Посетитель был так вопиюще некрасив, что даже пройтись с ним рядом по коридору могло зачесться в подвиг. Как ужасно, наверное, каждый день видеть в зеркале эти вспухшие щеки, эту вросшую в плечи огромную голову, а еще он трещал пальцами, так противно… Вера решительно встала, и посетитель заторопился:
- Пожалуйста, выслушайте меня. Я знаю, все это похоже на бред сумасшедшего, и сам был бы рад, пусть лучше я безумен, чем они… Но я должен с вами поделиться…
Вера подумала, что ему следовало бы поделиться с врачом, но почему-то махнула рукой в сторону Аглаиного стола. Сумасшедший поспешно уселся, выложил на стол большие бледные ладони. Вера поигрывала авторучкой.
- Я, простите, не представился, - спохватился гость и церемонно протянул руку. - Илья Андреевич, фамилия Кожухов.
- Вера Геннадьевна, фамилия Афанасьева, заведующая отделом информации, - скучно сказала Вера, но гость обиженно вздохнул:
- Да я прекрасно знаю, кто вы! Я и хотел непосредственно с вами переговорить!
"Господи, как же они все проникают в редакцию? - тоскливо думала Вера, пока гость откашливался перед исповедью. - Вроде бы пропускная система, охрана!"
Илья Андреевич снял с шеи жуткий мохеровый шарф, и в кабинете запахло лосьоном "Огуречный". Шапку рассказчик прижимал к груди нежно, как младенца, и Вере некстати вспомнилась картина "Ходоки у Ленина".
Посетитель оказался прихожанином Успенского монастыря и духовным чадом игумена Гурия: в голосе гостя скользнула справедливая гордость. Вера продолжала играть ручкой, ее так и подмывало украсить лежащий рядом листочек парой развеселых рожиц.
- Месяца два назад у нас в храме появились новые люди. Не столько прихожане, потому что молящимися я их не видел, скорее дарители, или, как теперь говорят, спонсоры. Я человек одинокий, жена со мной развелась, из квартиры выгнала. Храм - мой второй дом, поэтому я много вижу всего, больше, чем другие. Вот эти люди, Вера Геннадьевна, они очень много сделали для монастыря. Деньги нашли на ремонт, купола обновили, игумену… - Тут Илья Андреевич запнулся на секундочку, но потом решительно продолжил: - Новую машину справили. Знаете, сколько у него дел да разъездов? Он многим людям помогает, а значит, ему тоже надо помогать. Только мне эти люди все равно не понравились. Один нерусский, кореец или киргиз, другой - из этих новых, вот с такой шеей!
Илья Андреевич показал на себе ширину шеи спонсора, а Вера тем временем отложила ручку в сторону.
- Они нашего батюшку и так и сяк обхаживали, сулили невесть что, смущали по-разному. Я специально не подслушивал (Илья Андреевич так покраснел при этих словах, что стало ясно: конечно же, подслушивал, причем специально), но по всему было видно - им что-то надо было от него. Я ведь, Вера Геннадьевна, долго работал в государственном аппарате и умею хранить тайны, ко тут решил с вами поделиться, потому что они хотят нашего батюшку погубить. Аккурат после машины игумен стал нам говорить, будто владыка - большой грешник. Вы понимаете… И так долго, подробно говорил, что никто не сомневался. А мы - что? Мы ему верили, мы всегда ему верим! И пикетировать к епархиальному управлению ездили, сам я стоял там с плакатом, вот этими руками держал, м-да… А тут вон как получилось! Оказывается, оговорили владыку-то! Вы уж, Вера Геннадьевна, хотя бы теперь сделайте такую статью, чтоб отлегло от сердца; это чужие люди смутили нашего батюшку и нынче даже из монастыря его погнали… - У Ильи Андреевича запрыгал уголок рта, глаз налился слезой.
