Катюша шла по обрыву вдоль реки, по тропке, освещенной лунным светом. Справа, за нешироким полем, тянулся мелкий ельник, слева, под обрывом, жила своей таинственной, скрытой подо льдом жизнью речка Падреница. Летом на ней ребятня ловила пескарей и плотву. Прибрежные луга были усеяны ромашками и пахли таволгой и душицей, на них звенели косилки, и к концу сенокоса, как шлемы сказочных богатырей, поднимались стога сена. А сейчас тут было пустынно и тихо, только скрипел снег под валенками.
По сторонам голубыми искрами вспыхивали снежинки, и от этого окрестность принимала нарядный, радостный вид. Катюша пошла медленнее, чтобы вдосталь насладиться видом ночных полей, лунным светом и голубоватым мерцанием снегов.
Впереди на обрыве стояла корявая сосна с раздвоенным стволом, напоминавшим по виду какое-то восточное дерево с кроной зонтиком. Поравнявшись с сосной, Катюша остановилась и, потрогав шершавый ствол, задумалась.
Как-то летом она лежала здесь на траве, пригретая солнцем, Закинув руки за голову, а рядом, сложив по-турецки ноги, сидел Лёшка и рассказывал, что когда-то, давным-давно, тут, на берегу Падреницы, стоял дремучий сосновый бор, в бору были землянки и пещеры, и в них обитали древние чудские племена. А потом пришли новгородцы с топорами за кушаками, оттеснили их на Север, понастроили изб, спалили лес, распахали и засеяли поля. В полях синеглазые девушки пололи лён, пели песни, любили русых парней и поклонялись богу Яриле.
- Мы, Катюша, - потомки древних новгородцев. А то, что ты чернявая, так это, может, от татаро-монгольского ига, - говорил Лёшка, поглаживая на своей ладони ее косу.
- Скажешь тоже! От ига!
- А чего особенного? Факт исторический.
- Начитался книжек и порешь ерунду.
Лёшка выпустил из руки ее косу и, подперев подбородок кулаком, задумался. На его загорелый лоб набежали морщинки, прядка жестковатых волос свесилась на карие глаза.
- Люблю помечтать. Вот вернусь после службы в армии домой, поработаю, возьму отпуск и проеду по стране от западной границы до самого Тихого океана. Погляжу, как живут белорусы, как молдаване виноград выращивают. Виноградная лоза, говорят, живет и плодоносит сто лет! А на Тихом океане волны плещутся о берег, буйствуют… и сейнеры и тральщики селедку ловят. Ты ведь селедку только соленую едала, верно? Сам хочу поглядеть, какова жизнь в иных краях… Сыграем свадьбу - вместе поедем. Хочешь?
- Сначала отслужи.
- Отслужу. Эх, и подкатим мы тогда к сельсовету на тройке с колокольцами. Все нынче ездят к загсу на "Жигулях" или на "Волгах", а мы - на тройке! Шик!.. Я тебя на руках по лестнице внесу к Егору Ильичу, и он запишет нас в книге актов гражданского состояния… Ручкой с золотым пером!
- А хватит ли сил? Лестница в сельсовете высокая.
- Хватит. Или не носил я тебя на руках?
А теперь всё замело снегом, и Лёшка служит в армии на Крайнем Севере и пишет, что скоро ему дадут недельный отпуск и он приедет домой.
Катюша рассталась с воспоминаниями и опять заскользила по тропке. Легкая, быстрая, в аккуратных валенках, в новенькой шубейке, она, казалось не шла, а летела, как на крыльях. Вдали уже замелькали огни Покровского, и чем ближе становились они, тем неприметнее поблескивали снежинки. Луна теперь светила Катюше в затылок. Катюша старалась наступить на свою тень, но тень ускользала, неслась впереди нее, и это было забавно. Как в детстве…
Жила Катюша в горенке у пожилой вдовы Серафимы Переметкиной - полной, добродушной женщины с вечно прищуренными маленькими глазками, готовыми всегда и по любому поводу еще больше щуриться в веселом смехе. Серафима любила чай с баранками. Чаевничать она была готова в любой момент. Разбуди среди ночи, скажи: "Серафима, хочешь чаю?" - она спросит: "А крепко ли заварила? А баранок купила?"
