- Не беспокойтесь, я даже и не думала о том, чтобы заделаться вишнуиткой! Я журналистка, пишу для "Николаевского вестника"… Послезавтра на первой полосе нашей замечательной газеты вы сможете прочесть мою заметку, посвященную сегодняшнему сборищу. Успокоила?
Артем отчего-то расстроился - не разберешь его! Кажется, должен радоваться, что я не собиралась петь мантры, а он стал вдруг таким печальным:
- Глаша, очень вас прошу, думайте не только о себе, когда будете писать эту заметку. И вот мой номер телефона - вдруг потребуется помощь или консультация.
Рядом с нами резко затормозил старый автобус, двери его распахнулись с каким-то вызовом. Артем впрыгнул в эти двери, оставив меня на жестком льду тротуара в одиночестве и растерянности.
Мне бы никогда не удалось исчезнуть столь эффектно.
Глава 20. Плоды своеволия
Новости, которые приходят из информационных агентств, способны заинтересовать только самых неискушенных потребителей. "В селе Нефедково местный житель Г. избил соседку, Г. находился в нетрезвом состоянии…" "Еще бы", - хмыкала Вера и терпеливо читала дальше, надеясь выудить из этого сора хотя бы самую захудалую жемчужину. "Депутат областной думы Антиной Зубов выразил несогласие с решением комитета по законодательству…" "В городском зоопарке пополнение - тунисский фенек, редкий зверь, похожий на лису и собаку…"
Утро понедельника, новенькая, только что распечатанная неделя, пачка хрустящих свежих дней, каждый из которых будет прожит без Артема. Вера очень старалась сосредоточиться на работе, но так часто и подолгу застывала взглядом на каждой строчке, что приходилось перечитывать сообщения заново, ловить рассеянным взглядом содержание. Работа лечит, работа - тяжелый, вросший в песок якорь, работа - подлинное спасение…
…Пьяный сельчанин, новый зверек в зоопарке и депутатский каприз: вот это, по мнению НИА - Николаевского информационного агентства, - и называется новостями. Вера на секундочку примерила к себе должность директора НИА и покачала головой - уж она бы все делала иначе и подчиненных своих научила бы отыскивать действительно интересные новости - даже там, где их нет. Впрочем, Вере хватает своих собственных подчиненных, которых со вчерашнего дня стало в два раза больше - благодаря блатной девице, по-свински назначенной в отдел без согласования с начальником. Вера взъярилась не на шутку, когда Василий привел эту Аглаю в кабинет, но тут же погасила мятежный порыв. Она прекрасно понимала, что в отделе и правда нужны люди.
В штате службы информации, помимо Веры, числился всего один корреспондент по имени Павлик Бакин. Этот вечный юноша в очках, словно бы вросших в лицо, так сильно увлекался светской жизнью, что подчас не находил времени для работы и подводил редакцию самыми разнообразными способами. Павлик писал кудрявым, а-ля Адриан Моул, языком и обладал чрезмерно добрым нравом. Этот нрав сильно мешал работе, ибо Павлик в любом происшествии наблюдал исключительно положительные стороны, бежал критики и нормального человеческого осуждения. Вера очень старалась не доверять Бакину сколько-нибудь серьезных тем, но иногда зашивалась и получала доверчиво выложенные листы с повествованием о трудном детстве серийного убийцы или искрометной смекалке бандитов, расстрелявших бывшего подельника.
Впрочем, Вера мирилась со всеми этими особенностями - потому что несколько раз Павлик крепко подставился за нее перед начальством, ну и потом, он прикрывал своим аристократически тощим телом зияющие тематические пробелы, покорно принимаясь даже за самые скучные задания. Павлик на протяжении многих лет пытался окончить журфак, но ему всегда мешали насколько непредвиденные, настолько же и непреодолимые обстоятельства. Теперь Бакин как раз отбыл на зимнюю сессию, что сулило нескорую встречу.
Кроме Павлика, для отдела трудились внештатные авторы, которых Вера гоняла и мучила безо всякой пощады. Ни в одном из авторов не было видно даже самого хилого ростка способностей, и Вера привычно переписывала за ними тексты, отсеивала из тяжелых словесных куч мелкую крупу информации. Она буквально выжимала чужие заметки, выкручивала досуха, как выстиранное белье: чтобы не осталось ни одной нелепой метафоры, ни одной погрешности против строгого стиля - его определяла Вера, и только Вера.
