– Валер, иди посоли! – окликнула жена, зная мой "талант" к посолке. И дома мне доверялись все соления. И сыпал я "на глаз", не обращаясь к рецептам. При этом удавалось угодить всем. А пока готовилось варево, Галя по-хозяйски раскладывала на клеёнке домашние снеди и конечно же, флягу со спиртом.
Подошёл Саша. Деловито отрезал сало, взял лучок, положил на краюху деревенского хлеба, что великолепно пекла Евгения. Посолил хлеб и положил его на воду. Краюха резво поплыла к средине заводи. Налил в рюмку спирта и, размахнувшись, плеснул ею во всю ширь заводи: "Угощайся, дядя Леший!". "Дурью мается или картину гонит…", – подумал я. Галя только хмыкнула: "И чего продукты переводить!" Но Галин племяш будто не заметил нашего недоумения. Только буркнул: "Ведь говорили же вам…"
Дальше наш отдых проистекал на славу. Пилось и елось с аппетитом, еле успевали таскать рыбу. Потом с ловом как обрезало – ни единого. Я было вспомнил про волейбол, но Александр упредил: "Оно бы не надо ЗДЕСЬ шуметь. Давайте лучше в подкидного." Но тут как-то разом умолкли птицы. Повис некий вакуум на всём: насекомых на пнях, листве, птичьем разноголосии, закружилась листва среди заводи. Погас костер, поникла трава. Вода в заводи замерла. Даже шум в кедраче сник. Мы насторожились: что это?
Так длилось до получаса. Затем вспыхнул костёр. Посреди заводи вздыбился фонтаном поток. Он заголосил на все лады: гейзеры на Камчатке звучат скромнее. "У-у-ых, дык-дык шва-а, фыф-фо, ух-хать!", – примерно так разражалась заводь почти на час, делая перерыв после каждой рулады. И… опять тишина. Первым послышался треск костра и зашумела верхами тайга. По берегу прошла крупная дрожь земли. Покачнулся мой пень с удочками и слегка вздыбился топляк. "У-ух – пля-швынь", – погрузился – плюхнулся он тут же. Волна от него разошлась за пределы заводи.
Клёв возобновился. Подъели ушицы, а мы с Сашей "усугубили" под уху и сало. Вечерело. Корчаги следовало вынимать лишь утром, когда рыба в них "обживётся" в максимуме.
Обожгли "лысины" сушняком под ночёвку, дабы согреть грунт. Поужинали, опять "усугубили", попили чай. Поверх лапника постелили тулуп и уложили почивать мою супругу: "До утра можешь не тревожиться!". Так бы оно так, но… Комары не в счёт: дым от подброшенной травы разогнал их. Правда, не на время. Мази тоже не больно-то действовали. И тут, где-то уж больно совсем рядом раздался крик ребёнка, будто его резали по частям: "Ай, ай, и-и-и-а! А-пи-и-хр-р-иа-ай!" Волосы встали дыбом, жена выскочила из-под тулупа: "Что это?!" Подошёл из темноты Саша.
– Что, пужнулись? Да заяц это. Взял его сонным филин. Спите.
Но спать, как видно, в эту ночь нам не довелось. А, как видно, начало сбываться упреждение не хаять даже в помыслах и не отзываться "всуе" о Лешем. А тем более в его пенатах… "У-У-ых! Ха-а-У-у – ыха-ха-ха!" – раздалось в уже ночной чаще. "Валер, я боюсь! Кто это?!" – прижалась ко мне Галя. "Да спите вы! Филин это! Поел видно, озорует." Отозвался от костра Саша.
