"Ну что вы, профессор Кодичил. Кстати, почему бы нам не обсудить этот вопрос как следует?" "С моей точки зрения, мы его в данный момент и обсуждаем". "Я имел в виду - обсудить при личной встрече". "Милейший, от вашего внимания, вероятно, ускользнул тот факт, что я весьма значительная фигура. Досуг мой без остатка отдан общественной деятельности и светским визитам. Кроме того, не в австрийских обычаях допускать мимоезжих чужаков под священный кров частного жилища. Да, в вашем родном краю церемониться не привыкли, однако мы и в самые нелегкие времена предпочитаем цивилизованные ритуалы - рекомендательные письма, например". "Все это хорошо, но я к вам в гости и не напрашивался". "Рад слышать. Вам был бы оказан холодный прием". "А на службу к вам тоже нельзя прийти?" "Я вижу, вы, по примеру большинства газетчиков, понятия не имеете о том, сколь жесткие и беспощадные требования предъявляет своим жрецам академическая наука. Возьму на себя смелость и посоветую вам забыть о вашей телепередаче навсегда. А я наконец завершу свою вечернюю трапезу". "Не могу я о ней забыть. Программа уже в работе. Будущей осенью выйдет в эфир. Я думал, вы заинтересованы в том, чтобы в ней ничего не искажалось и не передергивалось".
На другом конце провода опять воцарилось молчание, нарушаемое лишь утробным сопеньем Кодичила. Вдруг он откашлялся: "Ах, эти льстивые уловки продажных щелкоперов. Что ж, коли вы решаетесь пренебречь моими добрыми советами и стряпать свою передачку дальше, я, пожалуй, уделю вам несколько минут завтра утром. Встретимся в кафе "Карл Краус" неподалеку от университета и Вотивкирхе. Если, конечно, вы, как это по-английски, раскачаетесь явиться туда ровно в одиннадцать". "Раскачаюсь, будьте покойны. А как я вас узнаю?" "Узнать меня немудрено. Спросите у персонала, они-то меня знают, прекрасно знают, коли на то пошло. И примите к сведению: потом вас ждет расплата". "Было б за что расплачиваться, - улыбнулся я. - До скорой встречи". "О нет, вы неверно поняли мой умеренно отвратимый английский. Я хотел сказать, что покормлю вас в "Краусе" за свой счет". "Большое спасибо". "Не стоит благодарности. Вы удовлетворены? Тогда видерзеен, майн герр".
Я положил трубку и принял сидячее положение. Разве так с телевизионщиками разговаривают? По крайней мере, напутственные инструкции Лавинии подобного отпора не предусматривали. Вероятно, австрийские профессора относятся к средствам массовой информации немного иначе, нежели их британские собратья; теперь ясно, что из Кодичила не вытянешь ничего существенного. А без Кодичиловой помощи и Криминале, скорей всего, недосягаем, и вся передача под угрозой. Пожалуй, стоит проконсультироваться с дельфийским оракулом; я набрал номер суперлюкса Лавинии в "Отеле де Франс". Она подняла трубку минут через десять: "Я в ванне грелась, ела ромовую бабу. В твоей гостинице японцев много?" "Сотни и сотни". "А твои японцы тоже круглые сутки катаются на лифте вверх-вниз и кудахчут?" "Выслушай меня, Лавиния. Я только что беседовал с Кодичилом". "Умничка". "Телефоны венской профессуры строго засекречены. Но, на наше счастье, профессора используют в качестве автоответчика барышень из адресного бюро". "Он по-английски-то говорит?" "По-английски? Да он стрекочет куда бойчее и глаже, чем я". "Ну и чудненько". "Ничего не чудненько. Кодичил как-то сразу недружелюбно ко мне настроился. Верней, он по натуре настолько недружелюбен, что ему и настраиваться особо не надо".
