Ольга Альбертовна Горячихина, ответственный секретарь "Николаевского вестника", не боялась никого в этой жизни, да и в другой какой-нибудь жизни она бы тоже не спасовала. Рядом с такими людьми всегда хочется застолбить себе местечко на будущее - на случай глобальной катастрофы или конца, например, света. Ольга Альбертовна всегда знала, что надо делать и как правильно поступать, и у Веры эта газетная валькирия вызывала приступы острого восхищения. К несчастью, поделиться восхищением было не с кем: валькирия морщилась от комплиментов, справедливо почитая их за лесть, а все прочие сотрудники стонали от произвола Ольги Альбертовны, как угнетенные женщины Востока стонут от своих деспотических мужей. Ольга Альбертовна работу свою не просто любила, а жила с ней, как другие живут с семьями. До "Вестника" Горячихина десять лет оттрудилась в издании "Красный воин", где и без того суровый характер закалился в скальную твердыню. Не одно нежное творческое сердце вдребезги разлетелось, доверчиво влетев в этот останец: корреспонденты выходили от Горячихиной с помертвевшими лицами и униженным самолюбием, потому что никто из них не умел писать так, чтобы это нравилось Ольге Альбертовне. Старожилку Белобокову она вообще на дух не переносила - кстати, та прежде пыталась вести религиозную тематику, и если бы не Ольга Альбертовна, до сих пор сочиняла бы переслащенные, как халва, статьи. На одной из летучек, уже при Вере, Горячихина просто захлебывалась собственным голосом, читая перлы Ангелины Яковлевны: "Дьякон вышел на амвон, размахивая паникадилом…", и все присутствующие вежливо хрюкали. "Словари существуют как раз для таких неграмотных людей, как вы, Белобокова, - гремела Горячихина, - и слезьте с этой темы, я вас умоляю!"
Валькирия признавала некоторые успехи только за Верой, но не хвалила ее, а всего лишь сдержанно сопела, прочитывая сданные строки. Но даже для любимицы своей Ольга Альбертовна не стала поступаться привычками, и когда Вера закончила говорить, испуганно сморщившись, как перед ударом в лицо, валькирия, гневно сняв очки с носа, закричала на полной громкости:
- О чем ты, Афанасьева, ты вообще в своем уме? Заметку тебе снять с номера! А чем, позволь спросить, я полосу закрывать буду? Собственным портретом?!
Обычно, откричавшись, Ольга Альбертовна укрепляла очки на носу и, все еще передергивая плечами, уходила по новой в работу. Сейчас же валькирия никак не могла успокоиться, кричала и брызгалась слюнями, даже когда Вера покинула секретариат.
В отделе было пусто, и только хозяйственный ветер полоскал штору. Грустная Вера уселась за стол и подвинула к себе недочитанную сводку новостей.
"Сотрудники милиции задержали подозреваемого, совершившего разбойное нападение на киоск…" "В среду Управление пожарной охраны проводит операцию "Сигнал"…" "Завтра в Николаевск прибывает Высочайшая Комиссия Священного Синода, которой предстоит поставить точку в скандальном деле епископа Сергия…"
* * *
Если бы Артема спросили, какой из собственных недостатков раздражает его сильнее всего, он сейчас же сказал бы, что молодость и малый опыт. Отец Артемий во все глаза следил за опытными священниками, осознавая новые, каждый день новые и почти всегда нелегкие открытия. Как любой новичок, Артем делал много ошибок в первые годы служения - причем ошибки эти касались не столько богослужений, сколько отношений с людьми - увы, здесь не годились никакие общие правила.
Православная привычка думать о себе как о недостойном "черве, а не человеке" далеко не сразу укрепилась в Артеме; точнее, он воспринимал ее как признак внешнего благочестия, а не истинную потребность души. Так бывает с некоторыми школьниками, что механически заучивают теоремы, не видя порядка, укрытого за правилами: именно этот порядок был прежде всякой теоремы, он и привел к ее появлению - не наоборот. Примерно то же происходило с Артемом, только вместо правил в его задачах были живые люди, и тем труднее было смиряться с собственными ошибками. Вот и получалось, что каждое заученное слово оживало в реальности и требовало не просто умственного или сердечного приятия, но и тяжелой работы души: ох какие на ней оставались кровавые мозоли…
…В первый год служения Артему дали окормлять областную больницу - белые, в узких и длинных окнах, корпуса прятались за густой сосновой рощицей. Под землей эти корпуса, будто корнями, соединялись разветвленной сетью не то подвалов, не то подземелий, где на ходу развевались полы белых халатов, где шмыгали из угла в угол быстрые мыши, где густо пахло дымком запретных сигарет… Артем не любил спускаться в эти "переходы" и, даже если так было явно быстрее, отправлялся из корпуса в корпус наземным путем. Впервые он увидел ту парочку возле первой хирургии: великан с выбритой головой и длинными, как у гориллы, руками навис над худенькой, бледной женщиной, преданно смотревшей ему в глаза. Белые халаты трепетали на осеннем ветру. Великан уткнулся взглядом в Артема и расцвел улыбкой:
- Вас мне и надо, батюшка, поможете моей женщине?