У нее давно отстоялись представления о правильных газетных манерах. Словесные красивости Вера презирала не меньше кружевных блузок, которыми с недавних времен начали торговать николаевские рынки: зеленые, розовые, алые, сшитые смуглыми корейскими руками и распятые на деревянных плечиках, эти блузки махали пустыми рукавами, так что синтетические кружева трепетали на ветру. "Факты, и ничего лишнего" - этот девиз Вера могла бы заказать для своего герба, если бы он ей полагался. Сухой выхолощенный стиль казался Вере идеалом, и она при любом случае расписывалась в симпатиях к минимализму. (Единственной слабостью Веры были заголовки - здесь она позволяла себе некоторые вольности.) Журналистка Афанасьева пренебрежительно именовала любую стилистическую затейливость "рюшечками" и требовала писать по-военному сухо, а не вышивать по словесному полю как по скатерти.
"Читатель должен понимать, о чем вы пишете!" - с такими словами Вера грозно нависала над внештатными авторами, и в такие минуты казалось, что миниатюрная начальница становится выше ростом. Авторы дважды в неделю приносили в редакцию свои тексты, впоследствии безжалостно исчерканные синими чернилами Веры. И Вера всякий раз думала, что ей было бы проще сочинить материал самой, чем переписывать его за этими скромными бездарностями.
Теперь предстояла новая кабинетная битва, в предвкушении которой у Веры портилось настроение - точнее, остатки настроения, не успевшие пострадать в последние дни. Новая сотрудница Афанасьевой не понравилась, она была из тех неопытных молодаек, с которыми придется учить газетное дело с азов.
Как всякий молодой специалист, Вера подозрительно относилась ко всем прочим молодым специалистам. Так что Аглае Ругаевой в любом случае не обещалось легких дней - она пришлась не ко времени и не ко двору.
"Можете работать дома, в бане, где угодно, - днем раньше объясняла ей Вера, - меня интересует не ваше присутствие в редакции, а главным образом выполненные нормы строк. И чтобы в тему было и легко читалось".
Вишнуиты - козырная тема для начинающей, ревниво подумала Вера и вдруг жарко вспыхнула: досылы на среду сдавали с раннего утра, как она могла забыть! Вот так и сбивают с привычного завода домашние распри: пожалуй, Вера охотно согласилась бы ампутировать ту часть души, что ведала любовью; все эти страдания мешают работе. Позабыть о досыле - позор! А вот Аглая, судя по всему, явилась в редакцию вовремя: рукав черной куртки закушен шкафом, ремешок сумочки пересекает спинку стула.
Новенькая словно подслушивала Верины мысли, потому что именно в это время распахнула дверь - явилась несколько театрально и слегка напугала Веру.
Вера в силу некоторых обстоятельств терпеть не могла высоких девушек, а Ругаева была, скажем прямо, очень высокой - почти с Артема ростом. Теперь она показалась Вере огромным и опасным зверем, для камуфляжа одетым в голубые джинсы и дешевую синтетическую водолазку: плотный браслет воротника крепко схватывал горло, и Аглая поминутно оттягивала его обеими руками. В то же самое время она, судя по всему, сильно смущалась, Вера почувствовала это смущение и тут же записала его в минус новой работнице - ей никогда не нравились робкие личности.
- Как досыл? - хмуро спросила Вера.
- Все в порядке, в секретариате сказали, что пойдет. Попросили поменять абзацы местами, и только…
Вера почувствовала легкий толчок внутри, словно бы ревность сидела у нее в животе, как ребенок, и пиналась от негодования.
- Вас же не было, - оправдывалась Аглая, упорно стараясь не смотреть Вере в глаза, - поэтому я пошла сразу в секретариат.
- Я не гуляла и не пела песни! - взъярилась Вера. - У меня пресс-конференция с восьми утра!
- Вы хотите сказать, что это я пела песни? - Ругаева беспомощно глянула на Веру, и та, обезоруженная простотой, стихла:
- Уж не сочтите за труд, покажите, что вы там наваляли!
Аглая покорно подошла к необжитому своему столу и вытащила из ящика несколько листов под скрепкой.
Тяжело, с нарочитой неохотой вздыхая, Вера принялась читать это премьерное сочинение. Серые буквы старой пишмашинки и замазанные погрешности: белые заплатки "штриха" светились на бумаге, как зубные протезы во рту. Уже через секунду Вера побелела не хуже этих самых заплаток.
Мы привыкли к их оранжевому веселью, даже не догадываясь, что подлинный цвет вишнуизма - ржавый… Меньше всего вишнуиты интересуются вопросами веры и духовных поисков, им некогда заниматься подобной ерундой. Основная цель вишнуизма - денежные поборы: Вишну требует от своих адептов денег и ничего, кроме денег.
Вера не стала дочитывать до конца, швырнула листочки чуть не в лицо Аглае:
- Ты что, больная?
Язвительное "вы" отпало, как старая кожа.
Аглая испуганно моргала, пока Вера носилась по кабинету зигзагами.
