Идеологическая вождиха базы забирается на сцену с микрофоном и произносит длинную речь по-монгольски, после которой присутствующие в зале бурно рукоплещут, обернувшись к нам. Компания, состоящая из Аниты, Елле, Денси, меня и Ричарда с трубой под мышкой, пришедших потанцевать, краснеет и неловко раскланивается. Ричарда тащат на сцену, где он фальшиво дудит про Чингисхана, и награждают помпезным дипломом. Потом вождиха подходит ко мне и просит произнести приветственную речь по поводу победы коммунистов в Монголии. Я злобно сообщаю, что пришла сюда танцевать, а не приветствовать коммунистов, что она воспринимает как указание, дает знак рукой парню на сцене, и тот врубает музыку с цветомузыкальной мигалкой и тушит свет.
Науми и Денси бросаются в центр зала демонстрировать класс амстердамской дискотеки, а вокруг выстраиваются монгольские пары и, взявшись за руки, начинают танцевать что-то скромно-военное и четко-бойкое.
– Что это они все танцуют? Это народный танец? – спрашиваю я учительницу русского языка.
– Это бальный танец.
– А почему его знают все? Почему его танцуют все одинаково?
– У нас его разучивают в школе.
Зрелище жуткое, пожилые пары, влюбленные и шерочки с машерочками совершенно одинаково топчутся и крутятся под музыку, как винтики часового механизма. Если бы не резвящиеся вокруг малолетки – чистая лагерная самодеятельность.
– Почему вы не танцуете? Вы хотели танцевать, – озабоченно подбегает вождиха.
– У меня голова кружится от цветомузыки, – пытаюсь я отбрыкаться от танца в военизированной колонне.
– Сейчас все сделаем, – отвечает вождиха и убегает. Через минуту цветомузыку вырубают.
– Мы выключили, – счастливо рапортует она, снова материализуясь. Ужас! Вставать в круг среди заученно притоптывающих парами под музыку "Битлз" аборигенов! Сидящие на стульях и танцующие и так с неподдельным ужасом следят за трясущимися Денси и Елле, как за выгружающимися из тарелки инопланетянами. Мы с Ричардом пытаемся танцевать вальс под неодобрительно-стеснительными взорами местных. Тут в зал врывается Елена, опоздавшая потому, что лечила какого-то ребенка. Она распускает и разлохмачивает длинные волосы, впрыгивает в центр и начинает выплясывать так, что парализует все танцующие пары.
Пышная красивая женщина за сорок в душераздирающего покроя и цвета штанах, танцующая рядом со своей дочерью… Это уж слишком для местных представлений о досуге. Дети обступают ее кругом, выпучив глаза, а сидящие встают, чтоб лучше видеть. Елена замирает, потом как коршун бросается на сидящего напротив пожилого монгола и втаскивает его в круг, потом следующего, следующего, к концу кассеты весь зал ходит на ушах.
– Она – колдунья, – говорит учительница русского языка, вполне цивилизованная девица, учившаяся в России. – Она вылечила ребенка, она может заставить людей делать то, что она хочет, я ее боюсь.
В юрте тепло и влажно, как в бане. Оказывается, дверь запирается только снаружи. Замки в Монголии – понятие недавнее и привозное, палку в ручку двери вставить невозможно – между дверью и рамой огромная щель. Махнув рукой, мы гасим свет.
– Нас специально поселили отдельно! Энхе с родственничками ночью убьют нас, зажарят и съедят в правительственной юрте, – веселимся мы. – Дверь открыта, а там "волка ходит, медведя ходит, кабана ходит"! Ну все, спать, дай бог, доживем до утра!
И тут я чувствую что-то большое, теплое и шумно дышащее возле себя за тряпочной стенкой юрты. Оно прислоняется так близко, что я ощущаю ладонью теплую вогнутость шелковой изнутри стены; оно нежно скребется и тихо топчется.
– Ребята, там зверь, – говорю я дрожащим шепотом.
– Не придумывай глупостей, спи, – отвечают Лена и Миша.