Но не тут-то было. Ночные потехи были в разгаре: откуда-то из тьмы выскочили чудища. Невидимые, они с визгом и рёвом проскакали чуть ли не вдоль нашей поляны. С треском исчезли в чаще. Галя вцепилась в меня так, что я выматерился от боли. Наш визави, как видно спал. Чего, честно говоря, не особо хотелось мне. Выпил, скорее от страха. В камчатской тайге такого не доводилось встречать. Но это, как бы была прелюдия. Земля под нами стала повсеместно дрожать и точкообразно смещаться. Сверху раздался свист-грохот. Над нами что-то пролетело, обратив в пепел и искры костёр. Полушубок вырвало из наших рук и унесло в темень. Привидения с топотом проскакали обратно. В тайге послышалось душераздирающее: "Эу-х-х мять-мять-зяу ит-тя а-ай!!" "Вот уж, дурдом, подумал я. Даже в урмане Восточной Сибири такого не слышал!" Пошёл втемень, сыскал тулуп, подал Галине: "На, не трясись! Может глотнёшь чутка?".
– Не-а, я боюсь очень. Ты не уходи! А вообще дай капелюху!
– Капелюху, капелюху! На разведенного с брусникой! – протянул жене рюмку. Она судорожно проглотила спиртное и дрожь её поутихла. Крики и уханья в ночной чаще не стихали. Но в небе над тайгой опять послышался гул. Забурлило озеро. По закраинам заводи полыхнуло огнями. Они остановились и словно зависли над самим озером в озёрной тьме. Огни росли и ширились, превращаясь в некие гигантские глаза. Казалось, глаза мигали. Из глубин заводи неслись глухие стоны. "Быр-быр-бдух!!" – не-то вздох, не то последние звуки утопленника потрясли нас и стихли в чаще. Не выдержав колдовской феерии, я выпил чуть ли не стакан спирта. Со злостью откусил слоёного сала, достал из котла кусок холодной рыбины. Вроде стало безразлично. Да и жена перестала дрожать.
Посветил фонариком на часы: было четверть пятого. Забрезжил рассвет. Ещё раз дрогнула и как бы прогнулась хребтом земля. Затем всё стихло. Мы с женой поплотнее укрылись тулупом и в одночасье уснули.
– Эй, рыбачки, а ну, подьём! услышали голос Коли.
Саша уже собрал снасти, выгрузил более мешка рыбы в молочные фляги и зачищал от мусора и угольев поляну. Ехали домой молча, как бы боясь осуждать Лешего.
Лишь уже дома, поедая жареных карасей в сметане, я спросил: "Коль, а что, неужто лешие бывают?
– А ты поди, да проверь как следует. Может диссертацию напишешь! А?
Но был выходной и думать о диссертации не хотелось. А караси у Жени удались на славу. "А ну его, этого Лешего! Прости меня, Господи! Может ты его приструнишь?"
Но задели-таки эти чудеса-расчудесные за живое. И попробовали мы с Николаем дать своё объяснение увиденному и услышанному.
Положим, что крики – это обычные явления в смешанной тайге, где полно зайцев, сов и филинов. Бьющийся в когтях хищника заяц кричит пуще ребёнка. А уж ночные разбойники при этом хохочут и ухают на весь лес. Кабаньи бега – тоже не редкость, когда секачи гоняют волка, либо наоборот: кабаны дают дёру от нескольких волков, что летом бывает редко. А вот круговерть с течением… Тут только одно: аномалия с возможными залежами магнитных руд и идёт своеобразная зарядка-разрядка накопленной энергии в их магнитном поле. После чего полярность меняется и ток (поток воды, содержащей ионы) меняется на противоположный.
Перекур у логова
Ветеран Тульговец
Мы, все заводчане, по праву звали его дедом. А в обиходе, полуофициально – инженер-строитель кораблей дед Тульговец. Молодые инженера и рабочие называли Зиновий Петрович. Супругу свою он схоронил на местном погосте, а единственный сын затерялся в шири Мирового океана от пароходства Клайпеды.
