Лола засыпает на моем плече и не видит самого интересного. Она не видит, как к первому ряду, заполненному французами, подходит маленький толстый монгол начальственного вида и знаками требует, чтобы ряд был освобожден. Недоумевающие французы испуганно встают, монгол криками подзывает пять местных женщин из зала и сажает их вокруг себя на освобожденном ряду, нимало не смущаясь идущим на сцене действием. Лола не видит, как в зал въезжает женщина с коляской и осанкой сановной жены, как она направляется к понравившемуся креслу, сгоняет с него вежливую австрийку, берет на колени ребенка и, чтоб он наконец перестал орать, запихивает ему в рот маленькую несвежую грудь.
На людей на сцене все это не производит ни малейшего впечатления, в отличие от караванцев, которые после этого плохо воспринимают концерт. На сцене происходит невероятное. Монголы так одарены музыкально и пластически, что все, что они делают даже на сцене своего "Большого театра", требующего хотя бы некоторой академизации, находится где-то между искусством, игрой и любовью. Они двигаются и поют, как звери, в лучшем смысле этого слова, потому что, если на сцене западного театра появляется кошка, она переигрывает всех: любой класс европейского мастерства на сцене в присутствии кошки становится картонным. На сцене монгольского музыкального театра нельзя заметить кошку, на ней не будет заметным даже табун лошадей, потому что органика актерского существования у монгола абсолютна. Земля эта имеет такую энергетику, что после заторможенного русского, а уж тем более после полумертвого, даже во всей своей активности, европейца монгол кажется ребенком, только что научившимся ходить и наполненным распирающей его жизненной силой и вкусом к окружающему миру. Непонятно, как ему удается совмещать это со степенностью и самообладанием.
– Наконец-то мы доехали до географической точки, где все искусство посвящено величию Чингисхана, – говорит Лола, периодически просыпаясь. И надо сказать, объем чингисханской тематики в концерте перекрывает даже объемы Ленинианы на пике застойных концертов.
После концерта нас переселяют в общежитие высшей партийной школы. Ночь – как воронье крыло.
– До каких у вас в Улан-Баторе ходит транспорт?
– А это как получится.
– Не опасно ли нам одним добираться до общежития?
– Очень опасно. Иностранцам ночью в Монголии ходить нельзя.
Опекающий нас в дымину пьяный Бадбаяр из партии "зеленых" дематериализовался. Мы боязливо крадемся по пустым улицам. Кто живет в общежитии, просчитать невозможно; поскольку из всех типов социальных структур в Монголии действуют только родовые, то это может быть кто угодно. На нашем этаже, слава богу, живет американский корпус мира. Американцы купили у предыдущей правящей партии часть общежития, дали взятку нынешней и сосуществуют вместе. В номерах бедная честность, трогательно выложенные розочкой квадратные полотенца и запах дома. В общежитии только русские, западников раздали в семьи, о чем утром они будут сокрушаться.
– Такой грязи я не видел нигде в мире!
– Я чуть не умерла от того, чем меня кормили!
– Хозяйка подавала разлитый по тарелкам суп, а потом долго вынимала из каждой тарелки мух серебряным ножом.
Монгольские гигиенические нормы отличаются от среднеевропейских, и это следствие не низкой бытовой культуры, а высокой экологической чистоты. Европеец ведь тоже начал мыть руки, борясь с дизентерией, а не с дурными манерами. Уже потом, сломавшись, мы ели все подряд, какими попало руками, пили целой компанией из одного, символически вымытого стакана, и остались живехоньки и здоровехоньки. Русские веками скоблили полы, а монголы в первом поколении попали из юрты в панельный аквариум. Приторный запах молока и бараньего жира, пропитывающий город, – последнее, что соединяет их с кочевой жизнью.
