Так или иначе, но, что бы ни стряслось на белом свете, а нам, если уж мы выжили в этой встряске, не остается ничего другого, кроме как жить дальше. Поэтому жизнь, войдя в прежнюю колею, двигалась более или менее по-старому. К девяти являлась только Екатерина Семеновна, замдиректора. Оставив сумку и раздевшись, она вставала у дверей с остро заточенным карандашом и таким выражением лица, будто намеревалась безжалостно протыкать им каждого, кто переступит порог позже назначенного срока. Отбыв минут сорок и выполнив мыслимый ею долг, Екатерина Семеновна покидала свой пост; тогда являлись самые хитрые из опоздавших. Часам к двенадцати утренние заботы вовсе утрачивали актуальность, и персонал разбивался на сообщества по три - четыре человека, чтобы совместно пить чай и закусывать.
Наша компания - Калинина, Плотникова, Коган и Наталья Павловна. Когда мне выпала сиротская доля, Наталья Павловна взяла надо мной шефство: наливает воду и сыплет пшено. Поэтому я тоже принадлежу к этой шайке-лейке.
Пока чайник не закипел, женщины щебечут насухую.
То есть щебечет преимущественно Плотникова - с того самого дня, как случилось несчастье, Валентина Федоровна никому слова не дает сказать.
Обычно ей не много уделяют внимания - женщина она простоватая, даром что когда-то училась в институте культуры. Внешне - точная копия Надежды Константиновны Крупской, где в круглых очках над газетой.
Но ныне настал ее звездный час.
Потому что именно Плотникова все знает в самых подробностях: в роковой момент она случайно оказалась у кабинета и ненароком услышала. Даже кое-что увидела - ведь дверь была нараспашку.
Честно сказать, некоторые акценты я бы расставил иначе. Не "случайно оказалась", а тайком подкралась. И не "услышала ненароком", а нарочно подслушала.
Сам я тысячу раз заставал ее за этим милым занятием. Сотрудниц она боится и в случае чего делает вид, будто уронила скрепку. А на меня внимания не обращает. По ее мнению, я - бессловесная тварь. Каково? Уж я с ней и так толковал, и этак. Не помогает: похоже, и в могилу унесет это нелепое заблуждение.
- Я ж вот этими ушами сама слышала! - в сто тысяч первый раз восклицает она, показывая на уши. - Надулась как гусыня, шею жирную вытянула, аж затрещала вся. И перстнем бриллиантовым в него так и тычет: "Почему безобразите, такие-сякие?!" А Соломон Богданыч послушал-послушал, да как рявкнет. У меня аж душа в пятки. "Дура ты, говорит. Идиотка ты, говорит, проклятая! Пробу, говорит, на тебе ставить негде! У тебя, говорит, небось и родня такая же безмозглая! Чтоб разорвало тебя пополам, говорит, вместе с твоим Департаментом!" Да по матушке ее! Да по матушке!
- Неужели?! - изумляется Калинина.
- А то! И таким ее боком, и этаким! И с одной стороны, и с другой!..
- Ой, Валентина Федоровна, ну перестаньте же эти гадкие подробности! - восклицает Наталья Павловна, брезгливо морщась.
- Правда, Валя, хватит вам, - поддерживает Коган. - При чем тут Соломон Богданыч? Разве он виноват?
- Все равно уж ничего не вернешь, - говорит Калинина.
Они на минуту замолкают, и каждая недвижно смотрит на что-нибудь блестящее: на отражение лампы в чашке или чайной ложке…
- Вообще-то странно, - вздыхает Наталья Павловна. - Такая интеллигентная птица. Иногда нарочно книжку какую-нибудь раскрою, позову. Садится рядом, клювиком страницы перелистывает. И ведь что интересно: никогда не перепутает, с какой стороны сесть. Всегда чтобы книжка перед ним правильно лежала, а не вверх ногами.
Вот тебе раз. Не ждал я от нее такого. Как будто я просто так перелистываю…
Вся моя жизнь прошла здесь, в библиотеке, среди книг. Все, что я знаю, дали мне книги. Такие разные и такие живые, в каждой из которых бьется бессмертное сердце ее создателя - пусть иногда глупое, пусть подчас даже черное и злое сердце, - именно они вылепили мою личность…
Ну и Калабаров, конечно, приложил руку. Я всегда тянулся за ним. Может быть, тщетно тянулся: ведь я мог только мечтать о том, чтобы достичь его высот. И все-таки я старался, я видел маяк, указывавший мне верную дорогу. Мы редко говорили по душам, но, даже когда молча сидели в кабинете, его молчание так много значило для меня… Теперь его нет, мне не за кем следовать… И, когда думаю о нем, чувствую горькую пустоту - черный сгусток небытия.
