* * *
С премьеры "Злодейки" мы подавленно-безмолвные вернулись домой. "Дружеский ужин", на который преподаватели и студенты, сложившись, или, как говорят, "скинувшись", собрали деньги, обошелся без нас.
Абрам Абрамович упредил драматичное обсуждение того, что случилось: психологически необходим был антракт.
– Вы победили! – не сказал, а провозгласил он.
То ли Анекдот, как всегда, называл на "вы" маму и обращался к ней, потому что именно ей на премьере принадлежали самые последние и самые сильные реплики, то ли "вы" имело в виду нас всех.
– В самом финале зал онемел. А "конец – делу венец". Это тоже не еврейская мудрость, а русская! – продолжал создавать у нас победное настроение Абрам Абрамович. – Запрограммированные "поклоны" ничего не определяли… А героиней спектакля – в прямом смысле! – стала Дарья Певзнер.
У него была серия анекдотов, состоявших как бы из двух сообщений: одного непременно отрицательного и одного непременно положительного. Он решил разрядить атмосферу анекдотом из той серии… "Один антисемит говорит другому антисемиту: "Опять сообщили две новости! Одна ужасная: евреи высадились на Луне. А другая – прекрасная: они высадились там все!"
– Вторая новость очень обнадежила бы Нелли Рудольфовну, – сказал Анекдот. – Ей бы уже никто не мешал… Ни Певзнер, ни Кушнер!
И тут, вдруг не выдержав, он сократил антракт и обратился к отцу:
– Ну, сегодня наконец… на этой премьере состоялась премьера твоего окончательного прозрения? Или все еще "проклятая неизвестность"?
Иные облекают в значительные слова малозначительные мысли. Я привык, что Еврейский Анекдот выражал значительные – по крайней мере, для нашей семьи – мысли словами очень простыми. Самыми простыми, какие есть. "И неожиданно: "премьера прозрения"!.. – про себя удивился я. – Должно быть, простые, спокойные фразы для него в ту минуту не подходили. И для юмора места не оказалось. "Премьера прозрения" на премьере спектакля… Сила образа, как известно, в его точности. Этот образ с аксиомной снайперской меткостью выражал то, что должен был испытать отец. Но испытал ли?"
– Премьера состоялась, – ответила за отца мама.
Я тихонько увел сестру в "комнату заклинаний", потому что слух ее – я это чувствовал – еще раздирали топот и вопли: "Во-он!" Губы подрагивали, не подчиняясь ей, а нижняя губа кровоточила. Я вспомнил, как кровоточила вена на Дашиной левой руке.
– Они были взяты тобою в плен. И только после спектакля – уже после! – вырвались, чтобы рабски исполнить приказ. А потом опять онемели. Было совершено два подвига: подвиг актрисы и подвиг матери. Не смотри вниз! Победитель имеет право на гордость… Подними голову. Твой народ заставляют жить с опущенной головой. Не подчиняйся! Не склоняй голову… Не склоняй!
Даша и в письмах многословием не отличалась: ей важно было выразить суть. В Риге она стала русской… Русских там не любили, но рядом был Имант. Он сделал приписку: "В театре русской драмы Даше предложили сразу три роли, а мне в латышском – одну".
– В нее там никто не влюбился? – с тревогой спросила мама.
Даже мудрый Анекдот не мог на это ответить. И вернулся к приписке Иманта: "С Дашей ничего не случится, пока я жив. А в нашей семье меньше девяноста никто не жил".
* * *
Все подлежало "распределению": пища, одежда, награды, чины… И выпускников высших учебных заведений тоже распределяли. Не объективно, не по совести, а, как чины и награды, ориентируясь на привходящие обстоятельства. Среди них национальность, точно некая рекордсменка, стойко удерживала одно из ведущих мест.
