Вечером отменно холодной субботы заведующая отделом информации появилась наконец у себя дома - когда Артем пришел домой, Вера курила сигарету, глядя в окно на растрепанный пейзаж. Ветер носил над Николаевском снежные тучи, толстые, как подушки. Артем, дозревший до перемирия и практически с белым флагом в кармане, с порога взъярился на сигарету:
- Вера, ты же ребенка ждешь! Не кури хотя бы ради него.
- Никакого жеребенка я уже не жду. - Вера сделала аппетитную затяжку, моментом съевшую остаток сигареты. - Я, знаешь ли, сделала аборт, пока ты шлялся за своим владыкой.
Щелчком жена выбросила окурок в форточку, и ветер, подхватив нежданный подарок, полетел хвастаться перед жирными тучами, завистливо вздыхавшими в небесах. Вера повернулась к мужу, готовая к ругани, крикам, может быть, даже к пощечине, и мысленно, как даты перед экзаменом, повторяла в уме красивые и оскорбительные фразы, выдуманные в последние дни. Артем действительно ударил ее - взглядом. Все, свободна, больше она ничего не дождется: теперь муж молчал как мертвец. Аборт, аборт, аборт - Артема лихорадило от этого жуткого слова, от него становилось больно во рту: зубы стучали, как кости в мешке… Раздробленное на тысячи частиц слово долбилось в плотную пленку вязкого, непроходимого вещества, затянувшего Артема в самое глубокое из болот. Вера продолжала говорить, спрашивала: разве кто-то виноват в случившемся больше Артема? Разве он хочет дать жизнь ребенку, мать которого не любима и даже не уважаема его отцом? Вера скорбно приподнимала брови, курила, потом говорила снова и снова. Накопленных слов хватило бы на толстую книгу, в них можно было плавать, как в океане, и Вера говорила без остановок, без памяти и без всякой надежды на то, что муж ее услышит.
Наконец океан стал морем, море превратилось в реку, река - в ручей… Ручей-то и высох на глазах, только мертвое устье обнажало некогда подводные, а теперь хорошо видимые и потому безопасные камни. Вера умолкла, правда, губы ее продолжали шевелиться - так проматывается вхолостую пустая магнитофонная пленка по окончании музыки. Вокруг плавала и плавилась долгожданная тишина, под потолком висели косые облака дыма, и Артем впервые выпустил на волю слово, что мучило его в последние недели.
* * *
Генерал Борейко гордился дочкиной непреклонностью, которую называл характером. Вера всегда проявляла твердость духа, и если бы в институте проводились соревнования по этой части - взяла бы первый приз. Так называемую женскую слабость Вера отвергала начисто, не сомневаясь в том, что напористый характер с подстежкой из строгой логики куда быстрее приведут к победе, да и сама победа окажется убедительнее. Конечно, она владела и чисто женскими приемчиками, но применяла их только в самых безнадежных случаях, когда не срабатывали характер и логика - а они срабатывали почти всегда.
Вера влюбилась в Артема Афанасьева еще на абитуре, и как только поставила самой себе диагноз, так тут же пометила Артема невидимым клеймом и принялась за дело.
Артем и тогда был не от мира сего, но Вере в ту пору это даже нравилось. Это задевало и заводило ее, как в школе, когда учитель давал задачу по геометрии, доказать которую не мог ни один человек в классе. Кроме Веры.
…Красивая казашка Жанар курила в институтском туалете с красивой Олей Бурлаковой: они спорили, что ничего не получится у Веры с Афанасьевым. Получится, упрямо думала Вера, подставляя руки под режущий лед воды, бесцельно текущей из обезглавленного крана. Получится, как получалось все и всегда. Потому что не бывает живых людей, способных устоять перед желанием Веры Борейко.
Оставалось придумать сценарий и подыскать декорации.