Надо срочно звонить в типографию, снимать заметку. Нет, сначала звонок главреду! Даже лучше не звонить, а сбегать к ней, пока на месте, пока еще белый день.
Секретарша сказала, что главредша уехала куда-то с Василием, и если Вера хочет, пусть дожидается. Заведующая отделом информации злобно плюхнулась на диванчик и уткнулась в злополучную заметку.
В наши дни не модно иметь принципы - это все равно что иметь комплексы. Все же Вера считала неприличным отказываться от собственных взглядов: она еще в раненой ранней юности решила, что никогда не станет судить о людях по национальности и осуждать их за выбранную религию.
Национальность никто себе не выбирает - если б выбирали, то все вокруг поголовно стали бы американцами или населенцами кантона Берн, да и сама Вера не отказалась бы родиться, к примеру, француженкой. Хотя бы для того, чтобы питаться каждый день устрицами и пить шабли ("чеблис" - по версии неискушенных советских переводчиков). Ни того ни другого Вера не пробовала и даже примерно не могла представить себе, во что перерождаются в реальности эти красивые слова. Тем не менее, раз уж Вере, как говаривала деревенская бабушка, "не свезло" с местом появления на божий свет, что ж теперь, и не жить вовсе?
Кроме того, Вера всегда полагала, что абсолютному большинству людей повезло еще меньше, чем ей. Например, неграм - откуда-нибудь из Нигерии или еще какой-нибудь вечно воюющей африканской страны. Или евреям - ничего хорошего в том, чтобы родиться еврейкой, Вера тоже не видела. Она с опаской поглядывала в сторону обладателей псевдонемецких фамилий и втайне радовалась своему сибирско-западненскому происхождению.
В школе у Веры была довольно долгая дружба с девочкой по фамилии Рыбакова - они дружили с этой Катей Рыбаковой так тесно, как умеют дружить только девочки до шестнадцати, еще не познавшие лицемерия и любви. Вера любила бывать у Рыбаковых в гостях: ей нравилась уютная захламленность больших комнат, и что вся семья собирается к воскресному обеду, и что на столе обязательно красуется супница: Вера упрашивала Ксению Ивановну завести такую же. У Кати была своя комнатка, розовое девичье гнездо, где в самые лютые николаевские зимы было жарко, как в июле, и говорилось так легко о любых вещах, даже самых странных и глупых. Наверное, Катя была единственным человеком в жизни Веры, кому та доверяла безоглядно, не опасаясь ни за один закуток своей души: Катя никогда не стала бы там топтаться. И сама Катя чувствовала в Вере такую же, почти болезненную искренность - иначе как бы смогла шепнуть подруге на ухо: "Я давно хотела тебе сказать, я… знаешь, я еврейка!"
Вера промолчала, не решилась ответить - да и что она могла бы сказать? Катя-то говорила о своем еврействе так, словно бы сразу гордилась им и стеснялась его - как вся семья стыдилась фамилии Фишер, согласившись на русскую кальку.
Они так и замолчали эту тему, кажется, именно после того вечера в девичьем саду проклюнулись первые взрослые всходы. Катя все так же дружелюбно звала Веру в гости, и снова была супница, и уютная бабушка подкладывала в тарелку морковный пирог, но Вера теперь - не сознавая зачем - примеряла на себя чужую судьбу. Она думала: "А как я носила бы такую кровь в жилах, стыдилась бы или радовалась? Стала бы я менять фамилию и как отвечала бы на слово "жидовка"? Я огрызалась бы, страдала б, или ожесточалась, или ревела бы по ночам в подушку?.." Странная Вера так долго думала о возможном еврействе, что сама почти начинала в него верить, уж так хотелось ей примерить на себя Катину тайну - похожим образом она прилаживалась к подружкиному пальто, привезенному с московской оказией…
В тот год Вера впервые влюбилась - мальчика звали Юра, он учился двумя годами старше и слушал модный тогда хеви метал. Юра как Юра - мечтал, помнится, стать пожарным и в конце концов, кажется, стал.
Вера уходила с последней математики, в сменке, в синих туфельках, ступала по снегу, чтобы не тратить время на переобувания. Юра болел простудой и встречал Веру в заледеневших туфлях чуть менее холодно, чем было на улице, - его интересовали не младшие девочки, а исключительно "записи". Скрежещущая музыка, переписанная с "пластов" на кассеты - блестящая, шоколадного цвета пленка без конца жевалась дешевым магнитофоном, и Юра скручивал ее терпеливо, и Вера смотрела, какие у него красивые руки. Она так любила Юру, что даже обрезала пальцы у маминых кожаных перчаток и отправилась такая на "тучу" за город, где в любую погоду стояли тесные отряды торговцев и через мятый полиэтилен светились яркие буквы. Покупатели придирчиво выкатывали тонкие пластины из конвертов, руки дубели на ветру. Там, на "туче", не замечая усмешек, Вера купила для Юры новый, кажется, "Exodus", за двадцать пять рублей - сбережения последних месяцев осели в кармане усатого фарцовщика. И бастион рухнул незамедлительно.