– Я клянусь, там зверь! Он огромный!
– Сколько монгольской водки ты выпила в клубе?
Я вспрыгиваю и включаю свет. Лена и Миша прислушиваются. "Оно" ходит вокруг юрты, "оно" не одно. Впрочем, уже не слышно ничего, кроме стука сердец. Мы с Леной взлетаем и, как эльфы, переносящие лепесток, передвигаем к двери тяжеленный резной комод (потом мы его втроем еле сдвинули). "Они" топчутся вокруг. Прижавшись друг к другу, как семеро козлят, когда волк ломится в избушку, мы с ужасом созерцаем щель в двери, в которую может просунуться лапа любого размера. Миша расправляет плечи, берет в одну руку газовый баллончик, в другую палку, которой поправлял дрова в печке, и идет на верную смерть. Драматург Угаров с дворянской бородкой, в очках и трусах, идущий на зверя в монгольскую ночь, и драматургессы Гремина и Арбатова в кружевных пеньюарах, испуганно вопящие: "Миша! Не ходи! Он сожрет тебя!!!" – вероятно, являют собой самую нелепую мизансцену в истории жизни московской театральной общественности.
Миша героически отбрасывает прядь со лба, рывком открывает дверь, перепрыгивает через комод, мы прощаемся с ним навсегда, и тут раздается его разгневанный крик:
– А ну, пошли отсюда! – И страшный удаляющийся топот. Он впрыгивает обратно в юрту и, поправляя очки, комментирует:
– Нет, ну вы подумайте, два здоровенных быка объедали траву около нашей юрты! Они так испугались меня, что теперь, наверное, добегут до Эрденета!
И тут у нас троих начинается нервный хохот; сначала мы стоим и хохочем, потом хохочем, приседая на корточки, потом хохочем, падая на железную печку, опрокинув ее на ковер; и, чуть не сгорев вместе с юртой, в саже и ожогах поднимаемся на ноги, все еще истерически хохоча и вытирая слезы…
Утром собираем вещи. Приходит пианистка Лиля, говорит, что это невероятно, но после сеанса Елены она спала всю ночь впервые за несколько лет. Монгольские дети виснут на Ричарде и просят его остаться. Ночные быки мирно валяются возле столовой.
За завтраком фричики собирают пачку долларов для вознаграждения шайки родственничков Энхе. От возмущения я держу тронную речь:
– Как вам не стыдно развращать дальше людей, которые в течение всей поездки обворовывали вас и морили голодом? В Монголии много нуждающихся, почему вы хотите заняться благотворительностью по отношению к жуликам? Где у вас чувство собственного достоинства? Если у вас лишние деньги, отдайте их Аните и Ричарду, они нуждаются больше, чем семейка Энхе!
Норвежцы надуваются, я замахнулась на святое: главная цель их поездки – почувствовать себя сверхлюдьми. Елле, Денси и Науми хлопают глазами – как дети богатых, эти молодые люди в принципе инфантильны, как младенцы. Анита и Ричард опускают глаза: уж они-то согласны со мной, но высказаться боятся. Елена мнется:
– Видишь ли, Маша, эти люди вели себя с нами дурно, но, может быть, когда-то в этой жизни мы тоже совершали неблагородные поступки! Не будем их строго судить.
Даже Елена не может позволить себе отступления от общепринятого – ситуационный стандарт среднеарифметического европейца почище любой совковой зомбированности. Они все время делают то, что принято, они даже шаблон ломают по общепринятому шаблону. Они не считают себя благодарными монголам, они не боятся монголов, они просто идеологически не могут выйти из бытийного шаблона. У них с монголами четкое распределение обязанностей: они – Кук, монголы – аборигены, приготовившиеся его съесть. Наше присутствие ломает логику; по классу жизни мы для них – монголы, по типу общения – европейцы. Им очень стыдно перед нами, когда семейка Энхе в автобусе рвет на части кучку долларов, как невоспитанные дети горсть конфет, как каждый размахивает кулачком с добычей, подпрыгивая и цокая языком. Кайф западной благотворительности отравлен нашими усмешками.