Когда в семье заговорили о близком крещении Стасика и генерал упомянул об архиерее, Вера поняла: вот она, идеально продуманная случайность. Калейдоскоп. Лотерея. Случайно выпавший шарик с пятью буквами, покорно сбившимися в ряд для самого красивого имени Артем.
Долгие месяцы наблюдения дали Вере знания бесценной глубины - к окончанию первого курса они грели ее, как прожаренный солнцем песок крымского пляжа. Вера знала мелкие причуды почерка Артема - сплошную черту вместо точек над "ё", иностранный взмах вертикали "к", строчную "а", упрямо лезшую в начало имени. Она выучила наизусть его скромный гардероб - дешевые джинсы, кроссовки с облезшими до черноты носами, узкий серый свитер, две рубашки - голубая и лаврово-зеленая. Дневной маршрут Вера могла нарисовать в виде схемы - какие рисуют местные жители для заполошных гостей города. Из общаги Артем всегда шел в институт пешком по улице Герцена, мимо старой кочегарки, на перекрестке с улицей Коллонтай сворачивал направо, переходил по мосту через реку, всегда задерживаясь у перил на секунду. Пересекал широкий пустырь с полузаброшенной стройкой и выходил к институту переулком Машинистов: справа оставались детская площадка и кубик музыкального театра, где именно в этот час начиналась утренняя репетиция. Вера читала с лица Артема все мысли, которые были на нем написаны, и лучше всех знала, что нравится Артему в самом деле, а что он просто терпит. Точные, до мельчайшей зазубрины совпадения их вкусов той поры радовали Веру: он так же явно предпочитал немецкий язык английскому и третьим, по желанию, учил итальянский - как Вера, поля тетрадей которой испещрены "noi abbiamo, voi avete, loro hanno". Итальянский сразу показался Вере ближайшим из чужих языков, она влет запоминала грамматику, и каждое слово падало ей в память как якорь. Красота немецкого открылась перед ней еще в детстве, когда одна из маминых знакомых, бездетная и потому старавшаяся влюбить в себя Верочку, декламировала "Schlachtfeld bei Hastings". Знакомая провела детство в Германии, почему так вышло, не разглашалось, но Гейне (она говорила "Хайне") был прочитан на безупречном "Hochdeutsch". Вера обомлела, ни разу прежде не думавшая о том, каким красивым может быть чужой язык. Жившие в соседних бараках восточные семьи говорили рваными, булькающими фразами, но совсем не так звучал королевский немецкий, там звуки играли и пенились, как Рейн у Бахараха. В те времена Вере купили первый в жизни учебник немецкого, и она с каждым годом уходила в этот язык все глубже, удивляясь стройной красоте синтаксиса и вместительным словам, которые только глупцы называют непроизносимыми. И тогда, и позже Вере приходилось отбиваться от нападок на любимый язык, обвиненный в неблагозвучии и скомпрометированный австрийским подданным с черным квадратиком усов, склеившим губы с носом. "Немецкий язык красивее английского, важно говорить на нем правильно". Эти слова Артема, небрежно выроненные им по дороге из одной аудитории в другую, Вера поймала с ловкостью жонглера и берегла в своем сердце многие месяцы. Она соглашалась: разве можно всерьез равнять куцый и шепелявый английский с языком Гете и Гейне?
Перед зеркалом Вера копировала жесты Артема, пытаясь смотреть на него так же, как он смотрел на других: внимательно и бесстрастно. Конечно, она еще в самые первые дни приметила тонкий шнурок, с которого съехал к шее и перевернулся маленький крест. И машинальное, быстрое движение сложенных в щепоть пальцев - к сердцевине лба, к пряжке ремня, к правому и левому плечам. Если бы Артем отказался стать крестным незнакомому мальчику, Вера вытоптала бы другую дорожку, но он согласился, а дальше попутный ветер дул в паруса, и стратегически мыслить было некогда, покуда Артем не исчез по дороге из одного храма в другой.