"Фрэнсис, не раскисай! Хватай быка за рога! Мы тебе за это кучу денег платим. Будь настойчив, но вежлив". "Я и был настойчив, но вежлив". "Тогда почему он недружелюбно настроился?" "У него-де есть дела поважнее, он плевать хотел на уловки щелкоперов". "Знакомая песенка. Он, видно, из тех старорежимных профов, которые на словах презирают телевизор и божатся, что в жизни его не включали. Но пообещай им интервью - они тебе все туфли оближут". "В Англии, может, и оближут, а в Австрии - черта с два. У здешних профессоров сильно развито чувство собственного достоинства". "Это смотря с какого боку зайти. Уговори его с тобой встретиться". "Уже уговорил. Он пригласил меня выпить кофе, завтра утром. Неплохо б и тебе, Лавиния, пойти".
"Извини, Фрэнсис, завтра я жутко занята, все расписано по минутам. Ты, главное, не кисни. Пристань к его жопе как банный лист". "Меня томит предчувствие, что Кодичилова жопа - не та часть тела, к которой легко пристать". "Зато ты свободно можешь пристать к моей. В любой момент. Ой, кстати, с билетами в оперу полный завал. Японцы вовремя подсуетились и все расхватали". "Жаль, Лавиния, жаль. Значит, шампанское отменяется?" "Нет. Я забронировала ложу на послезавтра. Страшно выговорить, во сколько это влетело - чуть не в половину разведочного бюджета. А после спектакля ты заедешь и посмотришь мой номер - просто хоромы. У тебя тоже хоромы?" "Не совсем, Лавиния. Больше на курятник смахивает". "И слава богу. Теперь, когда мы купили билеты, приходится экономить каждый грош. Но в моем номере тебе будет лафа". "Жду не дождусь. Спасибо, Лавиния, ты мне очень помогла". "И помни: как банный лист. Спокойной ночи, лапушка".
Наутро я преодолел гастрономическую феерию, которую в европейских гостиницах называют завтраком (не перепутать бы: ветчина, сыр, салями, клубника, дыня, йогурт, отруби и пахтанье), и отправился к месту встречи с профессором, д. н. Отто Кодичилом. Время я рассчитал с порядочным запасом и уже к половине одиннадцатого добрался до хлипкой, траурной Вотив-кирхе. Выше я имел возможность защитить венцев от беспочвенных упреков в небрежении к великим (и особенно - почившим в бозе) соотечественникам. Так вот, представьте себе: здесь не забыли даже того почившего, что потревожил сокровеннейшие грезы столицы грез, заветнейшие вожделения столицы вожделений, был изгнан нацистами и угас в городе Хампстеде сорок девять - пока еще не пятьдесят - лет назад. Я сопоставил данные планов и путеводителей, каковые таскал с собой в богатом ассортименте, и выяснил, что церковная площадь сменила множество псевдонимов и эпонимов. Изначально она звалась Дольфус-плац, затем, предположительно - Гитлер-плац, затем, несомненно - Рузвельт-плац. А сейчас площадь носила имя Зигмунд-Фрейд-парк, и посреди нее возвышался памятник признанному виртуозу удобной кушетки, поверху засиженный голубями, понизу украшенный пессимистичным изречением об участи человеческого рассудка. Фрейд Вену не жаловал; и Вена отвечала ему взаимностью. Впрочем, сегодня и он, вслед за Моцартом, вроде бы пошел в гору. Если верить развешанным повсюду афишам, в Вене вот-вот должна была состояться премьера рок-оперы "Фрейдиана" "по мотивам открытий Зигмунда Фрейда и причудливых сновидений, положенных на ангелическую (я не выдумываю! - Ф.Дж.) музыку". Вскоре, смекнул я, кондитерские наполнятся пастилками "Фрейд" ("сладкое завещание Зигмунда") и шоколадными бюстами человека-волка. Такова жизнь.
