***
Все знают этот дурацкий анекдот. Я, во всяком случае, отлично знаю. Суть такова. Попугай надоел своими воплями, и его посадили в холодильник. На другой день кто-то открывает дверцу: "Ой, кто это?" А тот, весь в сосульках и изморози, отвечает хрипло: "Пингвин, твою мать!".
Но Кате Зонтиковой, вероятно, не доводилось слышать сей идиотской истории. Поэтому она кокетливо объяснила:
- Виктор Сергеевич, какой же это пингвин? Скажете тоже, правда. Это библиотечный попугай.
- Библиотечный, - хмыкнул Милосадов. - Это что же, порода такая?
- Ах, ах, ах! - сказала Катя Зонтикова, выгибаясь. - Ах, Виктор Сергеевич, вы шутите!
- Ну а что не пошутить, пока молоденький? - удивился Милосадов, одновременно охватив ее всю одним цепким взглядом. - А зовут как?
- Соломон Богданыч.
- Господи! - снова изумился Милосадов. - Что за дурацкое имя!
Не хотелось с самого начала портить отношения, а то бы я ему, конечно, врезал.
Лично я своим именем горжусь. И появилось оно не просто так, а, как все в мире, имеет свою историю.
Тыщу лет назад, то есть буквально на другой день после того как Калабаров завел себе двух молоденьких птичек (одна - моя незабвенная Лидушка, другая - ваш покорный слуга), он пошел в баню. И в парилке познакомился с голым человеком без опознавательных знаков. Человек назвался Николаем Ивановичем, а когда стали одеваться, он, к изумлению Калабарова, извлек из шкафчика мундир майора внутренних войск - форму, чрезвычайно хорошо Юрию Петровичу знакомую по временам недавно завершившейся отсидки.
Но это не помешало их банному приятельству. За пивом разговор вился прихотливо и забрел на ономастику. Калабаров поведал малоосведомленному майору, что есть имена славянских корней - Славомир или Владимир. Много греческих - Андрей, например, равно как и Василий. Встречаются советского извода ранних годов: к примеру, Порес, что расшифровывается как "Помни решения съезда"; Лелюд - "Ленин любит детей" или даже Кукуцаполь, что вопреки явно мексиканской форме сохраняет яркое социалистическое содержание: "Кукуруза - царица полей".
"А остальные преимущественно библейского происхождения, - заключил Калабаров. - Что, еще по одной?"
"Это как же вы говорите - библейского?" - настороженно спросил майор внутренней службы Николай Иванович.
"Ну как. Из Библии".
"А Библию кто написал?" - совсем уж враждебно скрупулезничал майор.
"Библию создавали на протяжении многих веков", - завел было Калабаров, но тот перебил:
"Не надо крутить. Евреи ведь писали, да? - Мне бабушка говорила".
"Ну разумеется, - недоуменно кивнул Калабаров. - Если Библия в своей основе - это история еврейского народа, то кто, спрашивается, мог еще ее написать?"
"И какие же это имена?"
"Пашка да Венька. Захар да Михаил. Иван да Марья. Ну и еще миллион".
Его слова произвели на майора самое неприятное впечатление. Он совсем закаменел и спросил сипло: "Ты что ж это хочешь сказать? Что Иван - еврейское имя?"
"Еврейского происхождения", - поправил Калабаров.
"Мое имя - еврейское?!" - бушевал майор, стуча по столу воблой.
В итоге Калабаров был вынужден отбиваться кружкой, и, по его словам, если б не лагерные уроки, пришлось бы туго.
Вот из какой истории родилось мое имя.
"Еврейского в тебе ровно столько же, сколько во мне, - рассуждал Калабаров. - Но назло глупым антисемитам нарекаю тебя Соломоном Богдановичем. Да сольются в тебе два духа народных, и будешь ты, по сравнению с теми, в ком один, умнее вдвое!.."
