Андрюха, однако ж, нет, не согласен, но не возражает: чего с пьяным спорить - пустое дело. Но как играть-то научился, башка пьяная, а руки трезвые, будто сами по себе в клавишах да кнопках разбираются, и звучит музыка не на весь дом будто, а на весь мир, и чуется Андрюхе от этой музыки опасность всему миру… Окна б закрыть надо… Но понимает - сам пьян, хоть и пил мало. Да почему ж и не поддаться слегка и разок соплям волю не дать, они ж, сопли, тоже природой предусмотрены.
Поутру голова у Андрюхи в дуроте, будто колпак железный на ней с железной застежкой где-то под затылком. И это хорошо, что Санька до полудня в пристрое дрыхнет. К полудню истончается злоба на него, и приходит жалость. Ведь лысеет уже, а ни семьи, ни дома, ни дела - одна гармошка.
Когда жена обкармливает Саньку обедом, он еще будто вину чувствует, - тихий, глазами в стол. Жратву нахваливает. А через час-другой, за Андрюхой потаскавшись по хозяйству, наглеет, с разговорами пристает. И чего ради, дескать, пашешь с утра до вечера…
- А чтоб тебе было опохмелиться на что, - хмурится Андрюха.
- Я ж серьезно. Ну не понимаю. Скажи честно, или воли не хочется?
- Это за решетку, что ль?
- Кончай, братан. Поговорить-то можем? Я такого в жизни повидал, есть что вспомнить.
- И чего? - ехидничает Андрюха. - Теперь до конца жизни и будешь вспоминать? Не притомишься?
- Если притомлюсь, то повешусь. Ты думаешь, я что, гулял только? Я, брат, вкалывал почище твоего. Ради чего вкалывать - вот я о чем.
- И ради чего ты вкалывал?
- Ради воли. Все лето, да, я - вол. Зато зимой - рысак. И монету я такую в руках держал, куда тебе!
- А тебе куда? Монету твою?
- Да… - печалится Санька. - Не понять нам друг друга. Только ты не думай, на твоей шее сидеть не буду. Не из таких. Дело я себе найду. Только уж извини, по навозной части - я мимо.
Злобой вскипает Андрюха, но, на брата глянув искоса, думает, что да, запросто братан повеситься может, какая-то смертельная микробина сидит в нем, заразная микробина. Беречься стоит да приглядывать…
Дело для Санька нашлось само собой. Выскочила замуж старшая дочка соседа Сергея Ивановича. Этакий смазливый недомерок. За первого районного комсомольца выскочила. Дело известное, перегуляла, комсомольцу же биографию стеречь положено. Так говорили, прошептывали. Но, может, и любовь, кто знает. Да и потом, если партейный закон с народным совпадает, что плохого? Все правильно: обрюхатил девку - женись!
Отгуляли в районе свадьбу на уровне и в деревню прикатили с повтором на природе. Тут-то и затребовался санькин аккордеон. Свою душеньку отвел и всем прочим на душу пришелся. С тех пор и пошло. Где какая свадьба в районе, какая б музыка при том ни была, Саньку - за "пожалуйста" да за такие денежки, что живи - не хочу! Санька это дело как работу понимает, потому без отказу и капризу, с одним только условием: привези, отвези. Это если издалека заявка, конечно. А еще как издалека случалось - совсем с другого края района, про какие места в Шипулино и не слыхивали, большой район-то, с конца в конец до пары сотен километров наберется. Но бывало, что и Андрюха возил брата на своем "иж-"каблучке", и тогда, понятно, на свадьбе сиживал и дивился Санькиным талантам. Иную песню и не слышал раньше, чуть напоют лишь, а он уже тут и мехи враскат. С половины свадьбы, как обычно: молодежь - отдельно, со своей музыкой, что лишь молодым ушам выносна, а старики да старухи, да кто по возрасту близко к тому - они где-нибудь в сторонке, сами по себе. Вот там с ними и Санька с гармоникой. За войну песни он все назубок, что после войны - тоже. У иной песни, случалось, и слова-то подзабылись, тут тогда Санька, всем на радость, от первого куплета до последнего. Зацеловывали.