Истошное пьяное пение русских актеров и трезвое просветительское неистовство русских антропософов завершают вечер. Надо сказать, что наша публика, с придыханием цитирующая Штайнера, не отличалась ни хорошими манерами, ни хорошим происхождением, ни высшим образованием. Эдакая путанящая простонародная команда из всех областей культуры, освоившая язык "дойчемарки" и грамотно угнездившаяся в этой экологической масонской нише. Главарь московских антропософов – немолодая бесполая медсестра, набросившаяся на меня с антропософской проповедью, – поражала девственностью в области самых общих гуманитарных представлений и оголтелой штайнеристской партийностью. Как говорил Жванецкий, "вся история России – это борьба невежества с несправедливостью".
Вечером в отеле происходит тусовка, на которой обе стороны "социальной скульптуры" оказываются на высоте. Русская делегация разбивается на две части, наша часть радуется благам жизни и не собирается никого контролировать. Вторая часть, ежедневно выставлявшая фирме "Лерне Идее" отметки авансом, поднимает бунт.
– Вы нас обратно не повезете! Вы нас в Монголии бросите! – ежедневно кричала эта часть немцам.
– Нет, не бросим, – отвечали немцы, сначала шокированные такой постановкой вопроса.
– Нет, бросите! – настаивали активисты.
– Мы вам купим билеты!
– Нет, не купите! Вы нас считаете русским быдлом! Вы нас здесь оставите! – Логика странная, но строительная. Есть такая порода женщин, которая при первой встрече объясняет мужчине, что он ее бросит, постепенно деформирующая его психику под эту задачу и неизбежно добивающаяся результата. – Вы, немцы, все время унижаете нас своими объявлениями на немецком языке! У вас там кто-то присваивает общие марки! Вы нас не так, и не там, и не с теми поселили! -
Короче, совковая коммуналка при том, что за деньги немцев едут через материк и питаются в ресторане, но поскольку "у советских собственная гордость", все время всем недовольны и должны каждую секунду наводить порядок. Деятельности в наведении порядка при этом почему-то не противоречит продажа водки, вывезенной из дома, своим за марки, бесконечный обмен марок, вырученных за водку, на монгольские тугрики и лисьи шапки, а потом в обратном порядке, когда невмоготу без выпивки. Насмотревшись на все это, чуткая компания "лернеидейчиков" решает сыграть с ними в азартную игру.
– Ребята, с билетами сложности, даем каждому из вас в два раза больше марок, чем стоит ваш билет из Улан-Удэ домой, и отвозим на автобусах через монгольскую границу. И вам навар, и нам навар! – Гнусно, конечно, со стороны только что кричащих "мы едем строить новую нравственность, скрепленную Штайнером", но ведь в сделке участвуют две стороны, а значит, обе стороны это устраивает.
Дело в том, что уезжать должны все русские, кроме Лены Греминой, Миши Угарова и меня. Мы вместе с западниками остаемся в Монголии по условию рабочего контракта как организаторы русской программы. Узнав, что наши фамилии в списке отправляемых автобусом, мы берем Урса за шиворот.
– Что случилось? – интересуемся мы с каменными лицами. – Что заставило тебя отказаться от данных обязательств? Или мы не выполнили своих? В таком случае изволь перечислить, чего мы не сделали.
Урс становится цвета борща, исчезают даже его веснушки.
– Это недоразумение! Это интриги! Конечно, если вы хотите остаться в Монголии отдохнуть, вы останетесь! Как жаль, что все самые престижные экскурсии уже заняты! Но я все устрою! – И Урсик, собственноручно внесший наши фамилии в список отъезжающих, расстилаясь мелким бесом, бежит налаживать сюжет.
Утро начинается с буддистского храма, перед которым в железном сооружении курится трава и каждый прихожанин и прихожанка засовывают туда свою шапку или платок, чтобы помахать ими и раздуть пламя. Мы крутим бочки на шарнирах, приносящие счастье, тремся с той же целью спинами о железные двери, стоим на железной доске и проходим через разузоренные внутренности монастыря, в которых на лавках сидят бритоголовые монахи в какой-то тюремной робе, и один дежурным голосом читает священный текст. Несмотря на колоритную пестроту, я не обнаруживаю здесь ничего, кроме туристского бизнеса, лишний раз упрекнув себя в слишком литературных представлениях об иностранных державах. А потом мы прочесываем раскаленную торговую улицу, на которой нет ничего, кроме оборванных монголов в очередях за продуктами, вульгарных европеизированных шмоток и китайского рисового фарфора.