***
- Вот уж нашли, - покачал головой директор. - Ерунда какая-то! Могли бы Зорькой, например. Или, скажем, Звездочкой…
- Это же не лошадь, - кокетливо урезонила его Катя, перебирая ключи. - И как же Звездочкой, когда это мужчина? Пожалуйста, Виктор Сергеевич. Вот ваш кабинет.
- Богадельней попахивает, - заметил Милосадов, поводя носом. - Ничего, мы эту казенщину поправим… Вы, Катя, вот что. Обегите всех. Надо же и дело начинать. В половине пятого общее собрание трудового коллектива. Подождите, а попугай-то ваш…
- Соломон Богданыч, - уточнила Зонтикова.
- Вот-вот, Богданыч… Ему в кабинет можно?
- А как же! - удивилась она. - Тут его самое место было. Когда с Юрием Петровичем случилось, после похорон кое-какие вещи жена с дочкой забрали: пепельницу, старую трубку, книги, бумаги, еще что-то по мелочи. Хотели и Соломон Богданыча увезти, но мы…
- Да, да! - нетерпеливо оборвал Милосадов. - Молодцы. Но куда ж он здесь, простите… как бы точнее выразиться…
И пошевелил пальцами, подыскивая подходящее слово.
Но Зонтикова уже поняла суть вопроса и рассказала ему про Ficus altissima.
- Ишь ты! - удивился Милосадов. - Какой разумник!
- Прежде у Соломон Богданыча еще подружка была, - щебетала Зонтикова. - Сколько лет не разлей вода! Бывало, сядут друг против друга на стеллаж - уж и тю-тю-тю, и сю-сю-сю, и головками прижимаются, и целуются, и перышки друг другу чистят. А года три назад недоглядели. Калабаров зашел в кабинет - и прикрыл дверь. Не слышал, что Лидушка за ним во весь дух мчится. Ну и не успела отвернуть - со всего разлета об филенку.
- И что?
- Да что, - вздохнула Зонтикова. - Они ведь нежные. В руки возьмешь - господи, в чем душа-то держится. Что им надо: чуть стукнулась, - и готово.
- Елки-палки! - сказал Милосадов. - Что ж такое у вас: куда ни сунешься, всюду покойники.
Катя Зонтикова развела руками и вышла, напоследок с улыбкой оглянувшись.
***
Ровно в половине пятого Милосадов вошел в читальный зал, где, по его разумению, должен был собраться коллектив вверенного ему учреждения.
Он еще не знал, но на самом деле общие собрания происходили в другом помещении: чтобы неизбежный шум-гам не препятствовал отважным читателям бороздить книжные моря; а комната хоть и меньше зала, но все прекрасно рассаживались.
Каково же было удивление Виктора Сергеевича, обнаружившего зал почти совершенно пустым: только за одним из столов сидела девушка над книгой.
- Что за безобразие! - громко сказал Милосадов. - Где же остальные?
Девушка подняла на него взгляд карих глаз и ответила растерянно:
- Я не знаю.
- Ах, вы не знаете! - иронично воскликнул Милосадов. - Фамилия!
- Полевых, - пролепетала девушка. - Светлана Полевых. Но я…
- Немедленно пригласите всех работников библиотеки! - отчеканил Милосадов. - Я не потерплю такого разгильдяйства. Сказано: в половине пятого, значит, в половине пятого - и ни минутой позже!
Но, когда она поднялась, прижимая к груди руки и испуганно на него глядя, Милосадов переспросил совсем другим тоном:
- Как, вы сказали, вас зовут?..
И смотрел вслед, пока она поспешно выходила со своим неожиданным для нее поручением.
4
Я проснулся под утро - с тем тревожным чувством, что возникает, если не можешь понять причин своего пробуждения.
Было темно, только в щель между неплотно задернутыми шторами проникал фонарный свет, оставляя на стене что-то вроде известкового потека.
Легкий гул - это машины шумят на Третьем кольце. Шелест - листва двух тополей под окном. Какой-то едва слышный звон, легкое потрескивание - они всегда обнаружатся, если напрячь слух в пустой комнате.