И еще у Серафимы была страстишка - гаданье на картах. Она раскладывала карты на столе и вещала притихшей Кате:
- Валет бубновый любит тебя, крепко любит! Но стоит у тебя на пути дама трефовая. Берегись ее, Катерина, отобьет она у тебя суженого-ряженого!
Катюша, конечно, не верила гаданьям, но всё же при таких словах под сердцем у нее будто горячий уголек тлел и не давал покоя.
Катюша обмахнула метелкой снег с валенок и вошла в избу. Там пряно и остро пахло талым можжевельником. Можжевеловые ветки были всюду, во всех углах. Серафима любила их запах и утверждала, что от него крепнет здоровье. Сейчас хозяйка, закатав рукава кофты, замешивала тесто.
- И где же ты так долго ходила? Я уже три раза самовар подогревала, - добродушно проворчала Серафима.
"Господи, опять чаи гонять!" - подумала Катюша и ответила:
- В Кораблёве была. С родителями беседовала.
- Много, знать, у тебя родителей, что так запозднилась!
- Далеконько идти. А на улице так хорошо-о-о! Луна светит, снежок падает.
- В новом году всегда так.
В горенке на столе Катюши стояла на крестовине маленькая пушистая елочка. Праздник прошел, но елка будет украшать горенку, пока не начнут опадать иголки. Потомке вынесут на улицу в снег и - пропала елочка. Катюша, подумав об этом, погрустнела, потрогала пальцем смолистые веточки. Иголки еще держались крепко.
- Давай чай пить, - распорядилась Серафима.
Катюша поставила на стол самовар. Чаю она не хотела, но села, чтобы поддержать компанию. В разгар мирной беседы хозяйки и молодой учительницы на улице загудела и завизжала тормозами у самой избы машина. Катюша кинулась к окну, но, ничего не увидев, побежала в сени. "Лёшка приехал! Лёшенька!" - обрадовалась она и, накинув на плечи пальто, простоволосая выскочила на крыльцо.
Но у грузовика, открыв капот, возился, чертыхаясь, огромный дядька в черном полушубке, а в кузове, нахохлившись, как озябшие вороны, сидели люди. Среди них не было ни серой шинельки, ни шапки с красной звездочкой…
Катюша вернулась в избу. Серафима пожурила:
- Так можно и простудиться. Ноне, говорят, какой-то грипп гуляет… Опа-а-сный!
- Ничего, - ответила Катя и отхлебнула из чашки горячего чаю.
- Сегодня в сельпо рыбу привезли свежемороженую. Я купила. Тебе пирог испеку, - неторопливо журчал голос Серафимы.
Катюша делала вид, что слушает. Но мысли ее были далеко-далеко. Она думала, что Лёшка, наверное, еще едет в поезде. Как он будет выглядеть в военной форме с сержантскими погонами? Она всё прислушивалась, не загудит ли еще машина…
Серафима принялась прибирать на столе, а прибрав, влезла на печь. Поохала, повздыхала там минут пять и захрапела. Катюша унесла лампу в горенку, оставив дверь открытой чтобы шло тепло из кухни, разобрала постель и, задув свет, нырнула под одеяло.
В избе стало темно. С улицы сквозь расписанные морозом стекла просачивался лунный свет. Катюша закрыла глаза и стала считать, чтобы скорее уснуть.
* * *
Она вела урок в седьмом "А", когда к школе подкатила тройка с колокольцами. В коридоре послышались торопливые шаги, дверь в класс приоткрылась, и в нее заглянул Лёшка. Катюша улыбнулась ему и показала на часы: до конца урока оставалось пять минут. Лёшка прикрыл дверь и стал ждать в коридоре.