- Теперь-то что, уже все закончилось, - как могла мягко сказала Вера. - Многие и сейчас не верят Синоду, считают, что епископ виновен. Просто покрывают его, у нас даже была заметка под таким заголовком: "Своя рука, владыка?" В высших церковных кругах полно гомосексуалистов, пусть вам это и неприятно услышать; вот они-то и прикрыли глазки на похождения нашего голубя. Но что сейчас, после драки?
- Ох, еще будет драка пуще прежней, - заторопился Илья Андреевич и снял со спинки стула свой шарф, похожий на мертвую кошку. - Вот увидите.
- А как звали тех спонсоров? - спросила Вера.
- Того, с шеей, Алексеем, а нерусского - Баяном, кажется. Или Батыром. Ну, простите меня, Вера Геннадьевна, за вторжение, может, я и правда зря побеспокоил? - Гость поспешно надел шапку на свою уродливую голову и побрел к двери.
Сумасшедшие так никогда не поступали, они всегда стремились выжать из своего визита все до капли и оставляли кабинет неохотно, как нажитое имущество.
- Разберетесь с этим? - спросил Илья Андреевич уже на самом выходе, застыв в просительной позе, отшлифованной в советские времена.
Вера Ильи Андреевича Кожухова в печатное слово и всемогущество Веры Афанасьевой была поистине безграничной.
За время работы в газете Вера выработала у себя чутье к разным сенсациям и сразу поняла - решением Синода все не кончится. Очевидно, публику готовили к новым откровениям, и Вера предчувствовала взрыв. Разговоры о владыке не стихали, но скандал на время переместился внутрь церкви - Артем несколько раз проговаривался, что обстановка стала невозможно тяжелая и многие батюшки собираются покидать епархию.
Мирской Николаевск временно позабыл о церковных скандалах, народ вначале долго отмечал новогодние праздники, а теперь готовился принять на себя очередную волну - новомодный Святой Валентин, День защитника отечества, Восьмое марта… За время, прожитое с Артемом, Вера привыкла не отмечать эти праздники и не обижаться за отсутствие подарков. Да и не нужны были Вере подарки…
Артем с каждым днем уходил все дальше от нее и одновременно с этим неуклюже пытался склеить разбитую семейную чашку. Бедный, бедный Артем - как же били по глазам его старания, как заботливо вел он себя с Верой и каким холодом веяло от его заботливости! Веру не обманешь: за самым внимательным жестом она видела этот холод и страдала от него словно лютой зимой - впрочем, зима и так была лютая, полсотни лет, вспоминали, не было в Николаевске таких морозов. Даже щедрости Алексея Александровича не хватало, чтобы залечить нанесенную Вере рану - ножевое, проникающее ранение в область души, в область любви…
Алексей Александрович, однако, не спешил появляться, и телефоны его молчали как убитые. Вера позвонила ему сразу после ухода вечернего гостя - ведь портрет игумена Гурия заказчик рисовал исключительно в светлых и радостных красках. Не говоря о том, соображала Вера, укладывая трубку на рычаги, что Алексей Александрович вполне мог оказаться тем спонсором-искусителем, на которого жаловался прихожанин. А что? Совпадало имя, и внешность была узнаваема. Забавное коленце!
Вера так разволновалась, что не смогла больше работать тем вечером - чего с ней в принципе никогда не случалось: она с легкостью писала, даже будучи нездоровой - работа исцеляла лучше лекарств. Но сейчас будто маленький барьер выставили между Верой и листом бумаги - поэтому журналистка сдала кабинет под сигнализацию и прислушивалась к постанываниям лифта.
За целый день бездействия машина промерзла и покрылась тоненьким морозным налетом, равномерно выкрасившим стекла и зеркала. Веру это даже обрадовало - совершая методичные движения щеткой, ей было легче думать.
Что могло так смутить ее, ведь она крайне редко сомневалась и никогда не мучилась, застигнутая перед выбором?