Само понятие "национальная политика" уже исключало национальное равенство и независимость человека от его происхождения. Но коль она была, появились и "национальные нововведения". Даже, к примеру, слово "полтинник", обозначавшее прежде всего-навсего половину рубля, приобрело и второй смысл, повысивший курс этой денежной единицы до курса единицы этнической и политической. "Полтинниками" стали обзывать тех, что были неевреями только наполовину: либо по отцу, либо по матери. Такая мешанина тоже не одобрялась: она путала карты… Не игральные, а карты сражений за "интернационализм" в его коммунистическом понимании.
Молодецкая осанка анекдотов или, наоборот, их дряхлость зависят не столько от их возраста, сколько от соответствия времени.
Абрам Абрамович вспомнил анекдот, дряхлый по возрасту, но вернувший себе мускулистость. "Наниматься на работу приходит некто по фамилии Рабинович. Однако уверяет и пишет в анкете, что русский. "Уж если брать Рабиновича, пусть будет евреем", – накладывает резолюцию начальник".
Подобные решения могли приниматься не только в анекдоте, но и в реальности. А потому комиссиям, которые распределяли, раскладывали по полкам будущее людей, требовалось досконально выяснить степень чистоты крови тех, кому предстояло, окончив институт, вторгнуться в организм государства. Совсем как в бывшей, поверженной, Германии… Национальный "сорт крови", его чистота имели право заменять талант или, уж во всяком случае, ценились выше таланта.
– Пренебрежение истинными достоинствами – первопричина многих нынешних бед, – сказал Абрам Абрамович.
У Игоря между фамилией и национальностью противоречий не наблюдалось, а потому сомнения комиссию не посетили. Ей все было ясно – и брату предоставили "свободное распределение".
Недолгая "оттепель" сменилась крутыми заморозками. Однако ненастная политическая погода привыкла выдавать себя за погоду безоблачную. Искажая собственный облик, она искажала и смысл наиболее значительных слов: со "слова" ведь не только все началось, но "в слове" и все продолжается. Термин "свободное распределение" включал в себя эпитет, рожденный словом "свобода", а обозначал вышвыривание на произвол судьбы.
– Низость использует высокие эпитеты, – прокомментировал Анекдот. И его наблюдение показалось мне очень знакомым: то ли сам я добрался до этого вывода, то ли кто-то мне его ранее подсказал. Анекдот решил нас в этом выводе утвердить: – Чем низость низменней, тем эпитеты выше.
Игорь слыл одареннейшим студентом на факультете. Но одаренный не значило перспективный. Перспектива определялась распределительной комиссией.
– Что за комиссия, Создатель! – перефразировал Грибоедова Абрам Абрамович. – Старт зависит от "приемной", финиш – от "распределительной". А от способностей-то, от полезности людям и обществу что зависит? Ничего? Вот она, первопричина, вот она!
Игорю пророчили аспирантуру и распахнутые врата научного института. Но врата оказались воротами… И к тому же запертыми на засов.
Год назад отец пережил "премьеру прозрения" на премьере спектакля. Но бритвенно острые впечатления, как после любой премьеры, начали сглаживаться. В том, что Игоря примут в аспирантуру или "научный", отец был убежден. Тиски убеждений, давних и, казалось, неколебимых, ослабили свой нажим, но до конца еще не отпустили его.
– Вторая премьера за столь короткое время, – промолвил Анекдот. – Привыкай, Борис: скоро будет и третья.
Он имел в виду распределение, предстоявшее мне.
Игорь знал, что уныние – непрощаемый грех. И, жертвуя летним послеэкзаменационным отдыхом, принялся бодро распределяться сам, или "свободно", как это называла комиссия.
Ему, однако, предстояло вместо вхождения во врата обивать твердые (лоб расшибешь!) и осклизло, каменно хладные пороги. Иногда обещали, иногда обнадеживали… Но неизменно обманывали. Все происходило по одному и тому же сценарию. Сперва рязанская внешность Игоря и обложка "Диплома с отличием" воодушевляли отделы кадров. Заглянув под обложку, отделы искусно изображали вид, что их ничего не смутило. А дней через пять или десять, по-прежнему иезуитски не выдавая себя, сообщали, что "рады бы, но места, к их величайшему огорчению, заняты.