Прозвенел звонок, и Катюша следом за детьми вышла в коридор. Лешка был наряден, и от него пахло одеколоном "Красная Москва". Он молча взял Катюшу на руки и понес на улицу. Она кричала: "Лёшка, я же не одета! На улице метель!" Лёшка ответил: "Ничего, сейчас я тебя одену". Детишки бежали сзади по коридору и кричали: "Катерину Васильевну понесли! Катерину Васильевну понесли!"
Вороные кони встряхивали гривами и похрапывали, выгнув шеи дугой. Лешка осторожно опустил Катюшу на ковер, которым было покрыто сено в санях, и она увидела, что на ней нарядная бархатная жакетка вишневого цвета, голубой сарафан с алыми каёмками и на голове шапочка с белым страусовым пером, вроде той, какая у "Неизвестной" на картине художника Крамского. А на ногах изящные маленькие атласные туфельки. Лешка сел рядом, укутал ей ноги овчинным покрывалом, гикнул, и кони понесли санки к сельсовету, в другой конец Покровского. Звенели колокольцы, Лешка обнимал Катюшу за талию, она улыбалась и чувствовала, что ей очень тепло.
А на улице мела метель, и от этого всё было веселым, разгульно-суматошным. Вот и сельсовет. Лешка выскочил из саней, бросил вожжи подбежавшему дружке Сеньке Комарову. У Сеньки через плечо - вышитое полотенце, в черных, как смоль, волосах запутались снежинки.
Лешка понес Катюшу по сельсоветской лестнице. Она крепко обхватила его шею, боясь, что он споткнется и они оба упадут. А лестница всё не кончалась, и Катюше уже казалось, что она ведет на самое небо.
Но вот наконец она кончилась. Распахнулась дверь, и председатель сельсовета Егор Ильич пригласил их к столу, покрытому кумачом. Он стал писать в толстой книге авторучкой с золотым пером, потом они поставили свои подписи, и Егор Ильич поздравил их и сказал, что придет на свадьбу вместе с женой Василисой Семёновной.
Егор Ильич проводил их до крыльца. Катюша и Лешка опять сели в сани, в передок вскочил Сенька, и кони помчались сквозь метельную круговерть в Кораблёво, к дому Лёшки. Катюша кричала, что черти-кони опрокинут санки, а Лёшка хохотал и тоже кричал: "Жми-дави быстрее!" "Мы едем в своё будущее, да?" - спросила Катюша. Лёшка кивнул и поцеловал ее в губы, прямо в губы…
И тут навстречу саням из-за поворота вымахнул грузовик, оглушительно взревев мотором на подъеме. Катюша в страхе закричала, закрыла глаза и… проснулась.
Так это был только сон! Красивый, радостный сон. Жалко… Катюша повернулась на другой бок и прислушалась. Ей почудился отдаленный рокот автомобильного мотора. Опять по дороге шла машина? Катюша порывисто откинула одеяло и в одной рубашке, теплая со сна, на цыпочках выскочила в кухню. Прильнула к окошку и стала быстро-быстро царапать ногтем иней. Потом подышала на стекло, и иней подтаял. В образовавшийся просвет Катюша увидела, как по дороге, ослепив ее светом фар, прошла темная громада грузовика.
Грузовик прошел без остановки. В избе полыхнул молнией голубой огонь, на столе пробрякали чашки и блюдца. Вздохнув, Катюша вернулась в горенку и улеглась.
Луна теперь ушла куда-то в сторону. Облака в небе рассеялись, снегопад прекратился. В незамёрзшее стекло форточки заглядывали звезды, подмигивая Катюше. Она стала смотреть на них, и вдруг ей показалось, что несколько маленьких звездочек прыгнуло на одеяло, заплясало по обнаженным рукам, по лицу. Ей даже послышался чуть уловимый шорох от их движения. Катя закрыла глаза и… уснула под шорохи маленьких звезд.
1970 г.