И это была вина Веры. Она расслабилась и почивала на лавровой рубашке, в то время как недремлющая церковь подбиралась к Артему все ближе, изготавливаясь бросить на него широкие черные одежды.
Кто, как не Вера, привел Артема в храм? Сама того не ведая, она много дней подряд жертвовала свою любовь иной вере - пока соперница не забрала себе даже самые мелкие крошки, оставив Веру голодной теперь уже навсегда. А тщательно выстроенные декорации, где не были забыты иконы и свечи, обрушились в минуту, причем тяжесть раскрашенных досок ничем не напоминала собой бутафорскую.
Глазам Артема, видимо, открывалась иная картина: бездушный реквизит обрел дыхание, театр обернулся домом, жизнь началась в церкви, когда ему было двадцать лет.
Редакционные бабоньки, узнав, что Верин муж - священник, пришли в коллективное помешательство. Ахи, охи, ручные всплескивания.
"Как оригинально! Как оригинально!" - восторженно повторяла Алла Баюшева, заведующая отделом культуры "Вестника". Аллу словно заело на этих словах, и она твердила их в упоении, но успевала при этом разглядывать Веру внимательнее прежнего. Вера чувствовала, как меняется ее место в редакционном обществе, как сооружают для нее большую клетку: пойдемте посмотрим, там сидит жена священника!
Муж Баюшевой был адвокатом, и Вера большими усилиями сдержалась от замечания, что муж-священник ничем не оригинальнее адвоката. Чем дальше, тем сильнее жалела Вера о тех давних днях, подаривших ей Артема и в то же самое время начавших отбирать его. И она сердилась - на всю церковь сразу и на многих ее деятелей в отдельности. С особенной, злой страстью Вера думала об отце Георгии, чьим ставленником был Артем. Если бы не он, может, Артем и не решился бы принять сан… В последние же месяцы, когда мужа стали поощрять без всякой меры, Вера научилась ненависти к епископу.
Владыка Сергий и прежде не нравился Вере - слишком молодой для пастыря такого ранга, самоуверенный, грубоватый, к тому же отец непривычно стелился перед ним. Артем же, тот прямо бредил своим епископом, цитировал к месту и не к месту, гордился его благоволением.
Вот почему Вера не долго раздумывала, когда ей предложили написать о злодеяниях архиерея. Она даже обрадовалась, размышляя, как от одного выстрела трагически скончаются сразу несколько ненавистных зайцев: сместят Сергия, Артем разочаруется в пастыре, которого считал духовным идеалом, и следом разочаруется в православии, вскормившем такое исчадие.
Была и другая причина: эту серию статей оценивали в очень серьезную сумму, а деньги были для Веры не лишними. Отец в последнее время не мог похвалиться особенными доходами, вкладывался в свою дачу. Ксения Ивановна ни одного дня нигде не работала, Артем получал жалкие копейки, да и те ускользали в помощь очередным страждущим… Вот Вере и приходилось выкручиваться своими силами.
Заказчика звали Алексей Александрович, с виду - типичный новорус с глазами-щелками, обнаженным черепом и золотой цепью на шее, но говорил при этом складно и не мог скрыть высшего образования, хоть и старался: "Поймите, Вера Геннадьевна, никто, кроме вас, не решится на такую статью, а ваша смелость широко известна. Да и вообще, когда вы увидите все материалы по делу, как журналистка не сможете перед ними устоять!"
Материалы и впрямь не подвели: несколько часов, не обращая внимания на затекшую спину и тупые мурашки в отсиженной ноге, Вера листала раздутую папку - заявления, обращения, свидетельства… Особенно поражало, конечно же, письмо семнадцатилетнего юноши, ученика духовного училища. Владыка едва не изнасиловал мальчика, и Вера шепотом ругалась, предчувствуя сразу и сенсацию, и близкую славу, и возвращение Артема. В письме стояла подлинная фамилия пострадавшего, но Вера решила оставить этот козырь на десерт: может быть, удастся разговорить мальчика, сделать большое, подробное интервью?