И вдруг:
- Кхе-кхе!
Я чуть не свалился с жердочки: в кресле сидел Калабаров.
- Соломон Богданович, бога ради, если пугаетесь, то не так театрально, - сказал он со снисходительным смешком. - Это я.
- Да, - пролепетал я. - Но…
- Тихо, тихо! - оборвал он. - Не стоит хлопать крыльями. Не хочу вас обидеть, однако мне более или менее известно, что вы собираетесь сказать. Дескать, своими глазами видели, как в могилу сыпалась земля. Ведь так?
Вообще-то в этой, мягко говоря, экстраординарной ситуации угадать было нетрудно. Я пожал плечами и буркнул:
- Очень надо!
- Не обижайтесь, я понимаю ваши чувства, - ядовито сказал он. - Люди тратят массу времени, чтобы в стотысячный раз жарко потолковать о том, что всем известно. В то время как я, бесчувственный человек, не позволяю вам высказаться насчет того, что неизвестно никому.
- Ох, Юрий Петрович! - ответил я с укором. - Вам бы все язвить. Уже и удивиться нельзя. Сами посудите: ведь не каждый день такое.
- Это вам только кажется, что не каждый день, - загадочно сказал он. - Ладно, что мы о глупостях… Расскажите-ка лучше, как тут у вас.
- Да как у нас! - Я вздохнул. - Помните, песенку напевали?
- Я разные напевал…
- Одну из неприличных: "Но встретились ей мальчики, лихие атаманчики…"
- "И жизнь ее по-новому пошла", - хмуро закончил Калабаров.
- Именно. Вот и у нас примерно так же.
- А что? Милосадов чудит?
- Вы и фамилию знаете?
- Я теперь, Соломон Богданович, много чего знаю такого, что и не снилось вашим мудрецам, - усмехнулся он.
- И про телевизор знаете?
- Нет, про телевизор не знаю. Что нового можно знать про телевизор? Этому изобретению сто лет в обед.
- Нового ничего, - ответил я, решив взять такой же тон: иронический и холодный. - Но всем известное старое прежде к нам было неприменимо.
- В каком смысле?
- В таком, что у вас в кабинете телевизора не было. А теперь Милосадов сделал ремонт, поменял мебель. Шелковые обои, диван, мягкие кресла. Бар черного дерева. Не кабинет, а будуарчик. Если не хуже. И плазменную панель повесил - восемь на семь. Вот она целыми днями и орет как бешеная.
- А на каком канале? - поинтересовался Калабаров.
- На первом.
- Странно…
- Что странно?
- Что на первом.
- Почему?
- Ему же вставать приходится поминутно.
Я молчал, размышляя о том, что, вероятно, законы нашего мира не вполне применимы к миру загробному. Равно как и наоборот. Очень может быть, что чувство юмора, блестящее там, здесь может показаться довольно тусклым.
- Он же полковник, - с усмешкой пояснил Калабаров. - И если на экране президент, полковник должен встать и вытянуться во фрунт: ведь бывших разведчиков не бывает. Или, по-вашему, не должен?
- Полковник? - оторопело переспросил я.
- Полковник, - повторил Калабаров. - Старый службист. Карьеру сделал в Управлении по кадрам.
- По кадрам?.. - опять, как попка, отозвался я.
- Соломон Богданович, что с вами? Плохо слышите? Да, по кадрам. С одной стороны, работка невидная, канцелярская, с другой - верой и правдой от звонка до звонка. Ныне вышел в отставку и брошен на гуманитарный фронт. С весьма возможными продолжениями, - Калабаров всмотрелся в меня и сказал: - Соломон Богданович, да ладно вам. Мало ли кругом полковников…
- С какими продолжениями? - спросил я.
- Административно-финансового характера, - скучно пояснил он.
- А именно?
- Этого я сказать не могу. - Он сделал губами что-то вроде "пупс". - Это, к сожалению, дело будущего. А дела будущего, они… гм…
Тут и вовсе закашлялся, поднес кулак ко рту, пожал плечами и вообще сделал все, чтобы я понял: говорить о будущем он решительно отказывается.