За обедом в ресторане выясняется, что половину караванцев обокрали: одному распороли сумку, другому срезали с джинсов карман с долларами, третий лишился кошелька, расплачиваясь в кассе, четвертая – так и не поняла когда… Весь вечер уходит на "охотничьи рассказы" и подсчеты утерянного.
Монгольские карманники чрезвычайно театральны. Когда вы подходите к прилавку, вас обступает и облепляет гомонящая компания, к вам кидаются три наперебой орущих продавца, пока вы пытаетесь обеспечить себе физическую неприкасаемость, вас ощупывают, обтрагивают, обтискивают и выпускают, только обчистив. Взывать к помощи монгольской милиции бессмысленно, потому как все участники мизансцены – продавцы, массовка карманников и мент – являются родственниками и русский язык понимают только в свою пользу.
При отсутствии толпы кошельки вынимаются из сумок хитрыми проволочными крючками или детскими пальчиками. Лет с шести ребенок – профессионал и кормится на туризме. Завороженными глазами я наблюдаю смуглую ручонку очкастого мальчика-отличника в белой рубашке, сидящего возле меня на скамейке и расстегивающего "молнию" сумочки с долларами на моей талии. В его вкрадчивой пластике такая магия, а в глазах такая проникновенная доброжелательность, что еще секунда, и я пополнила бы декамерон "охотничьих рассказов".
Утром, попрощавшись с русской частью делегации, я, Лена Гремина и Миша Угаров садимся в экскурсионный автобус возле Музея Ленина. В автобусе щебечут Манфред, Хефнер, дочка пастора со скрипкой, Бертольдсман в старинных украшениях и другие.
Ах, начинается валютная экскурсия, думаем мы, сладко потягиваясь. Монголия… Сейчас нам покажут настоящую Монголию вместо Улан-Батора с его сталинским центром, плебейскими новостройками и полукартонными трущобами среднеарифметического восточного города, в котором разгулялся социализм.
В автобус впархивает секретарь партии "зеленых", хриплая мужеподобная Туя и на условном русском кричит, что "русские" должны выместись из автобуса. Недоумевая, мы сопротивляемся, но Туя железной рукой выбрасывает наши вещи на тротуар и выталкивает нас с криком, что в ее экскурсии место только западным иностранцам, а в партии "зеленых" нас ждет Эрджендхей (или что-то в этом роде). Невыспавшиеся, незавтракавшие, совершенно дезориентированные, мы стоим под палящим солнцем, жалобно глядя вслед уезжающему автобусу.
– Где у вас партия "зеленых"?
– Не знаю.
– Как найти партию "зеленых"?
– А что это?
– Нам нужна партия "зеленых".
– Вон в том здании все партии сидят, на каждом этаже по нескольку штук. Там и красные, и черные, и зеленые.
Идем с вещами и действительно находим дверь с табличкой "Партия "зеленых"".
– О, культкараван!
– Нам нужен Эрджендхей.
– Такого не знаем.
– Туя нас высадила из автобуса. Немцы уехали на экскурсии. Мы не знаем, что нам делать.
– Тую знаем. Туя секретарь партии. Эрджендхея не знаем. Русские сегодня улетают.
– Мы трое русских, руководителей делегации, мы не улетаем, мы едем по одному из маршрутов. Помогите нам кого-нибудь найти.
Через час наших стенаний выясняется, что тут на столе лежит тетрадь, в которой все написано, им просто лень было ее листать. В разграфленной тетрадке аккуратно написано, кто из "зеленых" все это время нами занимался, при том что никого, кроме в дымину пьяного Бадбаяра, мы так и не видели.
– Эрдгенгхей! – вычитывают и укоряют они. – А вы говорите Эрджендхей! Она за вас отвечает, звоните ей домой.