Первой статьей Алексей Александрович остался доволен - привез Вере не только обещанную денежку, но и букет из лилий, запах которых еще несколько дней душил всех посетителей отдела. Вера была довольна куда меньше: одновременно с нею выстрелили журналисты других газет, о Сергии говорили с телеэкрана, поминали на радио. Верина сенсация затерялась во множественных вспышках негодования, а дремавший Николаевск возмущенно бурлил, требуя для Сергия если не распятия, то суда и позора.
Другая часть плана тоже провалилась. Увлекшись, Вера совсем утратила способность к сомнениям и не предполагала, что Артем проявит верность владыке, не поверив доподлинным свидетельствам его греха. Еще больнее ранил немедленный выбор Артема: он принял сторону Сергия, и этого Вера ему никогда не простит.
Самым же печальным оказалась мнимая беременность. Вера была уверена, что ребенок - в ней, что у них наконец получилось. Она давно хотела ребенка, но не говорила мужу, что здесь имеются некоторые сложности. И вот - задержка больше месяца, сильные боли в груди, ликование, а потом резкий отбой, фальстарт, ложная тревога.
Раскрываться перед мужем Вера не захотела: пускай помучается, будто довел жену до аборта. Полезно будет.
Несмотря ни на что и вопреки всему, Вера все еще любила Артема.
Глава 17. "Космея"
Прошлой осенью, на трамвайной остановке ко мне крепко приклеилась девица в уродливой вязаной шапочке: в журналах по рукоделию такую модель звали "шапочка-шлем". Смущенно краснели городские сумерки, унылый дождь мелким почерком записывал что-то на асфальте, а я пряталась под жалким козырьком остановки, снова и снова перечитывая бахрому объявлений, посаженную клеем на столб. Трамвай уже примчался к нашей, конечной остановке, но в обратный путь не спешил: длинное желто-красное тело застыло на рельсах. Вагоновожатый медленно курил в окно и, наверное, подсчитывал редкие размякшие листья, что лежали в лужах как заплатки.
Ликующий голос зазвучал сзади, вопрос мог быть задан кому угодно. Я совершила ошибку Орфея и, оглянувшись, увидела девицу в дурацком вязаном шлеме: она скалилась плохими зубами, всячески показывая свою приязнь.
- Вы читали Библию?
Я кивнула.
- Понравилось?
Такой поворот смущал.
- В общем. А что?
Гадкая улыбка еще больше вытянулась в ширину:
- Приглашаю вас принять участие в регулярных занятиях в церкви "Знание Христа". Мы там читаем Библию и делимся своими впечатлениями от Слова Божьего.
Я подумала, что не хочу делиться с этой девицей не только впечатлениями, но даже совместно выдышанным воздухом. Она же будто не замечала моего отвращения, протягивала рекламку с адресом церкви. Скверно пропечатанная ксерокопия была украшена распятием, внизу кровавыми буквами написано: "Я умер за тебя".
По счастью, вагоновожатый докурил наконец свою сигарету, пересчитал все листья в лужах… Трамвай, неуклюже кренясь, подгромыхал к остановке, и дверная гармошка очутилась прямо напротив нас. Девице, видимо, требовался другой номер, и уже в окно я вынужденно разглядывала ее черный болоньевый плащ с круглыми пуговицами, похожими на таблетки аспирина.
Кровавая рекламка долго истлевала на дне моей единственной сумки, вписавшись в однородную массу пустых спичечных коробков, газетных обрывков с телефонами, смятых шоколадных оберток… Мне вовсе не хотелось звонить по написанному прямо под распятием номеру, впрочем, девице я тоже сказала неправду. На самом деле прочитанная Библия вызвала у меня очень сложную эмоцию, и слово "понравилось" ее никак не объясняет.