Автобус скачет по горам, мы поем английские песни и вожделеем душа, еды из чистой посуды и сна за каменной стеной, а главное – дороги домой, домой, домой…
На вокзале в автобус входит американец, он щебечет про то, что соскучился по "своим" и что преподает английский в монгольском вузе за тысячу долларов в неделю.
– За сколько? – хрипло от волнения спрашивает Ричард, и мы с Анитой понимаем, что победила Аюна.
И вот мы стоим у окна вагона, а Энхе – на перроне.
– Все было хорошо? Я очень старалась! – льстиво говорит она.
– Все было сказочно, – строго отвечаю я. – Но если ты не едешь с нами в Улан-Батор, то где наш ужин, раз нас даже не покормили обедом?
– Ужин? Прости, я совсем забыла про ваш ужин, – кисло отвечает Энхе, кричит по-монгольски, и братцы-головорезы неохотно плетутся в автобус за ящиком еды, уже было собравшейся в их холодильник.
Нас сопровождает переводчица. Польза от нее нулевая, просто ей нужно съездить за счет экскурсии с семьей в Улан-Батор, она тащит с собой круглоголового бритого мужа в национальном халате и неопрятного ребенка лет трех, периодически прикладываемого к груди. Грудью детей в Монголии кормят, по-моему, до совершеннолетия, что не мешает кормящим матерям вовсю глушить сывороточную водку наравне с остальными членами семьи.
В нашем купе Анита, существо редчайшей бестактности и бестолковости. Она час рассказывает о том, что ее миссионерская задача – вымыть весь мир, что она периодически и демонстрирует со щеткой и тряпкой на улицах Амстердама.
Однако это не мешает ей, запрыгивая каждые пять минут на свою верхнюю полку, топтать простыню Лены грязными походными ботинками. Утолив просветительские потребности, Анита торжественно объявляет, что сейчас будет поить Лену своим чаем, что для Аниты щедрость неслыханная. Она приносит два стакана кипятка, достает пакетик травного чая, опускает его в свой стакан и, убедившись, что он отдал все, перекладывает его в стакан Лены. Мы еле сдерживаем хихиканье.
Тут в купе появляется Марта из каравана, путешествовавшая по Эрденету на лошадях; Марта может помочь Аните с билетом домой, с которым какие-то накладки, потому что все, что связано с Анитой, связано с накладками. Анита стрелой бежит за кипятком и сует в стакан Марты новый пакетик чая. Марта пьет чай, и они уходят сплетничать в коридор, хотя никто из нас троих не понимает по-голландски. Мы завариваем чай, но стаканов только два, и приходится взять чашку Аниты. В этот момент она входит в купе с лицом, на котором написано, что чай был напрасно потрачен на Марту, – билета не будет. Увидев собственную чашку, оскверненную русской заваркой, Анита кричит по-немецки об уважении к собственности, матерится по-голландски, выворачивает содержимое чашки прямо на стол, прячет чашку в рюкзак, прыгает на свою верхнюю полку, не разуваясь, и отворачивается к стене. Мы, онемев, наблюдаем, как коричневые ручейки расползаются по столу.
– Она свихнулась, – предполагает Миша.
– Она переживает по поводу билета, – комментирует Лена.
– Она просто обнаглела, – ставлю диагноз я.
Между прочим, Анита нас лет на десять моложе. Однако, легко распознавая отечественное хамство, в импортном мы все время предполагаем неведомые нам душевные сложности.
Проходит время в полной тишине. Анита слезает с полки; заглянув в наши оледеневшие лица, суетливо вытирает чай со стола, громко жалуется на разных языках на отсутствие билета, счастья в жизни и на людей, не понимающих тонкую натуру актрисы, от которой зависит, будет вымыт весь мир или нет.
Тут в купе вламываются два огромных криминогенных монгола в темных очках.
– Водка, доллар есть? – спрашивают они, усевшись, как дома.