ВРЕМЯ СПЛАВА
Снег таял быстро, и сплавная река Хмелевка всё больше напитывала водой серый ноздреватый лёд. Сплавщики следили за нею и выжидали удобный момент для сброса древесины в воду.
Лесопункт Хмельники приткнулся к реке в ее нижнем течении, где разлив бывал особенно широк, и поэтому сплав тут начинался позже, чем в верховьях. Там вода убывала быстро, и со сбросом бревен торопились и в Марьине, и в Родниках, и в Осиноватом.
Начальник лесопункта Тимофей Тимофеевич Кондаков часто выходил к реке, подолгу глядел на лёд, на берега с громоздкими штабелями, уложенными за долгую зиму.
В эти дни единственным средством связи Кондакова с внешним миром был телефонный аппарат. Ни пеший, ни конный не могли по распутице добраться до поселка. Уполномоченный по сплаву леспромхозовский инженер по технике безопасности Снетков прибыл сюда еще по санному пути с запасом белья и сигарет и отсиживался в Хмельниках до конца сплава.
Кондаков вызывал по телефону верхние лесопункты и, получив обстоятельную информацию о поведении реки, ожидал звонка директора. Директор леспромхоза Перминов каждое утро гудел в трубку:
- Здравствуй, Кондаков! Как дела?
Кондаков прикрывал рукой микрофон, словно опасаясь рассыпать звуки собственного голоса, и в ответ тоже гудел:
- Вода прибывает мало. Через недельку, если погода не изменится, думаю, начнем.
- Ты очумел? - возмущался Перминов. - Ты хочешь сорвать мне сплав? Разбирай штабеля!
- Рано, товарищ директор. Время придет - не: упустим. Вот и товарищ Снетков тоже знает обстановку.
- Давай Снеткова!
Кондаков подмигивал уполномоченному и совал ему теплую трубку:
- Проинформируй начальство.
Снетков говорил спокойно, обстоятельно:
- Уровень воды метр двадцать. Подвижки льда нет. В лесу снегу по пояс. Видимо, надо подождать.
- Спелись вы там с Кондаковым! Ну, смотрите! - предостерегал директор, и голос его обрывался.
Снетков - приземистый толстый человек с румяным лицом и холодными голубыми глазами, совал руки в карманы плаща и, открывая дверь, бросал на ходу:
- Пошел питаться.
Он открывал дверь, толкая ее боком, и закрывал с другой стороны ударом ноги: лень было вынимать руки из карманов.
Кондаков вставал из-за стола - высокий, чуть ли не под самый потолок, с крупным лицом, большерукий, - медвежьей поступью шел в бухгалтерию, а потом тоже отправлялся завтракать.
Тимофей Тимофеевич прожил в Хмельниках больше тридцати лет. Со времени организации лесопункта он не расставался с этим поселком, домишки которого выбежали из дремучего леса и остановились на берегу, как бы боясь замочить в воде ноги. Начинал Кондаков вальщиком леса с лучковкой, а потом орудовал бензомоторной пилой. На его глазах друг друга сменяли сезонные лошадки с волокушами и подсанками, трелёвочные, гусеничные трактора и автомобили. Менялась и технология: от сквозных бригад переходили к комплексным, потом освоили и забыли цикличный метод, затем валили и раскряжевывали лес малыми комплексными бригадами… Одно, устарев, уходило в прошлое, другое являлось на смену, и за всем Тимофей Тимофеевич успевал.
В Хмельниках Кондаков женился на Тасе Ивушкиной - красивой черноглазой обрубщице сучьев, приехавшей из-под Новгорода. Построил добротный дом с резными наличниками и жестяным петухом на коньке, вырастил шестерых сыновей. Сыновья выучились и разъехались по белу свету. Осталась одна дочурка, школьница Людмила.
У порога Тимофей Тимофеевич старательно вытер ноги о половичок, разделся и пригладил широкой пятерней рыжеватые волосы. Людмила собиралась в школу. У дочери - русая толстая коса, серые, как у отца, спокойные глаза. Дожевывая что-то, она торопливо сунула портфель книжки и побежала. Отец загрохотал вдогонку:
- А харчи-то забыла! Эй, Людка!
