– Вы наглец, Наркизов! – подбавила и Люсиль. – Группу позорите своими выходками, вот! Мне за вас от Заревича так попало…
– По какому месту, Люсиль? – улыбнулся создатель.
– Обурел в корягу! – староста часто употребляла в своей речи это выражение. – Вы, Виктор Владимыч…
– Я пойду… – Туус пытался пролезть из аудитории в коридор, но вход ему загораживал Наркизов. – Пустите!
– Так это ты Туус! – рассмеялся понявший все Гарри. – Так чего молчал-то? Ай да Витька, ай да…
– Я вам не Витька! – вдруг проорал Туус и вырвался-таки из кабинета.
Вместе со звонком морально побитый преподаватель пропал в недрах университетского коридора. Студенты, с опаской посматривая на Гарри, проникли в аудиторию и стали рассаживаться. Лассаль подошел с создателю и что-то зашептал ему. Невнимательно выслушав Славика, Гарри прошел в конец кабинета и плюхнулся на стул рядом с сидевшей Шерстовой, синеокой и белокурой девушкой, всегда модно и чинно одетой. Лена хотела вскочить и пересесть, но, подумав, почему-то осталась на месте. Гарри подмигнул ей и попытался прижаться. Шерстова отодвинулась и сделала вид, что смотрит на часы, показав в то же время Наркизову свои длинные хрупкие кисти рук. Вошел запыхавшийся Туус, все одногруппники, за исключением Гарри и Лассаля, встали. Преподаватель посадил их и начал занятие.
Сделав несколько реверансов в сторону демократизации отношений студентов с преподавателями, Туус с места в карьер объявил тему занятия и зашпарил заученными фразами о проблеме цитаты в художественном тексте. Причем слово "текст", само по себе довольно безобидное, выговаривалось Туу-сом с каким-то сладострастным придыханием, приобретая некий "заграничный" оттенок. Обвинив всех соцреалистов в плагиате поголовно, преподаватель перешел к русской классике. Сославшись на "лучшего знатока русской литературы еврея, именно еврея, господа студенты, Юрия Толмана, Виктор сделал несколько сомнительное заявление, что вся русская классика – слабое подобие классики мировой, а вся литература конца 19 века – слабое подобие ее же, но начала столетия.
Затем Виктор предоставил слово Шерстовой, которой заранее было поручено подготовить доклад по проблеме заимствований Чеховым мест из русской литературы первой трети 19 века. Лена встала, гордо взглянула на создателя, который и не думал вскакивать, и с трудом выбралась в проход, причем Гарри успел-таки при этом поприжать девушку. Подойдя к преподавательскому столу с небольшой кафедрой переносного типа, Леночка одарила ясным, как небо, взглядом враз закрасневшегося Тууса и деловито принялась за сочиненный ею накануне доклад. Шерстова начала выступление с определений термина "цитата" и термина "реминисценция", которые, по ее мнению, являлись суть синонимами. Одобрительно отозвавшись о модернисте Набокове, который сделал реминисценции основой своих текстов, Леночка сделала смелый вывод, что и Пушкин "ремининсцировал" в своем "Онегине" и "Капитанской дочке", да еще как!
Туус несколько опешил при этом, но возражать не рискнул. Чумкин с места спросил, что такое "цитата"; Шерстова сделала вид, его звук чумкинского голоса не дошел до нее. Затем она, сделав милую бабью ужимку, перешла к основной части доклада, посвященной Антону Чехову. Забросав аудиторию именами знаменитых чехововедов (тут были названы Кафтанов Архиплут и его статеечка "К вопросу о принципе построения новелл новеллиста Чехова", Перепёртов Зигмунд "Русское понимание повести Чехова "Степь", Бутылочно-Белый Горемык "Чехов и русский балбесизм", некто Вова Гуляшов "Жизнь и не жизнь Чехова: роскомресповский взгляд!"), Шерстова стала приводить сравнения собственного производства. Туус внимательно слушал умную студентку, согласно кивая чернявой головенкой, потому что сам о Чехове мало что читал. Некоторые студенты слушали, некоторые – нет, а поэт Подзипа тихо спал, положив свою чернобородую голову на школьную тетрадку, где уже сиял поэтический шедевр дня.