…У Веры имелись собственные убеждения, внутренние запреты или, если угодно, принципы. Она никогда не сверяла их с общепринятыми, к примеру, евангельскими заповедями, но знала точно, что можно делать, а чего делать категорически нельзя. К примеру, когда они с Артемом шли к венцу, Вера уже не была невинной: так получилось, и она никогда не жалела о коротком опыте, который случился у нее сразу после школьного выпускного. Артем был девственником и даже не сомневался в том, что невеста от него в этом отличается. Внутренние принципы, те самые законы, по которым жила Вера, не разрешили ей обмануть будущего священника, не разрешили обмануть его ожиданий, и она обманула его с чисто женским тщанием в другом. А вот изменять Артему или скрывать от него свои похождения она бы не стала: это унизительно в отличие от прошлого - сверженного и позабытого. Так рассуждала Вера, привычно маскируя мелкой ложью несоответствия и недоговоренности, проникающие в любую семью с целеустремленностью тараканов и свойственной им же самым волей к жизни.
По-настоящему Вера остерегалась только двух вещей - несправедливости и крупной лжи. Она никогда не смогла бы оболгать невинного человека - ни за какие деньги! Сомнения потому и мучили ее всерьез, что Вера впервые задумалась: вдруг Артем прав и владыка невиновен? Вдруг это она, вместе с богатыми новорусами, продажным, как получается, игуменом и сотней обманутых прихожан, выстроила вокруг епископа стену зловонной лжи?
Вера ожесточенно соскребала снег с багажника. Плевать она хотела на сан Сергия, хватило бы и того, что он просто невиновен - как человек любой сословной принадлежности. Оклеветать - легче легкого, тем более монаха, который закрыт для посторонних глаз, а значит - особенно уязвим.
…Свидетельские показания, горящие глаза пикетчиков, черные буквы плакатов на фоне Всесвятского храма… Алексей Александрович с толстым конвертом в руках… Артем, умоляющий дать опровержение… Седой старец, укоризненно качающий головой… Монах Никодим, который говорил о лжи. И наконец, сегодняшний посетитель - смущенный Карлик Нос или Маленький Мук из Успенского монастыря: в святой опять-таки надежде на принципиальность Веры Афанасьевой…
Усевшись наконец за руль, Вера включила "дворники", но сразу выключила их - у нее сильно кружилась голова.
Алексей Александрович позвонил Вере поздним вечером в среду. Она уже собиралась домой и ушла бы - если бы статья о последней Думе вовремя не попала ей под руку. Спешно отредактировав текст, Вера присочинила к нему сорокастрочную подверстку и заголовок с едкой цитатой из последнего выступления губернатора. Подсчитывая строки, Вера думала, что впереди еще целая неделя Думы, поэтому материалов будет полно. Тут и позвонил заказчик:
- Вы одна? Не уходите, я сейчас приеду.
Вера даже не успела возмутиться - мог бы и спросить, какие у нее планы! Поворчав, она все же успокоилась: Алексей Александрович говорил таким голосом, словно бы Вера вправду была ему нужна. Что ж, ладно - обсудят новости из монастыря.
…В редакции было пусто и тихо, даже уборщица уже отгремела своим ведром в далеких коридорах. Вера ходила по кабинету нервно, как тигрица, и, в очередной раз глянув на часы, решила, что пора уходить. Алексей Александрович уже не придет.
- Здравствуйте, Верочка. - Заказчик стоял у нее за спиной, и вначале Вере показалось, что он сильно пьян.
"Верочка? - изумилась она. - Давно ли?"
Алексей Александрович невозмутимо выставил на стол бутылку мартини, коробочку конфет, еще какую-то снедь. Хозяйски нашарил в шкафу чашки и закрыл дверь на ключ. Это Вере совсем не понравилось.
- Я хочу поблагодарить вас за хорошую работу, - торжественно сказал Алексей Александрович. Пьяным он не был, но на бутылку посматривал с одобрением, и Вера вдруг подумала - чем такой вечер хуже кислого домашнего перемирия?
Алексей Александрович уже отвинчивал пробку.