Людмила возвратилась из сеней, схватила сверток с завтраком и исчезла.
Из комнаты выплыла Таисья Никаноровна, неизменная любовь Кондакова, его жена и хозяйка. Маленькая, ладная, в цветном халатике, еще довольно миловидная, она несла сковородку с глазуньей. На сковородке по-гусиному зло шипело сало. Кондаков кивнул в сторону только что убежавшей дочери:
- Рассеянная! Вся в тебя.
- Вся в меня? А не в тебя ли? Ты сам такой рассеянный, такой непутевый, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Что, неправда? Папиросы оставил на тумбочке. Там, поди, стрелял у своих конторских? Платочек тебе приготовила - забыл. Нос кулаком утирал? Умывался - мыло в таз уронил. Курам ячменя не насыпал! Что, неправда? И дверь не закрыл. Кот - на стол и в кринку с молоком. Испоганил молоко. Вот ты какой рассеянный! А еще говоришь…
Тимофей Тимофеевич замахал руками с виноватой улыбкой:
- Ну, ладно. Высказалась?
- Высказалась.
Таисья Никаноровна налила стакан чаю. Он был густой и крепкий, и в нем золотисто поблескивала ложечка.
- А в магазине кофты продавали пуховые. Купил бы! Мне страсть как нравятся! - Таисья Никаноровна пододвинула мужу вазу с вареньем.
- Мне недосуг. Купи сама.
- Придется самой. Да и что ты в покупках смыслишь? Туфли принес на номер больше, обменять пришлось. Духи на Восьмое марта продавец-плут тебе всучил лежалые. Настоящего запаху нет, выдохся.
- Дай-ка простокваши.
- Простокваши? Сейчас. - Она сорвалась с места, побежала в чулан. Возвратилась с кринкой в руках. - Пожалуйста! Простокваша полезна. Все говорят. Даже по радио один профессор за эту простоквашу агитировал.
- Эх, колоколец! Дар Валдая! - шутливо упрекнул жену Тимофей Тимофеевич. - Не удержишь тебя!
- Что значит не удержишь? - Таисья Никаноровна даже привскочила на стуле. - Мне же скучно! Я же целый день одна. Только и знай - у плиты крутись. Ты на работе, Людка в школе. А придет из школы - на цепи не удержишь: шастает на улице до самых потёмок. Смотри, как бы с парнями не связалась. Молода еще.
- Сама смотри.
- Вот-вот! Все на меня. Что я, за ней по пятам буду ходить? - Таисья Никаноровна вдруг умолкла, опустив голову. Тимофей Тимофеевич видел теперь большой узел ее черных волос, тщательно заколотый шпильками. - Устроил бы ты меня на работу! Дома надоело. Ой, как надоело!
- Зачем тебе работа? - удивился он, озадаченно почесав переносицу. - Живем в достатке. Покой, тишина.
- Руки настоящего дела просят, Тимоша.
- Поди к соседке, почеши язык.
- Тебе всё шуточки!
Таисья Никаноровна стала прибирать на столе. Кондаков взял газету, украдкой наблюдая за женой. Ее маленькие ловкие руки так и мелькали, перемывая посуду. Прядь волос, не попавшая в узел, свешивалась на глаза, и Таисья Никаноровна досадливо отбрасывала ее рукой.
Кондаков так привык слушать мирную домашнюю болтовню жены! Умолкни вдруг этот родной, бесконечно дорогой голос - он умер бы с тоски.
Тимофей Тимофеевич и Таисья Никаноровна - молчун и говорунья - как бы дополняли и взаимно уравновешивали друг друга.
Кондаков вспомнил, что давно, в молодости, когда его Тася была еще красивее и сводила с ума всех парней посёлка, ему не раз приходилось пускать в ход тяжелые кулаки в укромных закоулках, чтобы не быть битому ревнивыми хмельниковскими ухажёрами.