Одна цитата в Леночкином докладе заинтриговала всех присутствовавших: Шерстова старалась осмыслить неосознанное заимствование Антоном выражения "попользоваться насчет клубнички", взятое из романа Гоголя – Яновского "Мертвые души". Миленькая Леночка никак не могла взять в толк, зачем столь разборчивому в цитатах Чехову понадобилась "грязноватая реплика из уст поручика Кувшинникова"? Фавн Подзипа проснулся и даже что-то оригинальное мурлыкнул по этому поводу. Туус высказал свое мнение, не слишком оригинальное, Чумкин – свое, фельдфебельское. Остальные разговорились, кто о чем: в частности, Доберманова обменялась при этом с Лассалем короткими, но конкретными записками… Неожиданно создатель, который также чуть не уснул в продолжение речи Шерстовой, обратился к всезнающему В.В. Туусу:
– Вы сказали, Виктор, что цитата отличается от компиляции тем, что в цитату автор вкладывает какой-то свой, особый смысл, так?
– Дело в том, что… – замялся Туус, опасаясь сказать глупость.
– Так вот, – продолжил создатель. – Какую изюминку вкладывает в эту цитату Чехов? Я спрашиваю и у Вас, и у Шерстовой!
– Какую изюминку? – Лена совершенно потерялась.
– Клубничка это просто секс, – изрек студент Тудусов, знавший о клубничке не понаслышке.
– С точки зрения прямой семантики, Гарри, здесь надо бы посмотреть… – начал было отповедь Туус.
– Хотите, я проясню? – прервал его Наркизов.
– Не надо… – возмутилась Шерстова.
– Я думаю, что спор здесь неуместен, – влез Туус. – К тому же я не был вами выслушан.
– Еще как уместен, – Гарри проследил за реакцией Леночки, которая лихорадочно теребила пуговицу на своем шерстяном жакете. – А четкого ответа я не получил…
– При чем тут клубничка? – спросила Люсиль.
– Это означает, что данный исследователь творчества Чехова, – Гарри ткнул пальцем в Шерстову, – не имеет никакого представления о клубничке! А туда же попользоваться…
– Да ты просто сволочь! – с этими словами Шерстова опрокинула кафедру с Туусовского стола и выскочила за дверь аудитории.
– Вот он пример безыдейного подхода к русской классике! – прокомментировал Наркизов побег. – Не так ли?
– Надо бы морду побить, – мечтательно изрек Чумкин.
– Это возмутительно! – взвизгнул Туус, остальные присутствующие также выразили протест. – Вы, Гарри, должны покинуть наше помещение.
– Че вы орете-то? – изумился создатель. – Иду, я иду…
– Вон! Долой! – провыло несколько мальчишек и девушек. Лассаль совсем опешил, не зная, что будет теперь лично с ним.
Наркизов встал и, прихватив с собой сумку Шерстовой, поплелся было к выходу. Туус быстро спросил Гарри, куда он понес чужое имущество. На выходе создатель, ничего не говоря, положил сумку на первую парту и попрощался с присутствовавшими, которые ему, впрочем, не ответили. Кивнув Лaccaлю, Гарри пропал за дверью аудитории. Воцарилось неловкое молчание, которое через пару минут прервал оглушительный звонок.
Создатель не спеша спустился в вестибюль, вытребовал у гардеробщицы свою черную куртку и вышел на крыльцо Юника. Там дул сильный осенний ветер, промозглый и злой. Это дул ветер свободы…
3. Вечеринка
Прошла неделя. Вызванный на следующий день после скандала с профессором к декану ФЛ-фака Титоренко Гарри Всеволодович сумел одному ему известным способом поправить свою репутацию лояльного студента; никаких оргвыводов применено к нему не было. Создатель продолжал посещать занятия в Юнике, но на конфликты теперь почти не шел. Круговцы несколько успокоились и за себя, и за репутацию своей организации, особенно трусоватый Мачилов. Слухи о Круге потихоньку распространялись среди братцев-студентов, но широкого вступления в организацию не наблюдалось. За неделю Гарри завербовать удалось только двоих, да и то – с факультета историков. Создатель дал строгое указание круговцам усилить работу с рабочей молодежью, больше полагаясь на Силыча, но результатов не было.