…Она не знала, что раскаяние окажется настолько тяжелым грузом. Ни разу прежде не изменив Артему, даже думать себе в эту сторону не позволяла…
Вера прикусывала губу, так что вскоре ей стало больно это делать - в нежной глади рта образовалась чувствительная шишечка. Она смыкала веки, чтобы затемнить свой личный кинотеатр и заново увидеть медленный фильм, безжалостно разобранный по кадрам.
Жуткая тишь одиночества сводила с ума, но Вера искала ее, чтобы остаться наедине со своей памятью. Тяжесть объятий, ожоги поцелуев, боль прикосновений… Вера вспоминала свои пьяные слова, утиралась ими, будто полотенцем. Алексей Александрович выключил свет и убрал со стола бумаги.
- Ты так похожа на мою жену…
На электронных часах светились зеленые цифры - 5:55. Вера отправилась в душ, бессчетный раз в эту ночь. Под горячей водой она согревалась и успокаивалась - жаль, что ненадолго.
Артем спал тихо и крепко - похож на ребенка, мелькнуло у Веры, только дети спят так же бесшумно. Она притворила дверь на кухню и закурила. Курить с утра - противно, да еще Вера вдруг почувствовала, что плачет.
Надо найти ключи от машины, хоть и неясно, куда ехать в эту раннюю пору, когда небо еще черное, а из каждого дома пахнет тишиной? Спит Артем бесшумным детским сном, спят родители, спит Ругаева, и только Вера сидит в машине, и только дворники могут составить ей компанию…
Все же "восьмерка" снялась с места. Улицы оживали и светлели с каждой секундой, но Вера остановила машину только возле городского парка. Самые ранние из собачников покорно вбегали в ворота, влекомые радостными тварями. Вера закрыла машину, подергала ручку, которую в последнее время заедало, и двинулась следом за собачниками.
Кажется, она только сейчас начала трезветь, вздрагивала от озноба и ужаса. Протаптывала дорожки в снегу, отгоняла дружелюбную псину, курила и думала, думала, думала…
С Артемом они давно жили как брат с сестрой, и любая другая женщина нашла бы себе оправдания. Вера же их найти не могла, ее изматывало чувство вины - но не перед Артемом, а перед собой. Почему она так покорно приняла чужое вожделение, будто это было в порядке вещей?
Это слово - вожделение - особенно мучило Веру, словно вбивало гвозди каждой своей буквой.
Ее трясло и колотило от холода: николаевская зима не самое уместное для прогулок время. Как и утро измены принципам не лучшее время для раздумий.
Она вернулась в машину, включила печку и начала оттаивать: в зеркале Вера видела свои губы, прозрачно-красные после вчерашних поцелуев.
Замерзшая рука отыскала в кармане телефонный жетон, и Вера сняла машину с ручника - схватилась за него, как за гранату.
Третья по счету телефонная будка уцелела в битве с хулиганами. На часах было уже восемь, Аглая должна проснуться. Трубка отозвалась сонным "алло", и Вера многословно принялась объяснять, почему Аглае придется работать в одиночестве: простудный вирус спутал все планы.
…Главное - не стоять на месте. Главное - все время двигаться.
Обиженно взвыв, "восьмерка" рванула с места.
К вечеру Вера изъездила почти весь бензин - бесцельно гоняла по городу, читала вывески и таблички с названиями улиц. Несколько раз она выезжала за пределы Николаевска, добиралась до ближних деревень и потом снова возвращалась к постылым высоким домам, которые вставали за деревьями, как тот самый лес. На трассе часто попадались растерзанные колесами трупики кошек, чем ближе к городу, тем больше было меховых кровавых ковриков с последним оскалом перепуганных мордочек. Вера думала: "Так должно выглядеть мое сердце". Многажды перееханное равнодушными колесами, брошенное истекать кровью под небом и никому не нужное. В самом деле, даже супа не сварить.
Раскрыв окно, Вера курила без перерыва, хотя во рту была горечь, как от полыни.