Такие люди за Саньку заступ выказывали, чтоб всякий надзор с него сняли начисто, и участковый отстал от него по поводу трудоустройства и будто бы тунеядства. И правильно сделал, потому что талант Санькин народом признан как нужный и полезный. И надзирать нечего, и возраст не тот, чтоб по пьянке буянить, и по плану жизненному, хоть для Андрюхи и противному, - дом замечтал братец купить у самого Черного моря, чтоб из окна волну слышно было, - а что? Полное право имеет. Если корня в родном месте не выросло, а к семейной жизни да к хозяйствованию душа не лежит. В таком возрасте, как Санька, человека уже не переделать.
Поняв это, Андрюха принял братана как он есть, тогда ж и все душевные придирки, что в душе скапливались, растаяли, и в душе освободилось место для других чувств.
Годы, как часики, протикали еще сколько-то, и, как только у Андрюхи заимелся первый внучок, в тот самый год началось то самое странное шевеление в стране, которое потом все так расшевелило вокруг, что вскорости начали люди понимать, будто шевеление - оно и есть жизнь, а до того словно и жизни не было, а только одна ожидаловка жизни. Все, кто так думать стал, они как бы в одну шеренгу встали против другой, кто по-прежнему жить хотел, а не шевелиться. И споры теперь меж людьми не по мелочам, а всё за политику, иной и говорит вроде бы по-русски, а понять - никак, потому что слова все новые, неслыханные и к легкому произнесению непригодные.
Тот же Сергей Иваныч, сосед. С ним теперь хоть вообще не общайся. Без пользы. Заумнел, заважничал. Послушать его, так он будто не из городка (на карте через раз найдешь) приехал, а прямым ходом не то что из Москвы, но из самого Кремля, где со всеми новыми за ручку, а кой-кому и пару пальцев заместо ладошки, потому что вошь самозваная и большего не достойна.
За советом к соседу теперь и не суйся - мелочовка, в упор не видит. Однажды посадил в свою "семерку" и покатили в сторону города, где кирпичный завод, когда-то на всю область славный. Правда, давно…
- Ну как, Андрюха, - спрашивает, когда оглядели производственное запустение, - пригодится в хозяйстве заводишко?
- В каком смысле? - оторопел Андрюха.
- А в том смысле, - отвечает Сергей Иванович важно, - что заводишко теперь как бы ничейный и будет чейный, кто сможет по новой дело поставить. Вот мы с тобой и поставим!
- Так он же государственный…
- Ты мне сперва государство покажи, нарисуй, чтоб я его рассмотреть мог без напряги… Короче, мозги не насилуй. Это моя работа. А твоя будет другая, растолкую, когда время придет. Короче, купим мы его.
- Кого? Завод? - Андрюха голосом присел.
- Да ты ж видел, какой это завод. Бардак. Нешто это кирпич? Сам же рукой ломал в крошки. Приватизируем. Вот только деньжат подсоберу. Сколько-то ты подкинешь… Есть ведь на книжке? Знаю. Есть. Только в наши времена на книжке ничего иметь нельзя. Сегодня книжка есть, а завтра - только корочки. Нынче, Андрюха, все копейки надо в вещи переводить. У вещей всегда цена будет. Хотя вещь вещи рознь. И для того глаз нужен. Мой глаз. А мой глаз - что ватерпас! А про государство да про всякие законы, как мы их видели, - ничего этого уже и нет и не будет, жизнь враскат пошла, каждый должен себе новое место находить, из этих новых мест и государство само по себе состоится, когда в нем нужда появится. К людям присматривайся, а вот людишек всяких в упор не видь. Выморочь это. По совести, их бы жалеть надо. Невинны. Только всех не пережалеешь, потому сперва дело видь. В городах уже, слышь, таких, вроде нас с тобой, с презрением "деловыми" кличут. Только это не презрение, а зависть и слабина, а слабина - в том, что понять не могут, что нынче уже запросто можно, а что можно будет завтра. Люди же есть, кто не то что про завтра - про послезавтра все знают. Вот к ним и будем носом по ветру…
Проморгаться Андрюха не успел, как его уже в фермеры записали, и кредит с помощью шустрого соседа получил с рассрочкой на невидимое время, и что от колхозной фермы осталось - ему же и досталось. Руки тряслись порой. Не от жадности - от непонимания, с чего начать, - хоть разорвись. Техники полон двор, а работать некому. Жена не в счет. Братан ко всему с презрением: дескать, в гробу он видал шипулинский рай, всего ничего осталось поднакопить-то - тогда прощай, навозные ароматы, и здравствуй, морской прибой!