Я остановился у паперти и огляделся. С одной стороны, площадь ограничивали приветливые корпуса Венского университета, построенные в конце прошлого века и, подобно всем университетским корпусам, щедро испещренные новейшими модификациями студенческих листовок-"молний" - граффити. С другой - разнородный комплекс величественных зданий, в ряды коих, как я внезапно приметил, затесался "Отель де Франс". Приметил я и Лавинию - уверен, это она появилась под сенью флагов у парадного подъезда, сопровождаемая швейцаром, который подсадил ее в ландо, и Лавиния затрюхала прочь, спеша исполнить дневной продюсерский долг. Методом проб и ошибок я отловил среди аборигенов, выходивших из метро "Шоттепринг", того, кто говорил по-английски и знал дорогу к кафе "Карл Краус". Оказалось, оно находится в ближайшем переулке - стильный ресторанчик в духе "Сецессиона", каких в Вене по сей день полно. Сквозь стекло витрины я рассмотрел уйму столиков, увенчанных изящными медными светильниками в форме лилии. А отодвинув тяжелую портьеру при входе, рассмотрел сидящих за столиками дородных, немолодых, преуспевающих клиентов: на мужчинах прорезиненные шерстяные пальто, на женщинах вышитые кацавейки и старомодные шляпки с пером. На тех и других - неуклюжие зимние боты, те и другие пьют кофе и читают газеты, прикнопленные к длиннейшим деревянным рейкам.
Ко мне приблизился пожилой величавый метр. "Грюс готт, майн герр", - сказал он, окинув меня наметанным взглядом. "Доброе утро, - поздоровался я. - Мне нужен профессор". Его лицо вытянулось; да и некоторые посетители отодвинули блюдца с пирожными, отложили газеты и воззрились на меня в упор. "Вам нужен профессор?" "С вашего разрешения, нужен". "Но, майн герр, здесь все - профессора. Вон герр профессор, доктор медицин Штубль, вон герр профессор, доктор экономистики магистр Климт. А вон герр профессор гофрат Кегль, а вон профессор, доктор логофилии Циглер. Битте, майн герр, какой профессор вам нужен?" Перечисленные профессора разом приняли въедливый вид, точно я был нерадивым студентом, явившимся в "Карл Краус", чтобы пересдать им экзамен на троечку. "Профессор, доктор философии Отто Кодичил!" - возвестил я. "Ах, профессор! Ну как же, он на своем обычном месте. Я вас провожу". И он провел меня прямо сквозь скопище титулованных ученых в отдельный, занавешенный шторками кабинет, где сидели за кофе, пирожными и беседой двое незнакомцев. Один - в расцвете занимающейся старости, седой, корпулентный, крепко-крепко сбитый, в вышитой прорезиненной тужурке великанского размера, которая тем не менее узила ему в плечах. Другой - гораздо моложе, совсем еще мальчик. Метр придержал меня за локоть, подошел к тому, что постарше и покрупнее, склонился к его уху, зашептал. Седой выпустил из пальцев вилку, обернулся и тщательно меня осмотрел. Завершив наблюдения, выпрямился во весь свой гигантский рост, шагнул ко мне и протянул гигантскую ладонь: "Милостивый государь, не вы ли мой давешний искуситель, вестник эфира?" "Я вчерашний телевизионщик из Англии". "Так я не ошибся! Профессор, доктор наук Отто Кодичил". "Очень рад. Фрэнсис Джей". "Что ж, прошу покорно к столу. Но прежде чем усесться, познакомьтесь с моим аспирантом герром Герстенбаккером. Достойнейший наш юный Герстенбаккер пишет под моим руководством диссертацию и оказывает мне формальную помощь во всяческих второстепенных мероприятиях".