…Сидя спиной к зеркалу маминого трюмо, мальчик Юра неумело обнимал девочку Веру, и она видела перед собою сразу двух любимых юношей. Дальше этих зеркальных поцелуев дело не продвинулось, но Вера долго еще приходила к Юре вечерами и ждала его под дверью класса каждый день - звонок на перемену, разгоряченная толпа выливалась, будто зрелое тесто через край.
Ближе к весне Вера сказала любимому:
- Я давно хотела тебе сказать, знаешь, я еврейка.
Она повторила Катины слова, чтобы перед самым важным на тот момент жизни человеком оказаться вдруг такой же беззащитной и возвеличенной, какой была Катя в прошлую зиму… Слова, слова! Для Веры всегда только они играли главную роль, а поступкам отводились эпизоды, массовка, второй план. Юра никак не ответил на лживое признание, и вообще в ту весну он стал иначе относиться к Вере и стал скучен вместе со своей скрежещущей музыкой. С Катей они тоже медленно расходились: взрослея, боялись детской искренности, но и по-другому пока не умели, а значит, расходились неумолимо.
И все же, примерившись к чужой крови, Вера поняла, может быть, куда больше, чем если бы искала ответы в книгах. Она с того времени дала себе слово не судить людей за то, что они не похожи на нее, Веру, и не пытаться найти всем общий знаменатель. А уж по части религий, думала теперь Вера, надо проявлять еще большее терпение: пусть хотя бы в идолов человек верит, это личное дело каждого! Ох какой надо быть осторожной, и кто мог знать, что новенькая проявит такую жуткую нетерпимость?
Тут в мысли Веры и в приемную вторгся Василий.
- Марины Петровны сегодня не будет, поехала в администрацию. - Он хотел тут же выйти в коридор, но Вера вскочила с места и ухватила Василия за брючину.
- Очень срочно! - Подняв белый флаг заметки, она просочилась за Василием в его кабинет.
Что у тебя, Афанасьева? - устало вымолвил тот, и чуткий нос Веры уловил пронзительный коньячный пар, рвущийся из Василия наружу.
Василий был вполне характерной для описываемого времени персоной. Он хоть и управлял молодежным изданием на пару с Мариной Петровной, но в возрасте был уже усталом и утомился от комсомольского задора изрядно. Ему, Василию, куда больше нравилось греть пластиковый стул в редакционном буфете, за стаканом "Белого аиста". Под коньяк так славно думалось о том, что все главное в жизни уже свершилось и теперь можно спокойно доживать остатки: двадцать там лет или тридцать - сколько отмерят…
Василий глянул на потолок с надеждой, а на Веру, напротив, с тоской. Василию хотелось домой, тем более жена с утра сулила беляши.
- Так что у тебя, Афанасьева? - нетерпеливо повторил зам, хотя надо было всего лишь вслушаться в беспокойный Верин рассказ. Через помехи коньяка Василий начал понимать: кажется, новая корреспондентка умудрилась отправить в типографию досыл без подписи заведующей. Досыл был спорный, оскорбляющий, как отметила Вера, "чувства верующих". Василий вздрогнул - ему совсем не хотелось нажить себе проблем именно в эти дни, когда Марина Петровна будет пропадать в администрации.
Теплые объятия коньяка побеждали, осаживали встрепенувшуюся было молодую прыть. И потом, ругаться с секретариатом Василий не решился бы, потому что ответственный секретарь Горячихина возрождала в нем первобытный ужас: так наши предки прятались от громовых раскатов, дрожа под сводами пещер.
- Голуба, поздно пить боржом, - Василий попытался выглядеть бодрым, - уже все полосы подписаны.
- Василий, это будет удар по репутации газеты, как вы не можете понять? - Вера пришла уже в настоящую ярость, и Василий вздохнул:
- Ну, хорошо, давайте тогда мухой в секретариат и скажите Ольге Альбертовне, что я велел… эээ… что я просил снять заметку с первой полосы.
Вера вылетела из кабинета и от злости не сразу смогла вспомнить, в какой стороне расположен секретариат - главное святилище редакции. Дверь в этот суровый двухкомнатный мир была приоткрыта как раз достаточно для того, чтобы Вера еще из коридора увидела строгое лицо в очках и услышала голос, от которого у Василия начинали дрожать руки - без всякого коньяка.