Дети, они тоже сами по себе. Сын аж в Москву пробрался - и квартира, и прописка. И дело у него тоже какое-то мутное: ваучеры мешками скупает у кого ни попадя и что-то с ними проделывает - не рассказывает. Да и что за рассказ по телефону. В деревню же носу не кажет.
Потому иным вечером в Андрюхину душу странная маета вползает. Ну построит, ну поднимет… А на фига, спрашивается, если в подхват ни души. Если сосед дома, к нему за советом. У Сергея Иваныча все просто. Так говорит: можно с удочкой сидеть на бережку и ждать, когда малек клюнет, а можно бредешком вдоль бережка. Принцип жизни важен. В нем самом и смысл, его почувствовать надо. Не почувствуешь - пропащий человек, потому что никакого простого объяснения у жизни нету: зачем родился, зачем крестился, для чего долго ль, мало ль жил? Только принцип, как игра азартная, - другого смысла у жизни нет.
И не диво ль? Ведь и братан Санька по пьянке почти то ж самое в ухи шептал: "Вся жизнь - обида одна, ни в чем путного смысла нету. Точно проверено!"
Жена в религию ударилась. Теперь уж ей не до телевизора. К вечеру вся работа побоку. Платок на голову и в Рыхлино за четыре километра, там церковь восстановили. Оно и досадно, мало ли дел вечерних, но и прок налицо: спокойная стала, ласку вспомнила, а то ведь до того дело доходило, что пришлось одно время Андрюхе к одной местной бабенке по темноте шастать огородами. Противно, да и ласка не та - одна утробность…
Недолго, однако ж, продлилось то время, когда о всяких смыслах мозговать мог Андрюха промеж дел… Да и за делами тоже. Как мина залежалая, вдруг взорвалось все… Впрочем, не вдруг - просто одно на одно сошлось, совпалось, и только потом уже, ну да, взрыв… По бревнушку да по кирпичику… И все началось с сестры Галинки…
4. Взрыв жизни
С Галинки началось - это если судить чисто по семейному факту. Но прежде того был факт государственный. Все, что закладывал братан Санька на сберкнижку, глупую свою идею в башке, как диковинный цветочек выращивая…
"Замечтательную идею в уме имею", - вышептывал, когда слегка под градусом бывал.
Ну да! И уважительная сумма, кстати, накопилась на его "замечтательную"…
Так вот, вся эта сумма разом прихлопнулась. Была живая, стала мертвая. И книжка в руках, и аж на третьей страничке на последней строчке цифра- дай Бог каждому, но уже неживая. Добрый такой покойничек нарисован в полной готовности, чтоб оплакивать горькими слезами. И ведь сосед Сергей Иванович предупреждал и через Андрюху, и Саньке лично намекал, чтоб рублики либо в дело, либо в валюту да в чулок… Так ведь нет, не верил, подозревал Санька, что хочет сосед не мытьем, так катаньем втянуть его, крылатого, в дела муравьиные, - презирал он Андрюхино стяжательство-стянутельство, что затеяли они на пару с "болтуном" - это так о Сергее Иваныче с отмашкой, - что не дают им покоя чистые рублики Санькины, от всякого соблазна законно оформленные и за семью замками хранимые для серьезного потребования, когда потребованию время придет. Пришло! Дождался!
Очумел. Глаза то дикие, то жалобные. Смотрит на "покойничка" - циферку пятизначную, пальцем прокуренным тычет в нее и к Андрюхе с бесполезным допросом: "То ись как? То ись как это "заморозить"? А я что? Меня нет конкретно? Мне теперь что - в петлю?.."
- Не ты один… - Что еще можно сказать на братаново горе. - Не пропадем, поди. Не чужие.