Звоним. Дома никого нет. Полчаса – никого. Час – никого. Мы уже просто умираем.
– Пусть вещи полежат здесь, а мы пойдем хоть чаю выпьем. Где тут у вас можно что-нибудь перекусить?
– Вот так пойдешь, потом вот так пойдешь, потом вот так свернешь. Поняли?
– Нет.
– Слушай. Вот так пойдешь, вот так пойдешь, вот так свернешь. Поняли?
– Нет. А улица как называется?
– У нас в Монголии улица никак не называется.
– Но ведь таблички висят!
– Мы, монголы, таблички не читаем. Нам их русские повесили. Мы, монголы, и так все знаем.
Понуро спускаемся вниз, у входа в дом стоит мелькавший возле каравана "зеленый" монгол с пухлой улыбающейся монголкой.
– О, культкараван! – кричит он, и мы бросаемся ему на грудь ябедничать про вероломного Урса, злыдню Тую и неудачно искомую Эргхенгхей, вообще-то обязанную ждать нас с утра в партии "зеленых".
– Эргхенгхей – это я, – улыбается монголка с огромным блестящим лицом. – В четыре часа встречаемся на вокзале.
– А как вас все-таки зовут?
– Зовите меня Энхе, ничего другое вы все равно не выговорите.
Радостные, бежим в гостиницу, где в ресторане сидят остальные русские, приехавшие с экскурсии. Уже поняв, что влипли, мы прощаемся с ними так, как прощаются, идя на войну. Они набиваются в автобусы, мы ловим машину. Они завистливо смотрят нам вслед, мы – им. Но судьба справедлива, она наградит нас впечатлениями поровну. Однако не будем забегать вперед.
– Мне некогда, но за доллар повезу. Только быстро. – Доллар в Монголии в этот момент – огромные деньги.
– Нам только взять вещи.
Лена остается в машине (шоферу верить нельзя: передумает – уедет, сознание у них совершенно экзистенциальное), а мы с Мишей, пританцовывая, скачем на четвертый этаж многопартийного муравейника. Как дивно, как славно все устроилось!..
Двери партии "зеленых" закрыты!
Сначала мы немеем, потом стучим, потом пытаемся взломать. Все бесполезно. Мы носимся с дикими воплями по этажу, запрыгивая во все партии подряд, – нигде не понимают по-русски! Наконец пышный дядька в кабинете соглашается выслушать нас. Мы сбивчиво объясняем, зачем нам дверь в партию "зеленых". Как крупный начальник, он требует изложения подробностей от Авраама. Затем он кладет передо мной лист бумаги.
– Пишите! – говорит он.
– Что писать?
– Пишите, что партия "зеленых" плохо работает! Я начальник всех партий, я партийный контроль, я их всех контролирую. Я с ними разберусь по вашему заявлению.
– Нас не интересует работа партии "зеленых"! Нас интересуют наши вещи! Мы опаздываем на поезд! Внизу нас ждет машина!
– А кто вы сами будете? – спрашивает он, внимательно разглядывая длинноволосого хипповатого Мишу Угарова и орущую меня в кожаных штанах, запыленных в вояже. И тут я врубаюсь, что делать.
– Вот что, – говорю я ему тоном офицера рядовому, заснувшему в карауле. – Мы три известных журналиста из Москвы. Мы описываем все, что произошло по пути следования каравана культуры, и все это будет напечатано в газете.
– Какая газета? – напрягшимся голосом спрашивает он.
– Литературная, – ведь уже все равно что врать.
– О, душевная газета, – расцветает он, что-то говорит по-монгольски подчиненному, и тот испаряется. – Я послал его вниз за ключами. Там есть ключи от всех комнат. Я сам писатель, поэт. У меня книга вышла. Я три раза был в России, меня даже на русский переводили. Немножко. Оставьте телефон, может, я в вашей газете стихи смогу напечатать.