На северах вообще принято на уровне закона: вышел на пенсию, – езжай на материк. А по вредности, здоровью и подавно: старше пятидесяти даже в отделах мало кто задерживался. Уезжали со слезами, отдав красотам Камчатки по пятнадцать и более лет. Нашему деду было едва не за шестьдесят. Как инженер-строитель кораблей он слыл просто ходячей энциклопедией. Мог без чертежей сварганить любую яхту. Приёмку ПОУ – оболочку поста акустики любого корабля вёл без шаблонов, по памяти. Подводные лодки известных проектов знал не только поотсечно, но и сообразно шпангоутам. Хотя на нашем Судоремонтном (СРЗ "Горняк") большинство слыли спецами "на ять". А варяги – длиннорублёвщики не задерживались. Да и не приживались они. Жадность редко стимулировала любовь к своему делу. По молодости наш Зиновий выступал на любительском ринге, где соперники пометили его сломанной переносицей. И, невзирая на годы, его походка и ныне скорее напоминала прыгающие перемещения по рингу. Даже наклоняясь над чертежом, Петрович делал это по типу боксёрского "нырка", чем озадачивал визави. А его худощавая фигура уже маячила у проходной утром, едва не за полчаса до шести. Но вот однажды все его достоинства в одночасье с лихвой перекрыла слава единственного аборигена на полуострове, удостоившегося…
Зима на перевале
А произошло нечто невероятное. Как и многие, "кому за сорок" инженер ходил на работу за три километра пешком. Путь лежал через перевал среди зарослей каменной берёзы и ольхи. Зимой эдакий проминаж становился исключительно опасным: на вершине внезапный бешеный порыв пурги мог сбросить со скал даже легковушку. А уж пешехода… Обычно торили дорогу мощнейшие снегоочистители с роторами под три метра в высоту, если не более. Да и те в сопровождении гусеничных тягачей. Вся лесная живность многометровые сугробы почитали за родной дом. Безмятежным сном в обустроенных берлогах засыпали гигантские бурые медведи, а их самки рожали малюсеньких медвежат. Они присасывались к мамаше и росли без проблем до весны. На лету оставались громадные северные вороны-вещуньи, да бакланы. Где-то в чаще пробарабанит дятел, да красным шариком пропорхнёт снегирь. Белым призраком пронесётся заяц. Синички и воробьи к зиме селились в посёлке, где для них пропитаться было куда проще.
Зато весной… Её приход на Камчатку просто стремителен. В конце мая выдаётся благостный денёк с палящим солнцем, хотя уже в марте не обойтись без тёмных очков. Таяние снега неприметно из-за его непомерной толщины. Но наступает заветный день, когда оттаявшая под снегом земля просто взрывается зеленью. Нередко, ложась спать в ещё снежном царстве, утром изумлённые люди видят траву и даже листочки кустарника в обрамлении подснежников. Через день-другой весенняя феерия на юге сопок передаёт эстафету лету. На северной же стороне снег лежит весь май и более. А на вершинах вулканов белизна сверкает всё лето. Вся дремавшая зимой лесная братия просыпается на свой первый уже почти летний завтрак.
Гурманы тяжеловесы
Главные едоки – медведи. Они хотя и всеядные, но на травах говеют неохотно. Благо, если в реках пошла рыба. Практически с ледохода мишки ловят симу и корюшку. Но до жимолости с косолапыми лучше не якшаться. У них, хотя и мирный норов, но зверь есть зверь. Говорят, что в Африке та же картина. Порой доходит до курьёза при сборе сладкой жимолости.
В ягодные места едут все на большегрузных машинах и джипах. Медведи следуют туда же, но своим ходом. Вначале соблюдается как бы горбачёвский консенсус. Люди с вёдрами обирают ягоду, не ведая о косматых соседях. А те попросту ждут своего часа и дожидаются: когда вёдра станут увесистыми. И тогда начинается камчатская фиеста по медвежьи: косолапые обнаруживают себя могучими громадами и рявканьем. Публика, а это чаще женщины, оставляют вёдра и дают дёру к своему КамАЗу. Тем временем полутонные ягодные гурманы не спеша опорожняют оставленную жимолость. Вёдра в их лапах сплющивались, будто побывав под колёсами карьерного самосвала. Вот такое чудо природы – камчатский медведь. Не ведаю, кому доводилось убегать от него и на чём, только знающие люди говорят, что зверюга бежит в гору со скоростью до шестидесяти километров в час. Одно могу сказать: танк так не сможет. Но косолапые спринтеры не спешили выказывать свои достоинства. Они расселись полукругом "а ля – цыгане" и наслаждались дарами… людей. Хозяева вёдер выглядывали из-за грузовика с душевной болью видя исчезающую в алчных пастях ягоду. А ведь не более получаса назад собранное лакомство уже виделось ими в виде варенья в розетках к чаю… Горе-то какое! Плюс вёдра всмятку. Ух, злыдни эдакие!
