* * *
Мне очень хотелось увидеть зубовский офис. Вера говорила, будто он находится неподалеку от редакции, но Антиной Николаевич не любит, когда туда приходят посторонние. Там жесткая пропускная система, охранники с пистолетами и много других, чисто российских ужасов.
- Чем вы занимаетесь? - спросила я Зубова во время одной из наших редких прогулок.
- Я торгую воздухом, дорогая. Очень выгодное занятие.
Мне вспомнилось, что наш Алеша тоже торговал воздухом - водородом, закачанным в воздушные шарики. Это было в самом начале его героической трудовой деятельности, за пару лет до "Амариллиса". Я собиралась выразительно рассказать Зубову эту веселую историю, когда он вдруг сказал:
- Хочешь, дорогая, увидеть мою контору?
Заветный офис прятался за разросшимся строительным лесом: здесь битых шесть лет томилась консервированная стройка, и подход к узенькому, в шесть домиков, переулку на первый взгляд казался невозможным. Все же, преодолев череду препятствий в лице щебеночных пирамид и заржавленных останков какой-то техники, мы вышли к небольшому особнячку: снизу он был каменный, сверху - деревянный. На таких обычно пишут про памятник культуры и охрану государством. Окна - в белых полосках жалюзи. В фильмах часто показывают, как сквозь эти жалюзи торчит дуло пистолета.
Я жадно рассовывала подробности по карманам памяти, пытаясь ухватить взглядом как можно больше: чтобы потом спокойно вспоминать и затейливое крыльцо с вывязанными из чугуна перильцами, и аккуратно подстриженный газон, и пару лысых мордоворотов в строгих костюмах. Они курили на крыльце, но стоило нам подойти, отбросили даже вполовину не оприходованные сигареты.
- Здрасьте, Ангиной Николаевич!
- Здравствуйте, друзья, - церемонно сказал Зубов.
Один из мордоворотов бросился открывать перед нами толстую дверь, похожую на могильную плиту, второй в нерешительности топтался на месте.
- Что вы топчетесь, Кулешов? - спросил Зубов. - Хотите спросить - спрашивайте.
- Я это… Ангиной Николаевич, можно я сбегаю пообедать?
- Пообедать? - удивился депутат. - Ну идите.
- А я успею, Антиной Николаевич? Потому что моя потом очередь с вами ехать.
- Это зависит от того, с какой скоростью вы ходите, Кулешов, - капризно сказал Зубов. - И от того, насколько быстро вы едите.
- Понял, Антиной Николаевич. Десять минут!
- "Здесь вы, друиды, рассейтесь все по холмам…" - пропел депутат вслед охраннику. Кулешов давно ушел, а я все мучилась, соображая, кого он мне напомнил с такой силой и остротой.
Могильная дверь закрылась с неожиданно мягким шлепком, и передо мной предстала картина светлого будущего, ставшего чужим настоящим. Широкая лестница, словно украденная из романа о великосветской жизни, уходила вверх с таким размахом, что даже думать не хотелось, будто там, наверху, всего лишь второй этаж - как минимум выход в космос! По обе стороны лестницы блестели золоченые перила, стены были затянуты шелковистой тканью, а пол выложен, по всей видимости, мрамором. Сверху над этим благополучием висела огромная люстра: в точности такая же украшала потолок Николаевского оперного театра. Сопровождая Эмму Борисовну в походах за ежегодной порцией "Il Trovatore", я успела хорошо разглядеть ее и запомнить.
Навстречу выскочили еще несколько охранников - они были с оружием и совершенно этого не скрывали. Увидев Зубова, охранники почтительно втянули лысоватые головы в плечи и поздоровались. Меня снова начали мучить воспоминания - будто я видела однажды и этих людей тоже.
Зубов торопливо повел меня вверх по лестнице. На втором этаже раскрылась обычная коридорная перспектива, зато потолки были расписаны фресками, притом ужасно знакомыми.
- Микеланджело вдохновляет меня почти так же сильно, как Шопен. Ты любишь Шопена, дорогая?