– Места не заняты, а закрыты! – без иронии произнес Анекдот.
– На Западе тоже есть безработица, – пытался утешить сына отец.
– Но она редко рождена национальными признаками, – возразил Анекдот.
Утешениям он предпочитал истину.
– Что же делать? – вопрошала мама.
– Все будет в порядке. Я убежден! – отвечал отец.
Убеждения все еще цеплялись за него. Или он цеплялся за них.
– Важно, что считать порядком, а что беспорядком, – опять без иронии вторгся Анекдот. Юмор не покидал его, но порою затаивался и не напоминал о своем присутствии.
Наконец Игорю сообщили, что в школе, где мы учились, к осени освобождается место заведующего учебной частью.
– И что же? Отправиться в кабинет, где когда-то пощечина защитила нашу сестру? Пойти за ответной пощечиной?
Приятель, бывший наш одноклассник, торопливо успокоил тем, что старый директор смещен. Пусть не бесстрашием чьей-то совести, а беспробудностью собственного пьянства… но изгнан.
– Давно уж замечено, – сказал Анекдот, – что ничтожества и негодяи обожают пороки великих людей, дорожат их заблуждениями и слабостями. Ибо это то единственное, что их с великими, на внешний, поверхностный взгляд, сближает. Писака-юдофоб ненавидит евреев не просто так, не примитивно… А как Достоевский! Простите, что повторяюсь. Но общеизвестное может не терять актуальности. Стихоплет не просто напивается и хулиганит… А как Есенин! Век уже давно перешагнул через свою середину – и оказывается, что за все это время, на мой не бесспорный взгляд, в русской поэзии были два гения – Блок и Есенин. Второй провидел судьбу русской деревни, как Федор Михайлович провидел судьбу всего государства. И к нему смеют апеллировать выпивохи?!
Абрам Абрамович так завершил свое размышление и потому, что смещенный директор в состоянии подпития декламировал нестойким голосом Сергея Есенина. Других он наизусть не помнил. А может, и не читал. Обществоведение, которому он обучал, в стихах не нуждалось. Директор школы прикрывался поэтом, поскольку Ушинский и Песталоцци, к его несчастью, не выпивали.
Должность завуча обычно сочеталась с преподаванием какого-либо предмета (кстати, почему науки именуют у нас "предметами"?). А психологию школьникам вообще не преподавали. Бывший одноклассник опять заторопился утешить:
– Новый директор – прекрасная баба! И хочет, чтобы заведующий учебной частью на другие обязанности не отвлекался. То есть она для нас новый, а вообще-то прежнего выпивоху вытурили уже три года назад.
– В школе есть одно психологическое и практическое преимущество: с ней не надо знакомиться, – сказал Игорь маме, которая продолжала отчаиваться. – У нас же образование хоть и "среднее", но всеобщее. Так что я знаю, что меня ждет. Разве не преимущество?
Игорь от желания выискать – ради мамы – "преимущества" был не вполне точен. Школы, как и люди, внешне похожи: у людей головы, туловища, ноги и руки, а в школах классы, уроки, домашние задания… Но у разных людей и школ – разные характеры.
Физиономии школ определяют прежде всего "физиономии" воспитателей.
Есть люди с одним дном, есть еще и со вторым, а встречаются и вовсе бездонные. Бездонны либо благородные качества, либо подлые. У "прекрасной бабы" Веры Никифоровны бездонными были честность и прямота. Игорь, как психолог, определил это сразу.
Вначале она решила побеседовать на профессиональные темы.
– Видеть в сотнях детей своих – это редкое качество. Его у вас пока быть не может, – сказала она Игорю. – Но со временем оно появится? Как вы думаете?