Но Санька уже пьян и не в разуме. "Я убить хочу, - шепчет. - Кого мне убить, чтоб душе легче?! Где этот твой деловой, он все знает, пусть мне фамилию назовет. Конкретно! Я им не корова в стойле! Всю жись сдачу давал, никому не спускал… Они там думают, что я спущу, а вот - хренушки! Не таков Санька Рудакин! Больно убивать буду…"
Еле с женой уложили братана на диван да еще руками придерживали - трепыхался, уже и говорить ничего не мог, только слюну пускал да мычал по-звериному. Еще бы, чуть не литровку выжрал почти без закуси. Сутки спал - так изнемог в горе своем. Назавтра и вообще с того дня - бледный, глаза незрячие, спина горбом, ноги заплетаются… Как-то Андрюха заглянул к нему в пристройку и обмер. Стоит Санька напротив стола, на столе аккордеон с растянутыми мехами, а у Саньки в руках ружье-двухстволка, и целится он в свою гармошку… Успел, отобрал. Потом запрятал ружьишко подальше. Но когда отобрал, Санька на пол сел и заплакал, слезы по небритости - в два потока. "Тунеядец я теперь, - говорит-хнычет, - ничего делать не хочу. Тошно. Ты, - говорит, - ты, братан, выгони меня, с чем я есть. Может, с голодухи да холодухи и захочу работать. А как тунеядец - не захочу. Обжирать тебя буду внаглую. Я теперь что скот последний".
Сидели на полу два мужика, обоим за сорок, один хныкал, другой головой качал, и ничего путного друг другу сказать не могли. Это, что называется, зажрались, потому что по всей остальной стране, да и хоть в любой соседней деревне, оторопь в людях, а телевизор послушать, так лучше и вообще не слушать, потому что вроде бы и не война, а все друг с другом воюют, и по-военному, и по-бандитски, - гибнут люди. А другие вопят, почти что как в войну, - жрать нечего. И тут же кнопку переключи, в этой же стране, только будто в другом месте, люди с жиру бесятся, миллионы хапают и, хапая, не запыхиваются, а все говорят, говорят… И откуда только в людях такая говорливость взялась, если еще недавно без бумажки и не высовывались даже.
И в сравнении со всем, что в стране творится, Рудакины почитай что жируют. На отстроенной ферме - коровы. Молоко, масло, сметана - Сергей Иваныч навел на одно бандитское гнездо под видом санатория - все туда, наличка - в руки. Туда же - и часть картошки, что с десяти соток, остатками колхозных удобрений ухоженных. Два трактора с полным набором прицепов для разных работ. Подвалище отгрохал Андрюха для овощного хранения - что тебе бомбоубежище. Три весны и три осени уже бичи из района вкалывают на хозяйстве, двое постоянные - понравилось. Не обижает Андрей Батькович и рублем, и жратвой. В помощь жене на ферме местная тетка, похоронившая сперва мужа от пьянки, потом обоих сыновей: один в Чечне пропал без вести, другой, что в "крутые" намылился, пулю схлопотал в городе Туле. Тетка теперь как член семьи. Но чего там, ни бичи, ни тетка не в убыток. Не знает Андрюха такого слова - "убыток". Хлопоты не о том, хлопоты - как прибыток от налогов спасти. Благо, сосед всезнающий под рукой, да и от поборщика дешевле отмазаться, чем неизвестно куда рублики сносить будто бы по закону.
Наезжать пытались всякие охламоны на Рудакиных. По первому разу братья вилами отмахались, а второго разу уже и не было. К тому времени сосед Сергей Иваныч в районе такую силу заимел, что все законное районное начальство с ним за ручку. Чем не жизнь! Главное, как опять же Сергей Иваныч учит, нынче всяк за себя. Никому не завидовать и никого не жалеть. Потому что захоти - каждый может. Но одни не умеют, а другие боятся, хотя хотят все - и это их проблемы.