Теперь, в свою очередь, поднялся Герстенбаккер, и его крохотное личико вспыхнуло отраженным светом Кодичиловой лучезарной улыбки. На первый взгляд ему было не больше восемнадцати, однако вел он себя совсем как взрослый - плоды усиленных тренировок, не иначе. Очки в идеально круглой оправе, усики, черный пиджак, стоячий воротничок, черный галстук-бабочка. Герстенбаккер учтиво поклонился, стоя вдвинул под меня стул и сказал: "Угощайтесь. Попробуйте вот пирожное". "Герстенбаккер присматривает или, вернее, прислушивает за моим английским", - хохотнул Кодичил. "Присматривать совершенно излишне, - вскинулся Герстенбаккер. - Профессор Кодичил владеет английским в совершенстве. Он экс-председатель Общества австрийско-британской дружбы". "Грешен, грешен, - сознался Кодичил. - Непременно, батенька, с ними свяжитесь. Я замолвлю за вас словечко британскому послу, мы с ним на короткой ноге". "Боюсь, времени не хватит. Я тут всего на пару дней". "Я не ослышался? - с нескрываемым облегчением переспросил Кодичил. - Значит, визит ваш, как говорится, весьма и весьма неофициален. Пришел, увидел, победил". "В общем, да". "В таком случае не гневайтесь, я признаюсь напрямик, без экивоков, - Кодичил вновь смерил меня оценивающим взглядом. - По мне, вы совсем не тот, кого я ожидал встретить в вашем лице". "Не тот? - удивился я. - Кого ж вы ожидали встретить?"
Кодичил навалился на столик: "Я уповал на то, что пытливый исследователь столь неординарной фигуры, как Криминале, не примите сие за насмешку, - человек зрелый и представительный. Повторяю: не примите за насмешку. Вы же прискорбно молоды, чуть ли не Герстенбаккеровых лет, вы лишь неофит священных таинств. Ну-с, приступим. Вы это пирожное хотите или вон то? Или скушаете оба? Или еще какое-нибудь третье пожелаете? Разговляйтесь, я ведь уведомил вас, что оплачу счет". "Если вы не против, я бы просто выпил чашечку кофе", - сказал я тоном строптивого первоклассника. Кодичил откинулся на спинку стула и властно помахал официанту, а Герстенбаккер ввернул: "Я так и знал, что вы обожаете наш кофе. Его все англичане обожают. Я там бывал, в вашей Англии".
"Да, тема диссертации нашего юного друга Герстенбаккера прелюбопытна: "Эмпирическая философия и английская загородная усадьба", - заметил Кодичил. - Вы-то с молоком матери впитали заветы британского лингвистического эмпиризма. Актуальные заветы, хотя традиция немецкого идеализма, конечно, в сотню раз актуальнее". "Но и британские заветы все-таки актуальны, вы не находите?" - забеспокоился Герстенбаккер. "Крайне актуальны", - заверил я. Герстенбаккер просиял. "Гипотеза Герстенбаккера следующая: эти заветы не вписываются в русло европейской теоретической мысли оттого, что все ваши философы были либо аристократами, либо блумсберийцами и наукой занимались исключительно на досуге", - сказал Кодичил. "А загородная усадьба - излюбленное прибежище дилетантов, - добавил Герстенбаккер. - Потому я и избрал ее темой диссертации. Ну и еще потому, что гулять там одно удовольствие". "Само собой, я давно сообщил Герстенбаккеру, что он, как и вы, - лишь неофит священных таинств, - сказал Кодичил. - Ему предстоит учиться по меньшей мере лет десять, прежде чем он овладеет элементарными азами философии. Его рассудок пребывает в зародышевом состоянии. Герстенбаккер, почему вы молчите?" "Совершенно верно, герр профессор", - поддакнул Герстенбаккер.