Артему не понравилось такое определение, тем более что на гигантской лапище великана золотилось обручальное кольцо, но в то же время он, конечно, был рад просьбе о помощи - он тогда к ним не привык.
Великан оказался заведующим хирургическим отделением, а его женщина - операционной сестрой, бессменно ассистирующей любовнику. Возраст у нее был совсем немного до сорока, хотя она явно пыталась приуменьшить его за счет едва ли не подростковой одежды. Анкетные данные она проговорила быстро - родители умерли, не замужем, детей нет. Совсем недавно медсестра вернулась с отрядом из Чечни, и сразу после этого домой к ней начал приходить некий мужчина. Он, говорила женщина, ее домогается, и приходится уступать - хотя она этого абсолютно не желает.
- Возьмите да прогоните его, - удивился Артем, - в чем проблема? Хотите, я его прогоню, если вам страшно?
Медсестричка глянула на священника исподлобья:
- Вы не поняли, этот человек выходит из стены или шкафа и ложится ко мне в постель. Это и раньше случалось, но редко, не так чтобы каждую ночь.
Артем улыбнулся:
- Инкубы и суккубы, значит? Скорее всего в реальности этого не происходит, просто бесовское искушение. С ним надо бороться.
Похоже, медсестра обрадовалась этим словам, во всяком случае, внимательно слушала, как батюшка рассказывает о таинствах исповеди и святого причастия. Договорились о встрече в храме и разошлись: в темном больничном коридоре висел желтый круг лампы, похожий на перезрелую луну.
…Она пришла в храм - в короткой юбке, в прозрачной блузке и страшно неуклюже повалилась на колени. На исповеди медсестричка рыдала в полный голос, и Артем допустил ее к завтрашнему причастию. У него почти не было сомнений, что поступает он абсолютно правильно, и после того, как дама причастилась, Артем не без гордости пересказал случившееся немолодому священнику, отцу Иоанну. Тот до рукоположения успел окончить медицинский институт и насторожился изрядно: "Ей нужен психиатр".
Артем возмутился - разве с истинно кающимися Бог не творит чудеса? Причастие - лучшее из лекарств, кроме того, Артему было крайне тяжело представить себе ситуацию, в которой он отправил бы в дурдом человека, просившего о помощи. Отец Иоанн начал терпеливо объяснять, что обломки души можно восстанавливать и лекарствами - наряду с церковным вспомоществованием: "Почитай врача честью, и врачество его, ибо их создал Бог". Кроме того, завелся отец Иоанн, что это за бесы такие, если бегут от галаперидола и нейролептиков?
Артем не стал спорить с батюшкой, но и к доктору свою знакомую не отправил. Через несколько дней медсестра позвонила ему вечером домой с жалобой на ночного гостя - он снова приходил к ней прямиком из шкафа, а наутро ее увезли на "скорой" в психбольницу. На работу и в нормальную жизнь она больше не вернулась.
Артем переживал этот случай так тяжело, что несколько месяцев не мог ни о чем другом думать. Каялся со слезами: ведь если бы не его дурацкое упрямство, женщина могла бы избежать болезни, захватили бы вовремя и, может, вылечили… С тех пор он сознательно приучал себя не скрывать от людей своих сомнений - даже если они выглядели непрезентабельно.
Ох, сколько было у него таких ошибок, вспомнить жутко. Отец Георгий однажды сказал Артему, что у священников, как и у врачей, имеется свое собственное кладбище: мысль простая и верная. Мог бы Артем припомнить и еще одну историю того же, первого года служения - хотя слово "припомнить" здесь не годится, честно говоря, он вряд ли когда сможет ее позабыть.