Ей хотелось выговорить свое раскаяние, пообещать, что больше никогда! И ни за что… Тошно сознаваться, но Вера в первый раз за долгое время почувствовала себя по-настоящему живой. Чужое желание пробудило в ней давно застывшие соки, лед раскололся, и лава полилась по склонам - не сгубить бы окрестные города…
Николаевск укутался в золотистые сумерки, и горожане теперь не бегали по улицам, а с чинной неспешностью прогуливались. Юная парочка взахлеб целовалась на мостовой, и Вера отвела взгляд в сторону.
Домой не хотелось - в привычное тепло квартиры, где джинсы и брошенный с вечера свитер так и лежат на прежнем месте: прокуренный маскарадный костюм. Предательство вещей поражало Веру - не правда ли, странно, что они никак не отреагировали на событие? Зубная щетка в стакане, свежая заварка в чайнике, плащ на плечиках, диктофон в сумочке… Будто ничего и не было.
Вера плакала, сидя в машине, и мелкий снег плакал с ней на пару, размазывая слезы по стеклам.
Ей хотелось поговорить, но с кем? Не станешь ведь приставать к прохожим - выслушайте меня, пожалуйста! Как те сумасшедшие…
Она отыскала в кармане еще один жетон - и подъехала к той же будке, знакомой теперь и даже родной.
- Мне надо с тобой поговорить, - сказала она, глупо всхлипнув. - Приезжай, пожалуйста.
- Где ты?
Сквозь соленую слезную перепонку, в сгущенной темноте Вера видела плохо, но все же сумела прочитать табличку с названием улицы.
Глава 33. "Зову я смерть…"
О выздоровлении следовало забыть: болезнь моя лишь выжидала и пустилась в атаку первым же удобным случаем. Смерть часто приходит в семьи с младенцами, намекает, что пора освободить место для нового человека, претендующего на фамилию. Теперь, когда у нас появился Петрушка, я думала, что костлявый палец ткнет именно в меня.
Было жутко думать о любой смерти - годилось даже раздавленное тельце кошки, несколько дней валявшееся перед входом в Сашенькин подъезд: я вздрагивала при виде ощеренной пасти, лапа, выпростанная в последнем ударе, метила в лицо, так что позвоночником, как лестницей, взбегал горячий ужас. В кооперативном магазине, куда охотники и первые из фермеров сдавали свои трофеи, мне попалась на глаза освежеванная тушка кролика, разложенная под стеклом витрины. Мертвое тельце было устрашающе худеньким и напоминало игрушечного динозавра. Свежевали кролика с некоторой затейливостью - на лапках намеренно оставлены меховые носочки, призванные вызвать умиление покупательниц: они грохотали по залу гигантскими металлическими корзинами, словно это были маркитантские фуры.
…Я жаловалась на кошку и кролика Зубову, но Антиной Николаевич никогда не верил, что я вправду боюсь смерти: "Ты очень мало знаешь о смерти, дорогая. Познакомься с ней поближе - она тебе понравится".
Я звонила и Артему - в конце концов, загробный мир как раз по его части. Артем сказал: "Хватит бегать вокруг забора, если рядом - открытые ворота. Креститься надо в срочном порядке".
Какого еще ответа можно было ждать от попа?
…Тем вечером Сашенька с мамой собрались на очередную, особо важную сходку в "Космее": нам с Алешей велено было их не ждать, мероприятие долгое, может протянуться до самого утра. Впрочем, самого Алеши тоже еще не было дома.
Я выкупала Петрушку, навела ему кашу, и он уснул с бутылочкой в руках.
- Можно я залезу в Интернет? - спросила у Сашеньки.
- Да на здоровье.
- Знаешь, Сашенька, я поняла, почему Глаша не может прочувствовать "Космею", - неожиданно сказала мама. Она пудрилась перед зеркалом и вообще вела себя так, будто отправлялась на концерт известных артистов.
В последние месяцы мама делала вид, что настоящей Глаши больше не существует, а в ее теле поселилась самозванка.
- Марианна Степановна предупреждала, что у тебя совершенно невозможная энергетика! Ты сосешь из нас жизнь, из нас обеих!
Сашенька начинала заступаться за меня - но получалось это у нее довольно-таки вяло.