А Наталья Павловна, оказывается, уверена, что это как в цирке. Вроде аттракциона, когда морской лев на носу мячик держит: научили его штукарить, вот и изгаляется всем на потеху. Ну не смешно?..
- Но все-таки иногда мне кажется, что Соломон Богданович и на самом деле читает, - добавляет она. - А иначе отчего он такой умный?
Господи, какое счастье: прямо камень с души.
- Вот-вот, - говорит Калинина со смехом. - Главное, чтобы нового директора с порога дураком не подарил.
- Да уж, - вздыхает Коган. - Вот и жди у моря погоды… Может, такой зверь придет, что небо с овчинку покажется.
- А может, и ничего? - предполагает Плотникова. - Со всякими уживаются…
Все возмущенно на нее смотрят: понимают, что она имеет в виду, но не понимают, как могла такое ляпнуть: все хотят сохранить верность Калабарову, а тут такое…
Надо сказать, несколько дней назад снова заезжала Махрушкина. Как бы между делом. Собрала коллектив, толковала, что с новым начальником дело пойдет куда как весело. Кричала, хохоча: "Что вы! Что вы! Виктор Сергеевич такой мужчина!.."
Никто в ответ не улыбался. Даже замдиректора Екатерина Семеновна сидела с поджатыми губами, хотя ей, по ее должности, тоже могло бы перепасть горячего - если бы Махрушкина сочла, что Екатерина Семеновна могла бы и ярче проявить свою преданность начальству.
"Такой роскошный мужчина! - повторяла Махрушкина. - Как говорится, настоящий полковник! Девочки, держите хвост пистолетом, он еще вас всех полюбит! То есть, хочу сказать, вы все его полюбите!"
В конце концов Геля Хабибулина вскочила, чуть не плача крикнула: "Да как вы можете! У нас траур, а вы такое!.." - и выбежала из зала.
А Махрушкиной, понятное дело, все божья роса. Пожала плечами независимо и сообщила, что она, между прочим, скорбит не меньше других, да только траур трауром, а нужно и дело делать. И что некоторые библиотекари (явно намекая на Гелю), целят в старшие, но увы: у них ни опыта, ни квалификации, чтобы справиться с такой ответственной работой, так что ждать им повышения до морковкина заговенья. В общем, испортила всем настроение - и тут же смылась от греха подальше…
- Ну уж не знаю! - горячо сказала Калинина.
В этот момент хлопнула в холле входная дверь, все вскинулись, стали оторопело смотреть друг на друга, и в глазах читалось одно и то же.
Но оказалось, это вовсе не новый директор, а всего лишь Владик, сын Плотниковой - огромного роста и веса жирный мужчина в джинсовом костюме. Поверх джинсовой же рубашки золотой крест, и если прибавить цепь, то общим весом не менее килограмма.
- Добрый день, - неожиданно писклявым для его комплекции голосом говорит он.
Плотникова вскакивает и отходит с ним к дверям. Недолго толкуют, после чего Владик вручает матери три пустые матерчатые сумки, вежливо прощается (так же пискляво) и пропадает.
Все понятно. Сейчас Плотникова допьет чай и пойдет к Екатерине Семеновне отпрашиваться.
С благословения не то епархии, не то Патриархии Владик издает церковную литературу. Я склонен относиться к нему с определенным уважением: делом человек занят, все вот этими, как говорится, руками: сам готовит тексты (по сообщению Плотниковой, скачивает из мировой паутины), сам в типографию, сам потом развозит тиражи по магазинам. До Белинского и Гоголя руки не доходят, но молитвенники и жития разлетаются, как горячие пирожки. Иногда, запарившись, он, как сейчас, просит мать заняться сбором выручки. Отпросившись на полдня, Плотникова заваливается к вечеру совершенно без сил и едва таща сумки, битком набитые деньгами.
Сейчас она садится на свое место у чайного стола, смотрит на часы и говорит недовольно, но с затаенной гордостью:
- Совсем обалдел. Я говорила? - опять в долги влез по самые уши.
Все давно знают, в какие долги Владик влез и по какому поводу. Но почему-то не прочь послушать еще раз. Наверное, слушательниц греет мысль, что кто-то еще, кроме них самих, влезает в долги.