* * *
Мне стало вдруг стыдно за свою простецкую куртку, за изуродованные николаевскими тротуарами сапоги, за дешевую сумочку. У сумочки лет сто назад сломалась "молния", и вместо того чтобы купить новую - "молнию" или сумку, - я прицепила к ней разогнутую скрепку и жила себе дальше. Скрепка не беспокоила меня, пока мы с ней не угодили под этот потолок, воспроизводивший величественного старца: он простер перст к юноше - прекрасному, как Антиной.
Зубов ждал ответа, и я вернулась к месту разговора, откуда унесена была чувством стыда. Ну да, разумеется, Шопен!
- Мне нравятся прелюдии и некоторые ноктюрны.
- А как же "Бриллиантовый вальс"? - возмутился Зубов. - Вот, кстати, и он, послушай!
На стенах висели динамики разного размера, оттуда неслась быстроватая для вальса, но несомненно шопеновская музыка.
- Порой я всерьез жалею, что музыка не единственный вид искусства, - посетовал Зубов, открывая передо мной дверь с ручкой в виде позолоченной кабаньей головки. Вальс прогремел, окончился, и тогда зазвучало нечто головокружительно быстрое, грустное и счастливое этой грустью, как бывает только у Шопена. Я вдруг представила себе многажды виденную картину: сильные пальцы Эммы летают над клавишами, словно птицы - над гнездами.
- Антиной Николаевич, простите, что отвлекаю! - Властный, но словно завернутый в бархат голос вклинился в Шопена. Владелец голоса стоял на почтительном расстоянии нескольких шагов и даже склонил голову вполне лакейски - набок. Я плохо разбираюсь в национальных нюансах, но этот человек был несомненных восточных кровей. Азиатские глаза, вздернутые скулы, щетка густых черных волос. Передо мной этот Тамерлан даже и не подумал извиняться, да и здороваться тоже не стал: брезгливо отразил присутствие, и только. Могу поклясться, что он прекрасно заметил дефективную сумочку.
Зубов бросил меня в коридоре, не предложив ни сесть, ни подождать, и я стояла здесь, как аллегория глупости, прекрасно понимая, что не покину своего поста.
В динамиках гремел разбушевавшийся Шопен.
* * *
- Нельзя думать так громко, дорогая, - твои мысли написаны на лице огромными буквами!
Зубов явился почти через час, азиата с ним уже не было. Я рассердилась - не на депутата, а на себя саму, стоявшую в коридоре, как цапля в болоте.
- Я сейчас реабилитируюсь, - пообещал Зубов и небрежно взял меня под руку. Сердце тут же размякло доверчивым щенком.
Пока депутат отсутствовал, мимо проследовало множество людей, и всякий из них заставлял меня вздрагивать: такое ощущение, что их всех я знала прежде. Болезненное обрыскивание подвалов памяти ничего не принесло: голоса, манера одеваться и ходить, смеяться, поворачивать голову к собеседнику и скальпелировать его четким, врачебным взглядом были мне известны. Все эти люди, работники зубовской конторы, были похожи между собой, словно актеры первого и второго составов, которые собрались в одном зале и загримировались. Будто в армии или в алтаре, мимо меня не прошла ни одна девушка, я не услышала ни женского голоса, ни щелканья каблучков. Двери с кабаньими головами открывались пусть не широко, но вполне достаточно для того, чтобы я смогла оценить внутреннее убранство и население кабинетов: там сидели одинаковые мужчины в костюмах и смотрели в тихо зудящие мониторы.
Антиной Николаевич открыл передо мной очередную дверь с таким видом, словно там находилась Янтарная комната. Оказался личный кабинет, с камином и широченным кожаным диваном, при одном взгляде на который у меня загорелись щеки.
Зубов прыгнул на диван и разлегся там с непринужденностью фавна.
Я стояла в дверях, мусоля несчастную сумочку.
- Дорогая, не стесняйся. Будь как дома, бери себе кресло. Сейчас нам принесут кофе.