На излете восьмидесятых, когда все мои знакомые наперегонки кинулись изучать Священное Писание, я тоже достала с антресолей старый, дореволюционный экземпляр с фигурно выступавшими над строкой буквами. Не знаю, откуда взялась у нас эта книга: кажется, была всегда. Необъяснимой памятью я вспомнила тканый переплет, и коричневые пятна на полях, похожие на те пятна, что покрывают руки стариков, и мелкую сеть старинных букв… Буквы цеплялись к взгляду, как лианы, тянули, будто маленькие якоря, но я прочитала книгу до конца. И после того как последняя страница мягко улеглась в левую сторону, на меня напало смятение, внезапное, будто удар. Как если бы кто-то знал ответ, но скрывал его. Как если бы у детективного романа не хватало последних страниц. Мне хотелось, вправду хотелось поговорить об этом смятении, но с кем? С доморощенной сектанткой в болонье? С Сашенькой? Или Кабановичем - неистовым, как все атеисты?..
Теперь для этой цели сгодился бы Лапочкин, но я уже перегорела прочитанным и даже забыла некоторые смущавшие меня главы. Если бы Алеша выпивал со мной тогда, в восьмидесятых, я рассказала бы ему, каким кровожадным показался мне Ветхий Завет: там шла многостраничная жестокая битва и смертью карались даже неповинные младенцы.
Наверное, мое непонимание Библии можно объяснить всеобщим ее пониманием: православие стремительно вернулось в моду, еще и поэтому мне хотелось отойти в сторону. Впрочем, другие способы верить смущали куда сильнее, именно в те самые времена на улицах Николаевска гремел сектантский марш: граждане в строгих костюмах нездешне улыбались, вербуя пешеходов в тайные духовные общества.
Секты пугали меня больше общей моды. В православии была предыстория, первооснова, закон и некая, пусть не для всех безусловная, правда. Ряженые в костюмы сектанты запросто провозглашали своих начальников святыми, а их слово - законом и новой верой. Поклонников находила даже самая захудалая секта, хотя бы один да пускался вслед за новоявленным гуру. Что уж говорить о сектах с мировым именем, что дурят мозги на всех материках, - в Николаевске они обрастали адептами, как обрастает ракушками брюхо затонувшего корабля.
Мамина книжица вовсе не была безвинным подарком цветоводам. На титульном листе сияла фотография: тучная женщина с глазами голубыми, будто вены, смотрела читателю прямо в зрачки. Мне никогда не нравились такие лица, блестящие и круглые, как банка тушенки.
"Марианна Бугрова, духовный основатель философской школы жизни "Космея"", - гордились мелкие буквы, помещенные под снимком.
Книжица тем временем развалилась на две части, и страницы послушно упали в стороны, будто волосы. Место "пробора" слегка порвалось.
Марианна Бугрова, духовная наследница Великих Учителей…
У вас не будет никаких проблем, исполнятся самые сокровенные желания… Человек - Небесное существо, мы родом из Космоса, и обязаны вернуться туда для лучшей жизни… Нас не понять обывателям, но за нами будущее, потому что мы знаем то, чего не знает серая масса…
Инструкция "Зазомбируйся сам"? Я пролистнула еще несколько страниц, отлавливая взглядом подчеркнутые карандашом слова. Карандаш тоже лежал на тумбочке - граненый "Кох-и-нор" с заточенным жалом и розовым язычком ластика.
Мы ждем Дитя Луны и должны готовиться к Его появлению… повторять строки, которые Марианна Бугрова создала под воздействием Небесного Озарения. Читать строки два, а лучше четыре раза в день… Информполе… Шамбала… Чаша Грааля махатмы… Майтрейя… Выход на орбиту… Шестая раса…
Чтобы наша мама вдруг увлеклась подобной чепухой? Крайне сложно поверить, потому что с нее можно рисовать Аллегорию Трезвомыслия. Мама далека от всяческих внеземных увлечений, у меня были случаи в этом убедиться.