– Дети ведь тоже бывают хорошие и плохие.
– Но все они – дети!
– Я не готов дать вам гарантию, – сказал Игорь. – Но понятие "любимчики", к примеру, я не приемлю. Почему за стенами школы есть люди любимые (и это, со всех точек зрения, одобряется), а внутри школы – любимчики (и это осуждено)? Что за уравниловка чувств? Почему учитель не имеет права любить одних…
– На это он право имеет, – перебила Вера Никифоровна. – Но не любить других у него права нет. Или он должен подавить свою неприязнь. Или уж, во всяком случае, ее умело скрывать… Уравниловка, я согласна, всегда вредна. Ну а воспитательная опасна втройне: отличить будущего Лобачевского от не Лобачевских – это наш долг.
Вера Никифоровна была математиком.
– Теперь скажу вам честно и прямо… – У Игоря сложилось впечатление, что она всегда так говорила. – Вам, очень способному, меня уверяли, психологу, кажется, что должность завуча для вас – это мало. – Как она догадалась? – А некоторые полагают, что сразу после университета получить такой "пост" – слишком много. Особенно же это касается тех, кто сам метит на вакантное место. Вернее, оно станет вакантным: нынешний завуч за три года устала сочетать эту каторгу с возвышенной, но мучительной миссией преподавателя литературы и русского языка (диктанты, домашние сочинения!).
Игорь понял, что завуч его школьных лет – не столько соратник, сколько собутыльник бывшего директора – тоже давно смещен.
– Видите, я не скрываю: школьные трудяги вкалывают сейчас, как на галерах. – Ее честность и прямота не иссякали. – Но вы молоды… Да еще и психолог! Это плюс: рядом со мной должен быть человек, который не лупит все в лоб, как я, а психологически тонок. В общем, я вам обещаю.
– А кто нынешний завуч? – полюбопытствовал Игорь.
– Белла Менделевна Гурович. Это я ее привела.
Игорь не успел спрятать свое удивление: Вера Никифоровна взглядом перехватила его.
– Вы не ошибаетесь, – опять в лоб, то есть прямо и честно, сказала "прекрасная баба". – Гурович тоже еврейского происхождения. Ну и что? Национальность – не достоинство человека и не его недостаток. Она вообще от него не зависит. Гордиться своим народом человек вправе, но гордиться собой за принадлежность к тому или иному народу – просто глупо. Ведь любой народ представляют гении и бездари, рыцари и подонки… Сама по себе национальность полностью ничего не определяет!
Игорю показалось, что Вера Никифоровна – "баба" мало сказать прекрасная, а уникальная.
Не только самолеты бывают "перехватчиками", но и люди: они умеют перехватывать на полдороге чужие взгляды и даже мысли, не успевшие прозвучать.
Вера Никифоровна была "перехватчиком". Как и Абрам Абрамович… Их рассуждения о "национальной политике" кое в чем показались Игорю схожими.
Анекдот как-то сказал:
– "Разделяй и властвуй" – одна из подлейших тиранских заповедей. Особенно подло: "разделяй" по национальному признаку! Такое разделение взрывоопасно по причине своей беспричинности. Вот такой парадокс. В необъяснимости ведь есть магия! "Тайна велика сия" – это от Бога. "Тайна необъяснима и может быть рассекречена лишь враждою и кровью!" – это от дьявола.
– А сама-то Белла Менделевна захочет, чтобы одного еврея сменил другой? – спросил Игорь.
– Ну, это уж чересчур! – прямо и честно отреагировала "уникальная баба". – "Хождение по мукам" вас явно травмировало.
Она, думаю, пожала бы руку многим мыслям Еврейского Анекдота.