Зубов вел себя так, словно бы не допускал и мысли о нашем совместном возлежании. Статус мой не определялся, и по отношению к этому особняку я выглядела столь же нелепо, как выглядел он сам по отношению к Николаевску. Зубов ни разу не намекнул, что интересуется мною как женщиной, но в то же время он звонил мне и часто забегал в редакцию…
Я знала, что чувства нарисованы на мне, как фрески, и Антиной Николаевич давно должен был догадаться: я не просто влюблена в него, а нахожусь в ожидании ответной реакции. Рафинированных бесед мне стало мало. Кроме того, я почти ничего не знала о Зубове. Имя, фамилия, отчество, цвет глаз, почерк, манера курить, откидывая руку с сигаретой в сторону, - список заканчивался, едва начавшись.
И все же спрашивать Зубова о любви мне было страшно, я всегда боюсь тех, кого люблю.
Я не понимала, почему другие люди не влюблены в Зубова так же сильно, как я?
Сашенька видела Антиноя Николаевича по телевизору и, когда я спросила хриплым, краснеющим голосом - как он ей, пренебрежительно дернула плечом: "Слишком сладкий". Вера терпеть не могла депутата, она всякий раз говорила с ним так грубо, что я пугалась и одновременно с этим расправляла крылья - вдруг идолу понадобится моя защита?
А Зубов улыбался Вере все шире и обращался с ней совсем иначе. Однажды депутат подносил ей зажигалку, нарочно опустив так низко, что Вере пришлось склоняться вдвое. В другой раз случайно махнул рукой, и только что написанная знаменитыми корявыми строчками статья улетела в окно: Вера в отчаянии смотрела, как листы медленно кружатся в воздухе, спускаясь в темное пятно реки.
- Зачем он приходит к тебе так часто? - спрашивала я Веру.
- Он не ко мне приходит, а в отдел информации, - с ненавистью отвечала Вера. - Он наш ньюсмейкер.
В личном кабинете Зубова у нас случился странный разговор - из тех, какие я люблю. Он мог бы стать продолжением беседы в ночь рождения Петрушки.
- Ты веришь в Бога, дорогая? - Он подчеркнул слово "ты", и вопрос получился не таким банальным, каким обязательно выглядел бы на бумаге, случись мне записать его. Я часто представляю слова написанными, и простить такой вопрос можно было только Зубову.
Я рассказала, с какой силой начинала верить в детстве и как пыталась обратить в свою веру родителей, но не преуспела в этом ничуть в отличие от Марианны Бугровой.
- А почему ты начала верить? - заинтересовался Зубов.
Он умел быть таким внимательным и близким, что хотелось рассказать ему все, что ни потребует. Вот и я начала говорить о самом удивительном открытии своего детства, когда в мире нашлись странные правила и соответствия. Это было тем же летом, когда умерла бабушка Таня - через месяц я обнаружила черновики Господа.
- Какая наглость, - восхищенно сказал депутат. - Ты их там же нашла, в том сарайчике?
Медленная боль заливала душу: все доверенное моему мучителю просто развлекало его. Обида прожила секунду - не выдержала прицела голубых глаз: таких голубых, что краска, казалось, еще не высохла.
Он ждал, и я начала рассказывать.
…Мне всего семь, доктор Зубов: косы стянуты капроновыми лентами, и я не знаю ни одного слова о любви. Беснуется лето, предчувствуя агонию: осенние войска медленно стягиваются к нашему городку. Мама срывает кленовый лист - он уже начинает желтеть проплешинами, как арбуз. Лист не нужен маме, она сорвала его механически - не то отмахнуться от залетной осы, не то выместить зло на беззащитном дереве. Деревья, они ведь не могут ответить обидчику, их удел - терпеливо сносить чужие обиды и прихоти природы, их предел - возмущенный шелест листвы и скорбно опущенные ветки.
Мне всего семь: я недавно видела похороны.