…Первый год, четыре литургии в неделю, и самым тяжелым всегда был (как ему положено) понедельник. Перед вечерней службой Артем беседовал с певчими - даже сильно постаравшись, он вряд ли смог бы вспомнить теперь, о чем шла речь. Когда в храме появились эти люди, Артем обрадовался - как всегда радовался новым людям, пришедшим на богослужение. Мужчина и женщина в немаленьких летах, но крепкие, выносливые даже с виду, какими бывают старые деревья. Оказалось, что они пришли не к службе, а хотят попросить батюшку отправиться с ними, чтобы исповедовать и причастить больного сына, Леонида. Отец Артемий спросил - почему же не побеспокоились раньше? Ведь причащаться надо натощак, с утра - и эти требования не отменяются даже для тяжелобольных людей. Мать начала объяснять, что с утра все было не так тревожно, а теперь им кажется, что Леонид не доживет до вечера. Она, странное дело, не плакала, а словно замерла в своем горе, в предвкушении того страха, что немедленно обрушится на нее со смертью сына. Это теперь Артем так думал, вспоминая ее застывшие, но при этом горячие, будто лава, глаза, а тогда ему показалось, что дело может быть и не таким серьезным - родители есть родители, перестраховываются. Он, разумеется, знал правила - если человек при смерти, то следует оставить Литургию и отправляться к умирающему, но вдруг засомневался - следует ли так запросто бросать прихожан и службу? Спросить тоже было не у кого - как назло, не было в храме ни настоятеля, ни отца Иоанна. Артем судорожно решал, как быть, и уговорил наконец родителей болящего, чтобы ехали домой и ждали священника с утра. "Так будет больше пользы", - объяснил он и сам лично проследил, чтобы адрес Леонида правильно записали - отец Иоанн обязательно причастит его перед завтрашней Литургией.
После того как примешь решение, сомнения утихают, и Артем, честно говоря, забыл об этой истории уже на следующий день - по вторникам он не служил и в храме появился только средой. Первым человеком, которого Артем встретил в среду, был отец Леонида - ссутуленный, в черном пиджачке, он просил дать ему погребальное покрывало для сына. Леонид умер в понедельник, в десять часов вечера. С отцом Артемием старик даже и разговаривать не стал, и потом уже только батюшке сказали, что отпевать сына родители решили в другом храме, потому что "в Сретенке служат священники, недостойные своего сана".
Артем не мог слова вымолвить - настолько он не ждал подобного итога и не был к нему готов. Он ожидал запрета, потому что в таких случаях священников запрещают, и это, наверное, правильно. Очень трудно было рассказывать случившееся отцу Георгию, и тот, конечно, отругал Артема накрепко, но, сжалившись, напоследок сказал те самые слова о кладбище. После смерти Леонида Артем так и не смог прийти в себя, утратив нечто очень важное из прежней своей жизни. Он хоть и поминал Леонида в молитвах каждый день вместе с самыми дорогими людьми, но в то же время прекрасно помнил, как страшно ему было думать об утрате священства. Вот как получалось - сквозь пытки раскаяния, сквозь искренние слезы проглядывало совсем иное чувство!
Таких историй редкий священник не сможет припомнить, а нашему Артему каждая из них стоила новых обретений: увы, он и правда начинал понимать, что означает быть недостойным - не ради красного словца…
Похожим образом изменялась красочная картина епархиальной жизни, которую нарисовал себе священник Афанасьев: она с убийственной скоростью подменялась совершенно иным полотном - словно бы вынесенным из пропыленных запасников. Картина эта сразу пугала и разочаровывала зрителя - как любила повторять Вера, "реальность снова всех перехитрила". Артем в себе сильно сомневался, но не был готов и к тому, что опытные священники, с закрытыми глазами умевшие выбрать верную дорогу к чужой душе, вдруг начнут вести себя, как если бы от них требовали запредельного.
…Артем многие годы после той дикой зимы жалел о собственной нерешительности, хотя он всего лишь не посмел ослушаться: как его всегда учили, как это было, будет и должно быть в Церкви.
Все равно позднее он бессчетное число раз заново выстраивал в голове обстоятельства - будто шахматы для этюда, всякий раз иного, но устроенного с единственной целью. Чтобы защитить своего короля, которому дозволено шагать по ближним клеточкам и некуда скрыться от пронзительного взгляда слона, от прыткой атаки коня, от ферзя, наконец, убийцы… Кто же знал, что этот король и сам не ищет спасения, вернее, ищет, но другого, с прописной буквы в начале слова.
"Увы, - думал Артем, - я был тогда мальчишкой, и все, что мог, - это надеяться на чужой возраст и опыт". Ему казалось, что если никто в епархии не спешит на помощь владыке, значит, это часть некоего плана, который непременно сработает в ближайшие дни. Победа будет оглушительной, врага покинут поле боя, а епархия вернет себе ровную, спокойную жизнь… Артем не задумывался о том, что легче будет отойти на время в сторону и наблюдать в бинокль, кто победит в схватке: рысь или свора собак? Он как раз и не хотел выжидать, а всего лишь не мог пойти против воли епископа - тот запретил вмешиваться решительно и сразу. Еще и повторял без конца: "Зачем тебе это нужно?" - лишь только услышит первое робкое слово. Артем по молодости ненавистной своей не понимал тогда, что владыка с первых дней знал, чем кончится затеянный бой, и пытался уберечь преданных ему людей от густой тени скандала.