Под Праздник Великого Октябрьского переворота Шутягин предложил Гарри посетить вечеринку поэтов– морданистов, где он был "принят", намекая на возможность вербовки новых членов из числа присутствовавших. Пьянка устраивалась на квартире некоего Власа Кобелькова – лидера местных морданистов и просто приятного человечка. Стройный, черноволосый, с приятным тембром голоса и глубокими карими глазками, Кобельков учился на пятом курсе истфака и отличался приятной наружностью и обворожительными манерами. Он писал стихи и прозу под модным псевдонимом Колчак-Деникинский, публиковал свои творения в журнале Плиева "Рыжий пар" и особенной популярностью пользовался у женского пола всех факультетов Юника. Квартира его располагалась в центре Города, всего в двух остановках от Юника. Это была скромная четырехкомнатная хата, обставленная в лучших традициях роскомресповского модерна.
Обаяние Кобелькова было неоспоримо и одинаково действовало как на мужчин, так и на девиц всех мастей. Всегда модно одетый и подстриженный, Влас быстро сходился с людьми, а потом выгодно использовал их в своих, отнюдь не поэтических, интересах. Словом,"женщины были от него без ума, мужчины называли фатом…". Сам же Кобельков просто обожал молоденьких девушек от шестнадцати и старше, белое вино, приятное общение и, отчасти, "серебряную" поэзию… Поэтическим кумиром на данном этапе был для него Коко Гумилев, а любимой девушкой – Лена Шерстова.
На вечер к Кобелькову стекались не только соратники по перу, но и прочая интеллигентствующая публика Города: рокеры-малыши из самсоновской группы "Омерзение", группа философов– "киников" во главе с их гуру Поликарпом Брюхенфильдом, пара-тройка студентов из энергетического техникума, а также несколько взаимозаменяемых девушек-студенток Юника.
Из морданистов присутствовали редактор "Рыжего пара" Витя Плиев, хорошо игравший на гитаре и постоянно что-то пописывающий, поэт-философ Семён Семенко, печатавший свои опусы под псевдонимом Платон Сократов, поэт-алкоголик Дерибас Колбаскин, пришедший в затемненных очках, грязной майке и синем галстуке. Были тут и новоявленная ахматова Анна Растишкина, одетая во все темное с прицелом под "декаданс", и бывший медик, а ныне студент физико-математического факультета, Саша Грюн с неизменной бутылью самогона во внутреннем кармане пиджака, и товарищ Агап Раскопкин, явившийся прямо из Аркаима и успевший уже надоесть своими пещерными рассказами, и какой-то неясный товарищ Дубинин, писавший ужасные эссе и вечно пристававший к людям с разговорами "за жизнь", и мало ли кто еще… Записного поэта-балагура Фавна Подзипы на этом вечере почему-то не оказалось, а жаль…
Пока Кобельков лобызался с этими литеропупами в прихожей, подошли "киники" и устроили шумную полемику с поэтической братией. Поэты прямо обвинялись во вторичности и бездарности. Особенно тут злодействовал толстый и бородатый Поликарп Брюхенфильд, явившийся на праздник в костюме-тройке, немодном галстуке и с какой-то бабенкой в цветастом платье. Подошедшие рокеры "сняли ситуацию" со спором, потому что исполнили популярный шлягер сочинения Маэстрина "Ах, хорошо бы спрыгнуть из окна…": за дикими взвизгами этих певцов услышать что-либо представлялось невозможным, и гости воленс-ноленс проследовали в залу.
Стол, накрытый в зале искусницей Шерстовой и ее подружкой Аней Васильчиковой, представлял приятное зрелище, несмотря на скромность закусок. Гости быстро пополнили сервировку бутылками со спиртным и стали рассаживаться. Кобельков сказал краткую речь, умеренно поругав красоловов и благословив тот день, когда их можно будет вешать на фонарях. "Киники" буйно поддержали речь поэта, но Брюхенфильд поморщился. Затем Влас предложил всем выпить за стонущий под властью негодяев Роскомресп, и гости немедленно исполнили просьбу… После второй рюмки, выпитой за самого виновника торжества, и третьей, выпитой за "милых дам-с и не дам-с" пошли задушевные беседы; присутствующие разбились по интересам. Шерстова с Власом и подружкой Аней за своей частью стола живо обсуждала положение с плачевным уровнем образования в Юнике, обезумевшим деканом Титоренко, который совсем уж нагло стал зазывать к себе "на чай" (в последние месяцы) студенток-активисток, и ситуацию с "хамом Наркизовым". Члены группы "Омерзение" вместе с Витей Плиевым и Аней Растишкиной пытались на ходу изобрести модный шлягер, наложив свежий текст Кобелькова "Прощай, поганый Роскомресп!" на стибренную у группы "Аквариум" музыку. Получалось не очень, но процесс всем нравился.