- Умом нерастяжимо, - горестно кивает Плотникова. - Мало ему все, мало. Теперь вилла эта, будь она трижды проклята. Уж боюсь спрашивать, сколько стоит. В Москве шесть квартир, в Черногории четыре. Говорю: Владик, да ты бы здесь дачку присмотрел. "Нет, мамочка, - отвечает. - Мне на границе Франции с Италией как-то спокойней". Подумать только! Опять гонит мать-старуху по магазинам мотаться… Разве ему растолкуешь! - Она безнадежно машет рукой. - Как об стенку горох.
Чайник закипел.
- Ужас, - соглашается Коган и приступает к разливанию кипятка.
Чай, понятное дело, из пакетиков. Калабаров был последним в библиотеке (а может, и в природе) человеком, который пользовался заварочным чайником. Чашки разнокалиберные. Женщины называют их то стаканами, то бокалами; на мой взгляд, ни то, ни другое не может быть правильным, ибо стакан - он и есть стакан: граненый или чайный, а бокал - это нечто возвышенно-винное. Должно быть, следует называть эту громоздкую посуду кружками.
Калинина принесла кулек с домашним печевом, Коган высыпала магазинные баранки, Наталья Павловна тоже выложила какие-то пакетики. Мармелад в кульке с прошлого раза. Или даже с позапрошлого. Потому что все, независимо от возраста, следят за фигурой и сладкого не едят. Но как ни стараются, женщина-таджичка Мехри все равно права относительно "толстых" теток. А сама она комплекцией примерно как рукоять своего производственного инструмента, то есть швабры.
- А можно мне на дорожку сушечку? - льстиво спрашивает Плотникова.
- Да ради бога, - пожимает плечами Наталья Павловна. И так же сухо, как сами сушки, предлагает: - Мармелад берите…
Плотникова набивает рот, хрустит и произносит невнятно, но с достоинством:
- Вы уж извините, что я сегодня ничего не принесла. У меня даже хлеба дома ни крошечки.
Сегодня! - усмехаюсь я про себя. Ладно у меня ничего нет - ни печений, ни плюшек; это и понятно - в магазин одного не пускают. Но и у Плотниковой вечно шаром покати. Вот все толкуют о нашем брате, о птицах: дескать, не прядут, не жнут. Честное слово, обидно: лучше бы на библиотекаря Плотникову посмотрели.
Калинина, Коган и Наталья Павловна привычно переглядываются. Калинина сухо спрашивает:
- Валентина Федоровна, как же так! Позавчера же была зарплата.
- А я ее всю на карточку положила, - доверчиво поясняет Плотникова. - Мне самой-то ведь и не нужно ничего. Владику надо помогать. Я возьму печеньица?..
- Владику, - скорбно поджимая губы, кивает Анна Павловна. - Разумеется.
- Неразумный он у меня, - невнятно толкует Плотникова, хищно косясь на мармелад. - В долгу как в шелку. Все на последнее. Разве ему объяснишь? Ну все, вот плюшечку только скушаю - и побежала…
***
В начале третьего снова крякнула входная дверь, снова все вскинулись и снова попусту: Петя Серебров.
- Юрий Петрович у себя?
На самом нелюбимом библиотекарями месте - за конторкой у входной двери, которая прежде никак не называлась, а в последнее время Махрушкина велит звать ее "рысепшын" - сидела Катя Зонтикова.
- Нет его, - сказала Катя, нехотя поднимая взгляд от иронического детектива Дарьи Донцовой "Гений страшной красоты".
- А когда?
- Никогда! - каркнула Катя и снова уперлась в книжку: должно быть, на героиню только что напал человекоядный монстр, и ей не хотелось отрываться.
- То есть как это - никогда? - удивился Петя.
Катя все-таки оторвалась и досадливо объяснила.
Петя раскрыл рот.
Худой, чернявый, длинноволосый, с тонкими очками на тонком носу. Птенячий пух на подбородке. В штанах с мотней до колен. (Честно сказать, я этой моды не понимаю). В кроссовках. Приглядишься - так и есть, на босу ногу. Теперь еще и голова поникла.
Опять заныла пружина входной двери, а Серебров опомнился, закрыл рот и тупо спросил:
- То есть семинара не будет?
И тут же в ответ ему раздался незнакомый голос.
- То есть как это не будет семинара? - громко, властно и даже грозно спросил вошедший.
Вроде: а ну-ка отчитайтесь, почему такое безобразие!
Мужчина лет сорока пяти, невысокий, но в отлично сидящем сером костюме и чудных светло-коричневых туфлях-мокасинах, наверняка приобретенных где-нибудь за границей.