- То есть вам запрещают, - сделал я вывод.
Он поморщился.
- Да не то чтобы запрещают… Но поймите, Соломон Богданович, есть некоторые понятия об этике… вот они-то и препятствуют. И потом, вообразите: если все мы оттуда начнем трендеть вам в оба уха о будущем, знаете что тут начнется?
Я помолчал, взвешивая его слова.
- Ну хорошо… А сами-то вы как?
- Да как сказать… Нормально.
- Понятно.
Он поморщился.
- Вы не обижайтесь… Трудно мне рассказать. Даже намекнуть трудно. О таких вещах речь, что…
За окном дворничиха со всей силы шмякнула пустым ведром по мусорному баку, я вздрогнул и невольно обернулся к светлеющему проему.
А когда через мгновение перевел взгляд обратно, Калабарова уже не было.
***
Большую часть дня я провел под впечатлением нашей встречи: то и дело возвращался к ней, ища в словах Калабарова тайный смысл и пытаясь разгадать щедро рассыпанные загадки.
Должно быть, отрешенность была заметна: за обедом Плотникова обратила внимание на мое состояние и брякнула во всеуслышание:
- Чтой-то Соломон Богданыч сёдни какой-то трехнутый.
Женщины отнеслись к ее замечанию безразлично, если не считать Натальи Павловны, которая, являясь моей шефиней и приняв, вероятно, ее слова в некоторой мере на свой счет, неожиданно резко возразила, заявив, что это и неудивительно: после всего случившегося состояние задумчивости и ее саму посещает довольно часто. И что события последнего времени любого человека способны побудить к глубоким размышлениям. И что, дескать, только пустые, бессодержательные люди, заменяющие религиозность, то есть напряженный и неустанный поиск Абсолюта, бездумным отправлением того или иного культа или даже, чего доброго… - Тут она с усилием остановилась, сделав такое движение горлом, будто проглотила слишком большой кусок, едва при этом не подавившись, после чего закончила более или менее миролюбиво: - Могут усмотреть в этом что-либо странное.
Понятно, что финальная попытка примиренчества не могла никого обмануть и, судя по тому, как Плотникова поставила чашку, отложила дармовую сушку и уперла в бок левую руку, подготавливая возможность гневно протянуть правую, она уже собиралась ответить на это ничем не мотивированное и неожиданное оскорбление.
Тогда я, чувствуя определенную ответственность - ведь, как ни крути, снова из-за меня вот-вот грозил разгореться сыр-бор, - пару раз оглушительно гаркнул, чтобы разрядить обстановку, и шумно встряхнулся, норовя при этом выметнуть из клетки как можно больше пуха и трухи.
Все принялись ворчать и отряхиваться, Плотникова потеряла интерес к наметившейся теме, и разговор перешел на что-то другое.
Ближе к вечеру я переместился в кабинет директора.
Милосадов встретил мое появление довольно приветливо. Он разбирался с какими-то бумагами, не имевшими, как я понял, никакого отношения ни к библиотечной, ни, говоря шире, культурной деятельности, и время от времени рассеянно обращался ко мне, называя при этом исключительно по отчеству - Богданычем: "Вот так, Богданыч… Что скажешь, Богданыч?.. Такие дела, Богданыч…"
Плазменная панель беспрестанно вещала глупости или, пуще того, громыхала какой-то разухабистой музычкой. Судя по всему, Милосадову она совершенно не мешала, а я изнывал, как от зубной боли. Лучше всего было бы заткнуть уши или вовсе убраться из кабинета подобру-поздорову: но ни того, ни другого сделать я не мог, потому что теперь, услышав все то, что, хоть отчасти и загадочно, поведал мне Калабаров, я поставил себе задачей понять, что делает Милосадов.
Материала хватало, подслушать можно было много чего: то и дело звонил телефон, а когда молчал, Милосадов сам набирал номера, извлекаемые из пухлого, на кожаной застежке, ежедневника.