И Кодичил немедля переключился на меня: "Помнится, вы утверждали, что прочли мою книгу?" "Можно считать, прочел. Увы, я не настолько хорошо владею немецким, как вы - английским". Кодичил сверкнул зубами, погрузился в живописное размышление, сдвинул брови: "В таком случае вы моей книги не читали. Прочесть книгу означает постичь сердце, душу и в первую очередь - язык ее сочинившего". "Из-за этого я к вам и приехал". "Дабы причаститься моих души, сердца и языка?! - возмутился Кодичил. - Смею вас уверить, сии накопления непродажны. Они приобретаются не с кондачка, но ценою пожизненного самоотреченья. Вы еще скажете, что и Криминале читали?" "Самую малость". "Например, полемику с Мартином Хайдеггером?" "Их спор об иронии?" - не растерялся я. "Так ответьте, внятен ли вам тот факт, что Криминале счастливо избежал обоих ответвлений хайдеггеровской логической рогатки?" "Одного ответвления избежал, а на второе чуть не напоролся". Кодичил на секунду оторопел, но затем одобрительно похлопал меня по спине: "Хо-хо-хо! Вы правы! Старого хитрована Хайдеггера так просто к стенке не прижмешь. К вашему сведению, я был с ним на короткой ноге". "Да-да, профессор со всеми на короткой ноге", - вставил Герстенбаккер
"В том числе и с Криминале". - подхватил я. Кодичил сразу насупился: "С ним я знаком шапочно. Приятелями нас не назовешь", "Разве он у вас не учился?" "У меня? Нет. Никогда, никогда не учился, - с нажимом проговорил Кодичил. - Видно, вы по невежеству преувеличиваете нашу с ним разницу в возрасте. Мы ведь почти одногодки. Но даже не однокашники: в бытность свою в Вене после войны он занимался педагогикой, а не философией. Я с ним общаюсь только как ученый с ученым. Раскланиваюсь на конференциях, не более того". "Но он, кажется, частенько наезжает в Вену". "Вена - лишь промежуточный пункт его перевалочных кочевий, один из многих. Или правильней будет - перевалочный пункт промежуточных кочевий?" "Может, кочевой промежуток перевальных пунктуаций?" - предположил Герстенбаккер. "Если он каждый раз прокочевывал мимо, когда вы успели вытянуть из него материалы для биографии?" "Биография - громко звучит. Определим ее как скромный оммаж. Дань уважения товарищу по наклонностям. Не самое значительное из моих творений". "Однако для понимания Криминале - фундаментальное, насыщенное бесценной фактологической информацией. Такое ощущение, что он рассказал вам все как было".
Кодичил рассмеялся мне в лицо: "Все как было? А что значит "все как было"? Кому, кроме Господа нашего на небеси, ведомо, как все было? Такой вещи, как "всё", попросту не существует. Разве мы способны осознать и усвоить все, что происходит с нами самими? Вспомните Витгенштейна - вы же в Вену приехали, не куда-нибудь. Что Витгенштейн говорил? "Могу ли я надеяться, что вы поймете меня, если я и сам себя не вполне понимаю?" А Криминале выразился еще точнее: "Укажите мне человека, который сумеет назвать себя по имени и не ошибется при этом", - и Кодичил ласково ощерился. Хорошо зная, сколь обиходна в кругах любомудров личина каверзного парадоксалиста, я решил не поддаваться на провокации и гнуть свою линию, пока силенок хватит: "Но факты, которые вы приводите, вам Криминале сообщил или нет?" "Факт? Объясните мне, что такое факт!" - опять завел свою философскую волынку Кодичил. "Под фактами я разумею даты, фамилии, адреса - в общем, конкретные детали. Положим, подлинное место рождения, имена мамы и папы, университеты, в которых Криминале обучался, жены, преподаватели, духовные наставники". "Подобные детали доступны любому заурядному исследователю". "Не любому. Похоже, вокруг обстоятельств жизни Криминале наворочено порядочно вранья".
"Вокруг каких обстоятельств?" "Не вполне ясно, к примеру, как ему удалось просочиться из Болгарии сюда, в Вену, сразу после войны. Каковы были его тогдашние взаимоотношения с марксистским истеблишментом и политические пристрастия. Один источник противоречит другому, другой - третьему". Кодичил скорчил гримасу: "Все это, к вашему сведению, не факты, все это интерпретации. Если вам угодно предаваться буквоедству - разбирайтесь на здоровье, где правда, где ложь. Но сличать фактики и детальки можно и у себя дома. А ехать для этого в Вену, в колыбель лингвистической философии, - напрасная трата времени".