В левой руке портфель… или, точнее, сумка… или, если еще точнее, что-то среднее между сумкой и портфелем - кожаное, мягкое, явно чрезвычайно удобное и на ремне. Правую между тем вскинул, чтобы провести по волосам, приглаживая "бобрик" над глубокими залысинами - впоследствии оказалось, что это был привычный для него жест, он то и дело свой бобрик приглаживал, хотя, казалось бы, зачем? - коротко стриженные седоватые волосы, хоть и немного их было, придавали владельцу здоровый спортивный вид.
Лицо открытое, приветливое, на левой щеке шрам в полспички, нос с горбинкой, глаза не то голубые, не то серо-синие и сощуренные: будто их обладатель знает нечто такое, о чем другие не могут и догадываться… ну или собирается узнать в самое ближайшее время. На узких губах улыбка… то есть вроде как улыбка… хочется сказать: змеится улыбка по узким губам… да ну, вовсе никакая не улыбка - какая же улыбка, когда губы в ниточку? Или все-таки улыбка? - а иначе откуда выражение общей приветливости, что я сразу отметил. Ну и зубы, конечно, - плотные, хорошо сидящие ровные зубы, какими проволоку перекусывать, и лишь едва заметный фиолетовый отлив наводит на мысль, что они, должно быть, искусственные.
В общем, это было такое лицо, что чуть его подправь, и можно лить на медалях: честное, мужественное, по-мужски красивое и выразительное. Однако если бы речь зашла об изображении в полный рост, явившийся вряд ли подошел бы на роль модели - он был широк в бедрах, но плоскозад, а ноги переставлял чуть врастопырку, как если бы шарнир между ними был взят не по размеру.
- Здрасти, почему! - недоуменно и даже с некоторым возмущением ответил Серебров, бросив на пришельца взгляд, в котором ясно читалось: да кто ты такой, чтобы в наши скорбные дела лезть! - Калабаров-то… того.
- Это большое несчастье, - сказал гость, ставя свою сумку-портфель на кушетку рядом с Серебровым. Скорбно покивав, он заметил философски: - Да ведь жизнь не остановишь. Семинар-то не умер. Разве один только Калабаров мог его вести?
- Кто ж еще? - буркнул Серебров.
- Меня в расчет не берете? - простодушно спросил тот и развел руками: мол, не сочтите за выскочку, но все же как смолчать, если вопреки справедливости не берут в расчет. - Тогда позвольте для начала представиться. Виктор Сергеевич Милосадов. Новый директор библиотеки.
Катя Зонтикова вскочила, уронив стул. Прежде она просто молчала, а теперь, судя по всему, онемела.
- Вы? - недоверчиво спросил Петя. - Вести поэтический семинар вместо Калабарова?
Между прочим, меня не покидало ощущение, что этот явившийся минуту назад и понятия не имел ни о каком семинаре, но так ловко построил разговор, что простодушный Петя с первых фраз самую суть ему и выложил.
- Почему же нет? - смеясь, Милосадов развел руками. - Я и в Департаменте этот вопрос поднимал. Пусть противники наши отнекиваются. Нет таких высот, которые не покорили бы… как там дальше? - спросил он, глядя на Петю с заинтересованным прищуром.
- Не знаю, - недоуменно ответил тот. - Подождите, какие противники? Вы ЛитО Раскопаева имеете в виду?
- Минуточку, - остановил его Милосадов. - Вот давайте соберемся, тогда и ответим на все насущные вопросы.
И он дружески похлопал собеседника по плечу: с одной стороны, явно выражая свою приязнь, с другой - показывая, что Милосадов человек занятой и до вечера торчать в дверях не собирается.
- Тогда давайте по вторникам, как раньше, - просительно сказал Петя.
- По вторникам? - Виктор Сергеевич озабоченно задумался, но тут же махнул рукой, идя на уступку: - Ну что с вами делать… По вторникам так по вторникам.
Петя просветлел.
- А вот Юрий Петрович перед каникулами говорил, что в новом сезоне обсуждения как-то по-новому хочет проводить. И обещал писателя Красовского привести…
- Вас как зовут, простите? - уже совсем холодно улыбаясь, поинтересовался Милосадов. - Так вот, Петя, вы не волнуйтесь ни о чем. Обзвоните всех и подтягивайтесь. В смысле - приходите.
Тут он повернулся, и его серо-синий взгляд наконец-то упал на меня.
Я невольно приосанился, но Милосадов сказал совсем не то, что представлялось бы мне уместным.
Прижав ладони к щекам, он по-бабьи ахнул и дурашливо воскликнул:
- Боже мой! Пингвин!