Ничего, пережил бы Санька свою потерю, смирился бы, не в петлю же взаправду соваться, позапойничал - оклемался, угомонился, с горя, глядишь, женился бы… Если б не старшая сестра их Галинка. Хотя какая, к чертям собачьим, Галинка, если уже на пенсию села. Села, да только не осела. Какие-то рубли, что на книжке держала, сгорели, как и у Саньки. Мужик от нее ушел-пропал, дети разбежались и не шибко щедрили в помощи. Потому, хотя уже и спина горбом, и ноги опухают к непогоде и погоде, должность свою почтальонную решила не оставлять, пока вконец не загнется или пока не прогонят. Андрюха ей пред тем как раз уже третий мопед купил, рижского производства, что чуть получше украинского, но тоже - грех на колесах, мотоциклетный недоделок. Люди деревень, по каким почту развозила, потешаться устали, глядючи на старуху на мопеде, - кино! Шапокляком прозвали.
Чтоб в дом не заходить, время не тратить, она приткнется у калитки и давай газу накручивать, чтоб сами вышли да почту забрали. Иная хозяйка своему мужику или ребенку так и скажет, бывало: "Слышь, Галька рудакинская распе…лась под забором, письмо, поди".
Теперь не две, а четыре сдыхающие деревни обслуживала Галина, и всякий раз сама всю почту просматривала, чтоб куда впустую не ехать. Так и было на этот распроклятый раз. В деревню под названием Колюшка - ни писем, ни газет, ни пенсий. Значит, маршрут особый, не то что дороги - все тропы знала в окрестности, где ее недоносный мотоциклет проскочить может.
Но каким бы путем ни ехала, в Шипулино к братьям обязательно, даже если и сумка уже пустая. К братьям обязательно. Обычно к вечеру, если летом. Зимой пораньше, стала в старости темноты бояться, хотя глазами зорка осталась, дай Бог иному молодому.
В тот день заявилась аж до полудня. Встрепанная. Не только сапоги-резинухи, но и одежка глиной перемазана… Увидела Андрюху во дворе, подмигнула, рукой подмахнула, горбунком не в дом, а в баню проскочила, из двери выглядывала, Андрюху зазывая.
Когда он пришел, дверь плотно закрыла и сначала, губы поджав, молча пялилась на братана и на его расспросы - дескать, упала, что ли, или с мопедом чего - только лицом кривилась… Потом зашептала:
- Селюнинский овраг знаешь?
- Ну.
- Так вот, в этом овраге машина "бобик" кверх колесами. В машине два покойничка с шеями переломанными, а при покойничках-то знаешь, что?
- И что?
- А вот что!
И достает тут она откуда-то, чуть ли не из-под подола, бумаженцию. Да непростую. А сто долларов значащую.
- И много там это?..
- Много. Чемоданчик ихний лопнул, когда в овраг кувыркались, так что обсыпь сплошь…
Андрюха вспотел от разных мыслей, которые одна за другой друг дружку всшибку, а Галинка, что ведьма, вперилась в его глаза, зрачками в зрачки впилась и ждет, что брат скажет да что решит.
Селюнинский овраг - он один только и есть окрест. Да и то это не овраг. Когда-то для кирпичного завода начали было там глину черпать, а она, глина селюнинская, при строгой проверке с тухлятинкой оказалась, примеси какие-то… Карьер забросили, так и остался - не то карьер, не то овраг. По весне и до половины лета в нем вода неглубокая стояла, потом - только грязь желтая до самых заморозков. От района туда никакого подъезда, но меж деревнями проложилась, хотя и не шибко укаталась дорога - по ней в основном на машинах всякий крадеж перевозили: комбикорм, удобрения разные, лес нарубленный внаглую… Как туда эти попали? Загадка не по уму, по уму - никакого резона быть там да еще в овраг сверзиться чужим людям, а что чужие - факт, своих Галинка всех знает…
И "бобик"… - так милицейские машины в прошлые времена обзывались…
- Еще кому сказала?
- Да ты что!
Долго молчали.
- Надо же, как назло Сергей Иваныч раньше субботы не будет…
- На что он тебе? Опасный он…
- Умный он. В какую дырку сувать палец, а в какую не след, в том он волокет без промаху. Ладно, щас Санька подыму, дрыхнет еще, и поедем смотреть… За посмотр не сажают.
- Ой, не надо бы Саню… Шебутной…
- Ну да, а ты не шебутная… Брат он, а это первей.