Все разговоры начинались одинаково бодро, с преувеличенной живостью, которая, вероятно, должна была означать приветливость. Собеседников Милосадов, как правило, тоже звал по отчеству: "Здорово, Михалыч! Как сам-то, Петрович? Да ладно тебе, Никодимыч, какие наши годы!.." Все его собеседники в моем воображении представали седоватыми крепкими мужиками с военной выправкой и здоровым румянцем на гладких щеках.
Воды в ступе не толкли, турусов на колесах не разводили: обменявшись парой-другой приветственных фраз, переходили к конкретике.
Тематика представлялась чрезвычайно обширной, а схватить суть дела, вокруг которого все это должно было вертеться, мне не удавалось. Временами казалось, что на повестку дня выходят вопросы искусства или по крайней мере архитектуры, и тогда я встрепетывался, предполагая принять посильное участие в обсуждении. Но следующие фразы сворачивали разговор на малопонятное: ассортименты, коэффициенты, фокус-группы и черт знает что еще. Зачастую разговор становился и вовсе непролазным, увязал в дебрях не то законотворчества, не то администрирования: подробно рассуждали о документах, необходимых не то для ввода чего-то куда-то, не то, напротив, для вывода откуда-то бог весть чего, - и я окончательно скисал, с отчаянием понимая, что мое прилежное подслушивание и попытки проникнуть в существо деятельности, которой занят Милосадов, не могут дать никакого толку, поскольку в оглашаемых предметах я, увы, не смыслю ни аза.
А Милосадов, равно как и его собеседник на другом конце провода, судя по крепким и осмысленным репликам, чувствовал себя в сих загадочных сферах не хуже, чем гуппи в библиотечном аквариуме, когда туда наливают свежую воду.
Положив трубку, он поднимал взгляд и говорил мне веско и весело:
- Вот так, Богданыч, вот так. Два удара - восемь дырок.
Только в одном случае я более или менее вник в проблематику, но этот разговор резко отличался от прочих и погоды не делал.
Позвонила женщина. Пока обменивались незначащими фразами, голос Милосадова временами несколько умасливался, из чего я сделал вывод, что собеседников связывают не только деловые, но и какие-то личные отношения.
Перейдя к делу, она пожаловалась на директора ресторана "Мангал": ей нужно заказать банкет, а он ломит несусветные цены.
- Прямо уж несусветные? - покивал Милосадов. - Откуда же он берет такие цены?
- Ну откуда! - ответила она. - Из меню, откуда ж еще.
- Без скидки? - уточнил он.
- Почему это без скидки? - обиделась женщина. - Двадцать пять процентов за массовость.
Милосадов крякнул и посмотрел на меня, подняв брови. Судя по всему, он не совсем понимал, чего она от него хочет. Мне тоже это показалось странным: четверть уже уступили, чего ж еще? - и я едва не пожал плечами в ответ, но вовремя сдержался.
- Я хочу пятьдесят, - капризно сказала собеседница, как будто прочитав наши мысли. - Можешь позвонить ему и договориться?
- Пятьдесят? - изумленно-весело переспросил он. - А даром не хочешь?
- Не надо глумиться, - обиделась она. - Такими вещами не шутят, Милосадов!
- Ладно, ладно… А благоверный почему не позвонит?
- Благоверный в Канаде, - хмуро ответил женщина. - Стала бы я перед тобой унижаться…
- Что с тобой делать, Катерина, - вздохнул он. - Помяни мое слово, доведет тебя экономия до греха. Если не до ручки. А то и до баланды.
- Не болтай! - отрезала она. - Телефон пиши. Рахманов его фамилия.
Что ни говори, а собранности Милосадова можно было позавидовать: он не стал откладывать дела в долгий ящик и тут же набрал номер.
- Рахманова, - хмуро и даже угрожающе сказал он вместо "здрасти".
Судя по всему, ответивший был как раз искомый Рахманов.