Несмотря на соседство железнодорожной сортировочной, "Трапп" оказался не какой-то там захудалой гостиницей, а, хм, настоящим отелем. По мнению Генри Джеймса (в университете я все-таки читал классику, хоть и урывками), Англия всегда страдала от переизбытка ненужного и недостатка необходимого. Автору "Писем Асперна" явно не доводилось бывать в "Отеле фон Трапп". За конторкой в глубине просторного, раззолоченного вестибюля, где, словно стая папагено и папаген, щебетали и чирикали японские туристы, вычерпывая из багажников автобуса и передавая по цепочке свои бесчисленные саквояжи, за конторкой меня приветствовали сразу четверо деловитых портье в черных тужурках. Следуя лучшим бюрократическим традициям эпохи Габсбургов, они битый час обменивались регистрационными книгами, квитанциями, паспортами и ключами, но наконец благословили меня на паломничество к решетчатому лифту времен "Сецессиона" и на вознесение под небеса - именно там, похоже, находился выделенный мне номер. Во всяком случае, царственная роскошь вестибюльной юдоли на эти высоты не распространялась: каморка, в которой я очутился, при Габсбургах наверняка служила пристанищем какому-нибудь завалящему лакею. Чердачная, тесная, со скошенным потолком и узкой лежанкой в углу. У косяка наскоро отштукатуренной двери висела табличка: "При возгорании нажмите кнопку аварийного сигнала под подоконником. Эвакуация в лифте запрещена". Я сел на кровать (кресла тут не было) и распаковал свой скудный аэрогардероб - носки из "Носков", сорочки из "Сорочек"; дня на два хватит. Ополоснулся под душем (дабы залезть в душевую, пришлось скрючиться в три погибели), сменил одежду и заметался в поисках телефонного справочника. А вот и он - стыдливо прячется под матерчатым переплетом, на котором вышит портрет Людвига ван Бетховена, прославившегося отнюдь не благодаря телефону и вообще глухого как пень.
Я открыл справочник на букве "К", надеясь обнаружить номер профессора, доктора наук Отто Кодичила. Но не обнаружил: очевидно, профессор слишком значительная фигура, чтоб числиться в массовом справочнике. Тогда я позвонил в городское адресное бюро, и там меня утешили: ни один уважающий себя венский профессор, естественно, не разрешит справочной службе делиться тайной его домашнего телефона с каждым встречным и поперечным, но, если я отрекомендуюсь по всей форме и сообщу, чего мне, собственно, надо, оператор с профессором свяжется, а профессор мне сам перезвонит. Коли захочет. Я стал ждать; телефон безмолвствовал. Мне пришло в голову, что сейчас, в середине дня, уважающий себя профессор никак не может сидеть дома. Он отправляет педагогические обязанности в университете: читает лекции, принимает экзамены, проверяет курсовые работы, просматривает специальную периодику - в чем бишь еще заключается профессия уважающего себя профессора? Дома он окажется лишь поздно вечером, а я пока имею полное право погулять. Я выбрался из гостиницы и зашагал по пригородным улицам, вопрошая туземцев, как пройти к знаменитому кладбищу Св. Марка. На кладбище я, точно завзятый турист, постоял над могилой Моцарта, которая, к сожалению, не являлась могилой Моцарта в буквальном смысле этих слов. Едва смерклось, я вернулся в "Отель фон Трапп", съел в гигантской обеденной зале под названием "Файншмекер" - гулкое пространство, где на одного посетителя приходилось около трех официантов, - ранний ужин под названием "Тафелышгац ан Вишикароттен унд Петерзилиенкартоффельн" и вновь поднялся в свою заоблачную светлицу стеречь, когда позвонит профессор, д. н. Отто Кодичил.
Мертвая тишина. Прождав больше часа, я повторно набрал номер адресного бюро и уломал дежурную еще раз связаться с Кодичилом - похоже, первая попытка не дала требуемого результата. Не прошло и пяти минут, как телефон у моего изголовья заверещал. Голос на том конце провода, впрочем, принадлежал явно не Кодичилу. То была, скорей всего, профессорская служанка или до крайности услужливая супруга - короче, парламентерша. Она спросила по-немецки, кто я такой; я, по слогам выговаривая английские слова, объяснил, что хочу побеседовать с профессором по неотложному философскому делу. Пауза. Досадливое шарканье подошв по паркету. Потом другие шаги, потверже. Глубокий бас "Профессор, доктор Отто Кодичил, ja, битте?" Я торопливо представился и произнес краткую продуманную речь: дескать, я представляю крупнейшую британскую телекомпанию, которая собирается делать подробную передачу о судьбе, идеях, эпохе, своеобразии, ну и, конечно, мировом значении выдающегося мыслителя, профессора Басло Криминале. Повисла очередная пауза. Я уж было решил, что профессор, д. н. Отто Кодичил совсем не понимает по-английски.
Но секунду спустя сия ошибка предстала во всей своей очевидности. "Милостивый государь, вправду ли вы намерены предпринять подобную телепрограмму?- осведомился Кодичил. - О нет, я отказываюсь вам верить". "А мы таки намерены", - сказал я. "Так позвольте же заявить вам с наиоткровеннейшей прямотою, что затея ваша представляется мне вопиющей бессмыслицей". "Ну, вы зря беспокоитесь - английское телевидение такие программы снимает по высшему классу. Мы стараемся своевременно информировать аудиторию о новейших тенденциях европейской мысли". "Смею заметить, сударь мой: все, что должно сказать или изъяснить относительно дражайшего нашего профессора Криминале, уже сказано или изъяснено устами самого профессора Криминале". "Да я не спорю. Мы хотим всего лишь приблизить его жизнь и творчество к интересам и чаяниям человека толпы". "Человек толпы Криминале никогда не постигнет, - отрезал Кодичил. - Взор слепца темен и тускл. Так было, есть и пребудет вовеки. Замечу, что тревожить меня телефонными звонками с вашей стороны неучтиво. Этак нахрапом, без предуведомлений, без рекомендательных писем. Не согласитесь ли вы пресечь наш разговор, который я же, обратите внимание, и оплачиваю?"
"Одну минуту, - зачастил я. - Мы рассчитывали на вашу помощь". "На мою помощь? Чем же я могу быть полезен?" "Вы ведь признанный специалист по Криминале". "Неправда. Если и существует признанный специалист по Криминале - сожалею, что приходится разъяснять вам самоочевидные вещи, - то специалист этот - сам Криминале. Его-то вы поставили в известность?" "Нет еще. А к вам я обратился потому что вы написали о нем основополагающую книгу". Вновь затяжное молчание. "Я, любезный, без посторонней помощи способен оценить, какую книгу написал - основополагающую или нет. Несомненно, основополагающую. В противном случае я бы ее не писал. Одну минуту. - Кодичил, судя по эху, высунулся в длиннейший коридор и выкрикнул несколько категорических фраз; по паркету опять зашаркали. - Ja, битте?" - буркнул он в трубку. "Профессор Кодичил, мы возлагаем на эту программу большие надежды. И убедительно просим вас принять в ней участие". "Участие, какое именно участие?" "Думается, вы могли бы рассказать о Криминале нашим телезрителям". "Вам угодно, чтоб я появился на экране собственной персоной?" "Угодно. Ваше сотрудничество поднимет передачу на недосягаемую высоту". "Нет, знаете ли, это никак невозможно, - помолчав, ответил Кодичил. - Уж не путаете ли вы меня с какой-нибудь легковесной профурсеткой, которая распускает свой хвост, завидя поблизости видеокамеру?"