Мама держит мертвый лист в руке, размахивая им будто веером, и я вдруг замечаю, как похожи меж собой рука в голубых червячках жилок и ребристый исподник листа. Как если бы из одного корня вдруг родились два слова, обжились в языке и пустили свои собственные корни - теперь родство между ними кажется невероятным. Рука и лист, я запоминаю с восторгом, будто подсмотрела за фокусником, и пусть мне не удастся повторить чудо, я ближе других подобралась к нему, я знаю, что там тоже были черновики, эскизы, планы…
Утро похоже на весну, день напоминает лето, осень - это вечер года, тогда как зима, конечно же, ночь. Жаль не использовать гениальную формулу хотя бы дважды, слишком она хороша: да что там, она безупречна. Извечный круг напомнит людям, что наше рождение - это смерть в ином мире, а смерть - предчувствие утра другой жизни.
…В то лето я начала верить в Бога-творца, чьи эскизы переполняли мир. Кругом хватало подсказок, и они мягким хороводом подталкивали меня к вере - хрупкой, как бабочка. Если бы не черный страх смерти, густевший день ото дня, я вцепилась бы в расписные крылья и зажмурилась от скорости. Но я взрослела, и новые догадки, разбросанные повсюду, кутались в саван сомнений. Мир гениев тоже прочитывался и просчитывался: Моцарт был похож на Рафаэля, а Бонапарт не случайно выбирал для ночлега пирамиду Хеопса. Поэты стрелялись, властители лгали, красавицы носили в грудных клетках остывшие сердца. Я видела стройный план, похожий на вырванное ураганом дерево: живые песочные часы, густые корни напоминают крону, крона похожа на людские волосы. Нет и не было ничего случайного, все продумано в подробностях, до мельчайшего жучка на самой тонкой из травинок… И не оставалось иллюзий в отношении собственной смерти.
Она в итоге победила - все мои находки перестали казаться открытиями, а ведь сердце екало, как у Беллинсгаузена, увидевшего новый материк.
Слова быстро остывали на воздухе, хотя мысли были свежими, горячими, как пирожки.
- Дорогая, все это очень мило. Беда, что ты еще ребенок, а я никогда не любил детей.
Я остывала после душевного стриптиза, а Зубов поднял с пола раскрытую книжку и тут же вчитался в нее, вгрызся в слова, как в яблоко.
- Прости, дорогая, это не займет много времени.
Я внимательно разглядывала его левую щеку - на ней была Кассиопея мелких родинок: дубль вэ. Этот человек с легкостью заставлял меня обнажаться перед ним - хотя душу раздеть куда труднее тела.
Телом моим он тем более совершенно не интересовался.
Очередной сотрудник принес кофе, разлитый в золоченые крошечные чашечки. Я посмотрела на кофеносца, потом на зачитавшегося депутата и поняла наконец, кого напоминали мне все зубовские сотрудники. Они были похожи друг на друга потому, что каждый в отдельности походил на Зубова! Подражал ему вольно или невольно, носил такие же костюмы и так же резко взглядывал на собеседника. Интересно, это Зубов подбирал себе персонал по образу и подобию или персонал переучивался, отсыкая от самостей и подравниваясь под единый стандарт?
Возможно, сила обаяния депутата была такой мощной, что, общаясь с ним, нельзя было чувствовать себя отдельной, независимой системой. Казалось, невидимые лианы тянутся от Зубова к собеседнику, захватывая и подавляя плоть. Он заражал собой всех попадавших в его поле, и даже Вера, проведя с ним десять минут, становилась совсем другой Верой.
Что говорить обо мне?
Он читал, хмурясь и быстро листая страницы, в кабинете было тихо, и я слышала, как за окном разговаривают прохожие. Кофе я выпила одним глотком и смотрела, как отвердевает на дне коричневая жесткая масса. Вдруг депутат подпрыгнул и ухватил плоскую телефонную трубку, висевшую на стене и мерцающую огоньками. Звонка я не слышала, но депутат сказал "алло!".
Теперь он хмурился куда сильнее, чем от книги, потом сказал собеседнику протяжно:
- Жаль, что он оказался настолько жадным, а впрочем, я давно разочаровался в людях. Твоя новость укрепила мою мизантропию. Чи сара!