"И все же, - думал Артем, - я должен был, они должны были, мы должны были защитить епископа даже вопреки его желанию. Мы должны были сделать это помимо его воли, но никто не решился пройти больше нескольких шагов. Жалкие, беспомощные попытки!" Если бы нашелся тогда среди духовенства сильный и мудрый человек, способный объявить всеобщую "мобилизацию", поднять боевой дух разрозненных, запуганных воинов, все было бы иначе…
Наверное, подобные мысли терзали впоследствии многих участников этой черной войны, развязанной в одночасье и опалившей не одну душу; Артем же мучился своей собственной беспомощностью, как недугом, и каждый день добавлял ему мрачных предчувствий. "Один апостол был предателем, а все остальные - трусами", - горько думал он впоследствии, когда слова - всего лишь слова - смогли собраться для решительного боя - никому теперь, впрочем, не нужного.
Артем почти сразу, как прочел ту злосчастную газету, догадался, что за бунтовщиками прячется некая заглавная фигура - из тех умников, что никогда не появляются на поле боя, зато первыми входят в побежденный город. Игумен Гурий на эту Роль никак не годился, верхнегорский Николай тоже вряд ли мог развязать травлю настолько высокого класса. Кто же тогда и откуда - церковник или влиятельный мирянин?
Конечно, отцу Артемию очень хотелось задать кому-то эти вопросы, но так уж сложилось, что близких, по-настоящему близких друзей среди клириков он так и не завел. Он всегда, с детства начиная, тяжело сходился с людьми, долго привыкал к ним, и даже если отношения казались прочными, как капроновый канат, этот канат непостижимым образом рвался при самом необременительном воздействии. В былые времена Артем, конечно, отправился бы за советом к отцу Георгию, но теперь даже и думать не хотел о том, что сможет услышать в ответ. Вот и оставалось выстраивать в голове почти детективные версии - одну смелее другой, и терпеливо, бездейственно ждать чужой доблести. Между тем ему достаточно было даже самого малого и спорного знака, чтобы броситься на подмогу: но не было ни знаков, ни просьб о помощи.
Попасть на прием к епископу стало теперь почти невозможно, да Артем и сам чувствовал, что не следует пока его беспокоить - пред обещанными разбирательствами владыке потребуется много сил и терпения. Так считал Артем и все же задерживался на старом кладбище вечерами - вдруг удастся повидать владыку, хоть бы даже и с юродивой?
Вот и тем вечером он снова отправился домой по вытоптанной дороге: через кладбище, к автобусной остановке. Артем всегда ходил очень быстро, но здесь, среди замерзших памятников и тихих сосен, скорость резко падала, и он с трудом делал несколько шагов от одной могилы к другой. Ему нравилось читать надписи на памятниках, даже самые скупые или полустертые, и у некоторых он останавливался надолго.
…Гранитный прямоугольник, золоченые буквы "В.А. Калганова, 1951–1992". С портрета смотрит черно-белое лицо женщины: большие робкие глаза, платье с высоким воротничком. Артем застыл возле простенькой оградки, внезапно, как в детстве, вспомнив маму. Тоска тут же схватила его за горло, откуда-то сзади - как уличный бандит. Мама тоже родилась в 1951 году, да вот только погибла намного раньше В.А. Калгановой - жаль, что имени на памятнике не указано, не помолиться…
- Здравствуй, отче. - Приветливый голос как будто разжал бандитские руки, и Артем сглотнул слезы, обернувшись. Ужасно, как много стал он плакать этими днями, но, к счастью, владелец голоса не успел заметить покрасневших глаз. А может, не стал замечать: насколько отец Никодим был прост с виду, настолько же сложным оказывался при близком знакомстве.
Артем никогда не набивался в это самое знакомство - хотя отец Никодим был совсем немногим старше его, он уже взлетел в немыслимые выси, награжден был всеми доступными к такому возрасту наградами, заведовал епархиальной канцелярией… Тем более странным было это, вне сомнений дружелюбное, обращение.
Отец Никодим всегда очень нравился Артему - и если бы не робость, он давно бы с ним подружился: по крайней мере в мыслях давно уже нашел несколько поводов для разговора. Теперь не требовалось и поводов - они вместе, неспешно, как когда-то с владыкой, шли по дорожке, диагонально рассекающей кладбище.