Я швыряю визитку, на которой английскими золотыми буквами написаны мои глупейшие титулы специально для таких, как этот тип. Визитка производит на него грандиознейшее впечатление. Он читает ее минут десять сначала без очков, потом в очках, потом еще раз для верности без очков, при том что, понятно, ни одной английской буквы он не знает. Миша стоит бледный, как небо над Улан-Батором, я готова вцепиться в толстые щеки партийного контролера. На часах ровно четыре – время нашей встречи с Энхе на вокзале. Мы мечемся по кабинету, как раненые звери.
– Где мэр города? Где руководители правящей партии? Где посольство? Где телевидение? – ору я, зачем-то набираю телефон Энхе, которая по логике вещей уже ждет нас на вокзале, и вдруг слышу ее голос. Она советует нам не нервничать и кладет трубку. В это время входит еще один подчиненный и сообщает по-русски, что в партии "зеленых" все время был человек, просто он спал все это время, жарко ведь…
Не успев себя проконтролировать, я длинно и конструктивно матерюсь и вижу, что их лица мгновенно меняются. Так разговаривал с ними всю жизнь русский наместник, теперь они совершенно убедились, что перед ними большие люди из Москвы, и толпой бегут тащить наши вещи вниз в машину. Из одной из сумок на лестнице падает дамская кофточка.
– Мадама, – кричит один из них, неся ее за мной на вытянутых руках. – У вас упал.
На вокзале, набитом торгующей шпаной и пейзанами с барашками на поводочке, мы находим компанию своих иностранцев. Они взволнованы – полпятого, а Энхе нет. Полпятого, пять, полшестого, шесть… В начале седьмого она появляется со своей круглой улыбкой.
– Энхе, мы опоздали на поезд!
– Нет. Еще китайский не прошел. У нас, если китайский не прошел, поезда вообще не ходят.
– Почему?
– Так…
– Но ведь есть расписание поездов.
– Есть. Но пока китайский не прошел, никакие поезда не пускают.
– А почему ты нам сказала прийти к четырем часам?
– Четыре, пять, шесть… – говорит Энхе, как считалку, и улыбается. Время для монгола такая же романтическая субстанция, как и любовь.
Около нашего багажа начинает крутиться стая грязных монгольских детей. Мы гоняем их, они вспархивают, как стайка птичек, и через минуту снова прилипают к нашему скарбу.
– Бедные монгольские дети, они так плохо живут. Этой стране необходимы основы вальдорфской педагогики, – говорит пожилая норвежская учительница.
– Основная задача этих детей – стянуть ваш кошелек, – объясняет Лена.
– Мой кошелек? – Норвежка надевает очки и бросается на детей с таким ором, что больше ни один из них не рискует подойти к компании.
– Вальдорфская педагогика, – хихикаем мы по-русски.
– Я старый военный, – скажет потом на ухо мне ее супруг. – Но главный военный в нашей семье – моя жена.
Наконец прибывает поезд. О, что это за поезд! Сохранившиеся в окнах обломки стекол черны, как монгольская ночь. Воды нет как класса. В проводницком купе живет и ездит монгольская семья: мама, папа, двое детей. Продолжение рода заселяет коридорное пространство, в котором сосредоточены ковры, бараны, кормилицы грудью с младенцами, дерущиеся на тюках пьяные, заторможенные сельские старики в национальных халатах.
– Мы, партия "зеленых", очень любим русских, – говорит Энхе. – Русские – первые люди в Монголии. Вся моя семья обслуживает туризм, все мои родственники живут в Эрденете, поэтому мы едем в Эрденет.
– А что в Эрденете интересного?
– Ничего. Там живет вся моя семья, родители, братья, сестры… Еще там есть большой комбинат, его построили русские.
– Если партия "зеленых" так любит русских, почему Туя выкинула нас из своего автобуса?
– Туя повезла Хефнера. Хефнер – это богатая немецкая партия "зеленых". Туя будет просить у него денег для нашей партии.
– А при чем тут мы?
– А вдруг вы тоже "зеленые" и тоже будете просить у Хефнера денег!