Трубка вновь повисла на стене, депутат же проворно вскочил с дивана и словно бы впервые заметил меня. Книжка полетела на пол, беззащитно растопырив странички.
- Ну что дорогая, понравилась тебе моя контора? Пойдем, провожу тебя.
Поравнявшись с невостребованным диваном, я скосила глаза к стопке книг - там было много новомодной дряни, а сверху лежал толстенный том Данте.
Пока я ждала, обездвиженная страхом и любовью, депутат читал "Божественную комедию", хмурясь на одних страницах и светлея от других.
Глава 32. Измена принципам
Человеку, который собирается работать в газете, следует заранее примириться с некоторыми тонкостями этой деятельности. У каждой службы - свои странности, но, наверное, еще только в клинику пограничных состояний "Роща" приходит такое же количество сумасшедших людей. Вера давно уяснила эту закономерность - приток безумных граждан носил сезонный характер, особенный взлет случался весной и ранней осенью. К отпору Вера готовилась заранее - и ни один псих не посмел бы нарушить рабочую обстановку в отделе.
- Увы, на них не будет написано "мы чокнутые", - еще в январе объясняла она Аглае, хотя до первых шизоидных ласточек оставалось как минимум месяца полтора. - Они могут прилично выглядеть, быть хорошо одетыми, и, главное, Аглая, они так связно излагают свои безумные мысли, что ты будешь спрашивать себя - вдруг это я сошла с ума, а они - нормальные?
Здесь нашей Вере показалось, что она переборщила с эмоциями, впрочем, Аглая слушала начальницу все так же внимательно.
- Твоя задача - не дать им высказаться. Малейшее сомнение, и сразу говори: простите, но редакцию не интересуют "летающие тарелки"!
Вера всегда умела четко выразить свое отношение к людям, и рядом с ней психи вправду не задерживались, оседая вместе со своими историями в кабинетах более приветливых сотрудников. К примеру, Ангелина Яковлевна Белобокова была любимицей всех городских сумасшедших (Вера обязательно уточнила бы, что Ангелина Яковлевна была одной из них) и регулярно варила на этом бульоне густые супы. Валькирия так кричала потом на бедную Белобокову, что прохожие на улицах озирались в поисках звукового источника. Пожилая корреспондентка Белобокова проявляла доверчивость к людским словам и, заслышав, как очередной посетитель, судорожно потирающий руки, рассказывает о встрече с пришельцами с Марса, принималась за работу над материалом для рубрики: "Это интересно".
- Мне это совсем не интересно! - задыхалась от крика Ольга Альбертовна, Вера же искренне удивлялась, почему старуху до сих пор не выпихнули на пенсию.
Нет, совсем не то была Вера. Оплот редакционной прозорливости, мощный пирс, о который безуспешно бились грудью сотни лодок, она не боялась неизбежных посетителей, но вооружалась принципом: "Нормальные люди писем в газеты не пишут и по редакциям сроду не бродят". Тут вполне уместно бы добавить "и газет не читают", но Вера благоразумно умолкала - она слишком любила свою работу.
…Этот посетитель очнулся не по сезону рано: в Николаевске хозяйствовал февраль, и за окном Вериного кабинета белел замерзший пруд. Аглаи не было, она снова отпросилась раньше, чтобы сидеть с ребенком сестры; Вера хоть и не могла понять такой жертвенности, не возражала. Аглая всегда напишет обещанное, а где и какими усилиями - никого не касается.
В дверь постучали не костяшками пальцев, а словно ребром ладони. Недовольно подняв глаза от исписанной страницы, Вера увидела перед собой маленького и круглого человека - когда он учился в школе, ему наверняка предлагали с десяток обидных прозвищ. А может, коллектив прошагал мимо, скользнув взглядом, огрев для острастки учебником… Вера, когда встречала таких людей, всякий раз думала - неужели найдется некто, способный полюбить столь невзрачное существо?