Помню, он утверждал:
– Сталкивая в пропасть один народ, сталкивают лбами и другие народы. Цепная реакция национальной вражды неотвратима. Вот она, нынешняя чума, а не та, с которой ты, Борис, воюешь в своей лаборатории. Прости, я, кажется, вновь повторяюсь…
Через неделю, как было договорено, Игорь явился к "прекрасной бабе". Она сразу же показалась ему менее "прекрасной", чем прошлый раз. Характер ее за неделю не мог испортиться, но настроение ухудшилось явно.
– Белла Менделевна решила еще годик или полтора поработать… Завучем, я имею в виду.
– Передумала?
– Или испугалась, – честно и прямо сказала Вера Никифоровна.
– Испугалась? Чего?..
– Ну, во-первых, быть может, хочет, чтоб об уходе ее с этой должности сожалели. А для этого на смену должен прийти кто-нибудь послабей, чем она. Непонятное мне желание, но весьма частое. Вы, психолог, наверное, замечали. Впрочем, не исключено, что я заблуждаюсь.
– А во-вторых?
– Во-вторых, она, вероятно, считает – вы оказались провидцем! – что двух заметных, колоритных евреев для одной "средней" школы слишком много. По мне же, будь хоть половина или три четверти… Или ни одного! Какая разница? Какое это имеет значение?
Вера Никифоровна уставилась на Игоря столь прямо и честно, что он, как от слишком резкого света, отвел глаза.
– А в общем, я вам обещала. Обнадежила! И получается, что обманула. Только не восклицайте: "Ах, что вы? Что вы?!" Выходит, что обманула. А вас в этих "хождениях по мукам" и без меня, я уверена, много обманывали. А?..
– Много, – тоже прямо и честно ответил Игорь. – Вы сказали, что я провидец. Какой же провидец? Спешил, надеялся…
– Простите меня.
Прощать или, точней, не прощать надо было не "уникальную бабу", а уникальный режим. Уникальность ведь бывает разного качества.
Тем же летом очередь дошла до меня… В моей биографии кроме главного минуса были дополнительные. Стараясь не слишком отрываться от своих близнецов, я умудрился пройти шестилетний курс обучения за пять лет.
– Шестилетка за пятилетку? – пошутил Анекдот. – Вполне в стиле нашего общества.
Однако проректор – большой знаток марксизма-ленинизма и "национальной политики" – высказался по-иному:
– Всегда они прут вне очереди.
Он изрек это в обстановке интимной… Но доверительные высказывания чаще других доходят до тех, кому доверены не были. Комиссии доложили и о том, что на меня еще в годы студенческие уже навалились людские стрессы и психические расстройства. Распространился слух о моей загадочной способности внушать пессимистам оптимизм, а разочарованным очарование надежды и веры. Я стал не по возрасту популярным. Мои таинственные возможности обросли мифами. Меня разыскивали, ко мне записывались на прием… Завистники сразу же объявили меня знахарем и шарлатаном.
– Внушаешь оптимизм? – спросил Анекдот. – По этому поводу расскажу такую историю… Молодой поэт сочинил поэму, которую буквально распирал оптимизм. Мудрый критик спросил его: "Ты оптимист?" – "А как же" – "Знаешь, был поэт Байрон?" – "Кто же его не знает?" – "У тебя, я знаю, попадаются неплохие стишки. Но он был гений! Ты, я слышал, избран кем-то в Союзе писателей… Но он был лорд! Ты недурен собой и, уверен, заводишь интрижки… Но он был красавец! У тебя, вероятно, сносные гонорары. Но он был миллионер! И при всем при этом был пессимист. Так что же ты, дурак, оптимист?" – Абрам Абрамович покашлял, как всегда после анекдотов, требовавших осмысления. И в который раз обратился к своей любимой цитате:
– "На свете счастья нет, а есть покой и воля"… Это, Серега, нам с тобой объяснил Пушкин. Волю, то есть свободу, в силах предоставить лишь государство. Но оно не торопится. Так подари людям душевный покой. Гипнотизируй… Но не как в том анекдоте!
– В каком?