– Нет.
– Купи ковра! Купи кожа! Купи шкура медвежонка!
– Нам не нужно.
– Продай водка, продай доллар, купи шкура!
– Оставьте нас в покое, у нас нет ни долларов, ни времени разговаривать.
– Купи шкура барана, купи кожа, продай водка, – настаивают они, блокируя выход.
Становится не по себе. В дверях появляется улыбающийся Ричард.
– Ричард, срочно позови переводчицу, мы не знаем, как от них избавиться, – просит Лена Ричарда по-французски.
– О’кей, – отвечает Ричард и исчезает до утра. Переводчица спит в другом конце вагона. Ей по фигу все, кроме норвежской пары. Совершенно непредсказуемо, что будут делать "гости" дальше, и совершенно предсказуемо, что, что бы они с нами ни сделали, вся монгольская часть поезда будет им помогать, а вся немонгольская часть поезда будет дрожать как осиновый лист. Анита преглупо улыбается, пытаясь понять, о чем идут переговоры. Мы с Леной терпеливо боимся. Проходит минут десять, Миша поправляет очки и, вспомнив, чему его учили в области системы Станиславского, вдруг рявкает:
– Еще вопросы есть? Вон отсюда!
И два здоровенных, наглых монгола испуганно переглядываются и вылетают из купе, "как пух из уст Эола". Попробовав новое амплуа, Миша идет за одеялами (за выбитыми окнами поезда температура минусовая), а я ассистирую. В купе проводницы крутятся ее малолетние дети.
– Нам нужно четыре одеяла, – вежливо говорит Миша.
– Одеял нет, – рявкает проводница и захлопывает дверь перед нашими носами.
Миша стучится – ответа нет. Снова стучится – ответа нет. Стучится опять – дверь открывается.
– Нам нужно четыре одеяла, – чеканно повторяет Миша.
– Одеял нет! – взвизгивает проводница, побелев, и захлопывает дверь.
Миша стучится – ответа нет. Снова стучится – ответа нет. Стучится опять – дверь открывается.
– Нам нужно четыре одеяла, – повторяет Миша.
Проводница потрясенно смотрит на нас. Потом прыгает, как пантера, к собственной полке, над которой, изображая ковер, прибито одеяло, срывает его со стены вместе с гвоздями и швыряет в нас. Миша успевает поймать одеяло, не поранившись о гвозди. Дверь захлопывается. Миша стучится – ответа нет. Снова стучится – ответа нет. Стучится опять – дверь открывается. Лицо проводницы пылает.
– Нам нужно еще три одеяла, – несломленно сообщает Миша.
Опустив глаза, проводница тихо-тихо затворяет дверь. В пластике читается, что ее и ее детей можно пытать каленым железом, но она не даст больше ни одного одеяла. Кстати говоря, одеяла едут сложенные девственной стопкой в соседнем купе. Аборигены спят на полке вчетвером или находятся на такой дозе спиртного, что обогревают пространство собой.
– Нас тоже в Союзе всегда обижают, – говорит парень из толпы, созерцавшей мизансцену. Возле купе дорогу нам преграждает монгол, которого выворачивает прямо на пол. Оторвавшись от этого занятия, он спрашивает Мишу:
– Что тебе не нравится в Монголии?
– Победа коммунистов, – отвечает Миша, прижимая к груди одеяло с гвоздями.
– А я верю в коммунизм, но мне не нравятся люди, которые его строят. А водка у тебя есть? Продай водку!
Улан-Батор после Эрденета просто дом родной. Нас отправляют в музыкальное училище, директор которого, немолодой интеллигентный человек, разглядывает нас с жалостью (а видок у нас еще тот) и говорит:
– Устало выглядите, пойду распоряжусь по поводу завтрака.
И когда любезнейшие девицы подают завтрак на хорошем фарфоре, у нас на глаза наворачиваются слезы умиления. Мы располагаемся в музыкальном училище интернатского типа, в комнатах с железными койками и стенами, обклеенными фотографиями рок-звезд, в которых в учебное время живут одаренные монгольские подростки.