Бородач Брюхенфильд, принявший уже сто пятьдесят граммов хорошего коньяка, проповедовал свое, посвящая юнцов и девиц, сидевших подле, в тайны античной морали. Играла легкая музыка, кто-то уже пританцовывал, кто-то даже напевал… Самсон Маэстрин, уписывая салат из кальмаров, орал о тайне роскомресповского рока, которая заключалась, по его мнению, в творчестве Цоя, Макара и Гребня, а также в его, маэстринских, песнюшках. Члены его группки ему поддакивали, а студент Хамин под этот шумок слопал половину здоровенного карпа, выставленного в качестве украшения стола. Всем было очень неплохо, вечеринка удавалась.
…Гарри с Шутягиным появились, когда веселье перешло в свою срединную, т. е. наиболее приятную стадию. Большинство гостей уже изрядно налопалось, и теперь – кто плясал польку-бабочку с бабочками же, кто играл на потасканной гитаре на кухне, кто немузыкально пел, а кто – и вовсе занимался торопливой любовью в третьей комнатке, пустой и темной, со сваленной там верхней одеждой. Влас с Леной находились во второй комнате и о чем-то мило беседовали, Брюхенфильд, принявший уже все 350 граммов, орал на весь зал о сладости и нужности эпикурейства, готовясь даже наглядно объяснить окружающим, в чем оно заключается. Вошедший Евгений, бывавший здесь часто, представил создателя – имя Наркизова сделало небольшой переполох: многие были наслышаны о его выходке у Заревича, а некоторые догадывались и о большем. Самсон, увидевший Гарри, не доел винегрет и моментально ретировался, прихватив, правда, с собой початую бутылку "Рислинга". Брюхенфильд лично подошел к создателю и долго тряс в своих пухлых лапках твердую ладонь Наркизова, приглашая присоединяться к умной беседе. Гарри поморщился, но, подумав, пошел вместе с главой "киников" к столу. Шутягина немедленно утащили на кухню: играть и только играть!
Осмотревшись и немного послушав бредни Брюхенфильда и Дерибаса Колбаскина, создатель пошел в атаку. Вскоре ни к чему не обязывающий разговор о Древнем Риме был искусно сведен создателем к беседе о "стонущей и гибнущей России". Малышня, хорошо пред тем нализавшаяся, орала, что нужно идти и громить все подряд, в частности, для начала поджечь Юник и выгнать ворюгу Протухова! Один из первокурсников даже продекламировал грозное послание Ивана Шупкина: "Свободой с великой любовью, свободой, свободой дыши! Ведь это залитые кровью изломы российской души!" Студенты поопытней, зная, чем заканчиваются подобные беседы, моментально рассосались. Поликарп, прижимая к себе бабешку в рыжем платье, улыбался и убедительно возражал Гарри, что все это уже было, что Лысый гений ничем не хуже Юлия Цезаря и Наполеона. Создатель, поняв, что его призывы ни к чему толковому привести тут не могут, встал и, прихватив с собой азартно слушавшую его симпатичную девицу лет восемнадцати, отправился на поиски Шутягина. В зале гремел новый шлягер на стихи другого известного поэта: "Эй, вы там – на другой стороне холма… как вы там – на другой стороне холма… Я кричу!".
Однако, как-то так получилось, что вместо Шутягина на другой стороне стола Гарри обнаружил полный стакан водки, который тут же и выпил, закусив соленым огурцом. Затем без церемонии девушка-попутчица с короткой стрижкой Юлия была посажена на колени и под агитационные призывы совершенно соблазнена. Впрочем, ей и самой, казалось, было интересно "попробовать" мужскую силу главы местной демократии, как она почему-то представила себе Наркизова. Гарри Всеволодович еще раз выпил водки, но уже с девочкой на брудершафт, после чего не привыкшую к таким возлияниям Юлию пришлось вести в ванную чистить желудок. Создатель предоставил это неприятное дело подвернувшейся Васильчиковой, а сам обратил свое внимание к танцам. В это время, как раз после гитарного исполнения Вити Плиева прекрасного текста про золотые шары, опустившиеся на планки ограды, завели новую песню западной группы "Хан Батый". Пляски быстро достигли апогея и грозили выскочить из рамок; хозяина вызвали переговорить на кухню, и гости веселились вовсю!