В штабе "Лерне Идее" веселенькие новости. Оказывается, автобус с нашими друзьями, отправленными домой, стоял на границе двое суток без еды и воды. Ребята горестно смотрели на русскую церковь по ту сторону, а монгольские пограничники терпеливо вымогали долларовую взятку.
В училище съезжаются участники остальных экскурсий. Вид у них не лучше нашего. Одних заставили идти тридцать километров пешком с рюкзаками. Других чуть не уморили в пустыне Гоби, третьих отравили кумысом. Всю ночь длятся охотничьи рассказы, а потом монгольские музыканты играют вместе с караванными. И грустно расставаться, и так хочется домой, что все время поглядываешь на часы.
Прибегает трогательная Баяртуя и, выслушав мой отчет о поездке, заливается слезами.
– Мне стыдно! Мне стыдно за Монголию! – говорит она, хлюпая носом. – После Эрденета ты не будешь любить монголов!
– Энхе не буду любить, тебя буду любить. И обязательно привезу в Монголию сыновей, потому что ничего красивей Монголии я в своей жизни не видела.
Я хочу подарить Баяртуе коробку американской косметики, но она отказывается.
– Тебе хорошо, тебе есть что красить. Монгольским девушкам очень хочется красить глаза, но на наших глазах так мало места.
– Баяртуя, а правда, что мы все для вас на одно лицо?
– Правда. Но говорят, что мы для вас тоже. Говорят, что русские не могут отличить монголку от кореянки. Это правда?
– Правда, – сознаюсь я.
– Но ведь это так просто, у кореянок ноги кривые!
– А у монголок?
– У монголок тоже, но не так сильно.
А потом – утренний автобус под дождем и долгое сидение в самолете. Жена какого-то крупного начальника опаздывает, и самолет ждет ее три часа. Я сижу рядом с социологом из Берлина и спрашиваю:
– Как тебя зовут?
– Меня зовут Фриц, но мама называет меня Фричик.
– Лена, Миша! Я нашла "фричика", настоящего фричика! – кричу я на весь самолет. – Скажи, Фричик, что ты думаешь о нашем опыте социальной скульптуры?
– Я думаю, что он достаточно точно отражает взаимопроникновение трех культур на сегодня. Евразию нельзя сделать одним домом, только загрузив в поезд деятелей культуры и продекларировав "новую нравственность". Даже сам этот поезд нельзя сделать одним домом. Я очень многому научился в поездке. А ты?
– Я научилась всему.
И когда самолет садится в Иркутске, я, Лена и Миша начинаем истерически вопить:
– Урра! Россия! Урра! Родина!
…И караванцы удивленно смотрят на нас и на всякий случай улыбаются…
27. 07. 93
Уроки Европы
– Ну, какая же она, твоя Армения? – взвился я.
– Армения – моя родина.
– Ты прав. Но не моя же! Я не могу так написать!
– Зачем же ты пишешь?
– Но я же очерк пишу! Не стихи, не рассказ. О-черк. Путевые заметки. Заметки чужого человека. Заметки неармянина. 0-черк, понимаешь?
– А очерк по-армянски знаешь как?
– Нет…
– Акнарк. А "акнарк" по-русски знаешь что?
– ???
– Намек.
Андрей Битов. "Уроки Армении"
Поезд по-советски грязен, и проводницы, несвежие чумички со стукачной выслугой на лице, носят по купе влажное белье.
– Посуше нет? – интересуюсь я, полагая, что европейский железнодорожный билет защищает от прелестей родимого сервиса.
– Можете совсем не брать.
– Как я на мокрое белье зимой положу детей?
– Я сама на таком сплю.
– Не трогай ее, – говорит муж. – Она мигнет таможеннику в Бресте, и нас толком досмотрят.
– И пусть досматривают, мы ничего, кроме детей, и не везем.
– Конечно, не везем, только всю дорогу до Голландии ты будешь складывать вещи обратно, а мы хотели выйти раньше.