Управившись со снедью, медведи, вихляя рыжими задами, подались к подножию вулкана. Там протекал как бы ручей с плескавшейся в нём несуразно крупной рыбой. В райских кущах косолапые вряд ли возымели даже подобие эдакой сплошной "халявы". Описанное "гостеприимство" хозяев тайги не редкость. Но, насытившись, новоявленные цыгане искали других "лохов"-браконьеров. У тех в ближайших кустах лежали самочки лосося с изъятой икрой. Медведи изымали всё. Лицензии на вылов рыбы даже не брались во внимание.
Утро туманное
Поднимаясь на перевал, Зиновий внедрялся в туман, казавшийся снизу тучкой. Сквозь него протискивались птичьи трели, невесть чей писк, истошно орала троекратно неведомая в мареве птица: "Чавычу видел?"
– Да видел я, птаха, и чавычу и кижуча и чего только я за сорок лет в здешнем краю не повидал… – пробурчал себе под нос дед. К вершине прояснило. Но к заветному бревну-валёжине туман опять сгустился. Здесь инда Тульговец любил делать привал. В эдакую рань природа предоставляла ему полное умиротворение. Вверху чуть проглядывала голубизна неба, хотя заветный бивуак – корявый ствол нашёл в мареве скорее по привычке. Непроглягная полутьма не смущала: эка невидаль! Зиновий вытянул ноги и поразминал их. К туману примешался некий запах псины. "Странно, пожалуй! Может кто какую животину сбросил со скал к бухте? Да не похоже…" Валёжина под ним странно дёрнулась, будто кто об неё почесался. Без сомненья кто-то сел по соседству и засопел. "Не иначе цигарку запалит, гад". Почти со злостью подумалось старику. Но сосед так дёрнулся, что мирно торчавший сучёк располосовал Зиновию штанину. "Да ты чего, блин, совсем осатанел! Шёл бы себе восвояси, штаны, вон мне оприходовал начисто!!" Голосом Бог дедка не обидел и его восклик рванул в тумане эхом до самой бухты. И тут бревно центнера в полтора весом буквально выпорхнуло из-под зада Тульговца. А тем злополучным сучком располовинило штаны горе путешественника. "Ну, бля, я те челюсть-то сверну!" – Буквально взревел эксбоксёр. Но нечто огромное, захватив с собой клочья тумана, ломанулось в чащу. "Медведь, матушки мои!" – уже почти шёпотом изрёк путник, узрев зверя уже краем глаза. Дед бежал. Ветер гудел в его ушах, колотилось сердце…
Его едва догнал армейский "Урал", неспешно одолевающий опытную трассу. Солдатик-водитель крикнул Тульговцу: "Дед, садись, довезу! Куда спешишь, ведь рано ещё!" И Зиновий, сел, отдышался: "Да там, наверху – медведь!"
– А где зад заголил? – И тут оба засмеялись.
Ну конечно же, эти сороки-вахрушки, зашивавшие штаны инженеру, разнесли весть заводчанам. А Камчатка, как известно, полуостров и слух на нём множится эхом.
В буран
Убежден, что в этимологии слова "буран" наверняка отыщутся его тюркские корни, а уж казахские, то точно. Киргизы и казахи снежную вьюгу, сильную метель называют не иначе как "буран". А вообще-то в европейских землях его, бурана, и быть не может. Лишь только там, на лесостепных про-сторах Западной Сибири, снег редко просто падает. Там, если пошёл снег, жди бурана. Проверь, не взъерошены ли скирды, копны, иначе бураном всё развеет по степи и колкам. Останется скотина голодной. А того более хозяин крепит лабаз и стены скотного двора: волки люто озоруют в буран. Доходило, что двухблочную саманную стену свинарника волки вдрызг разгребали лапа-ми и резали свиней как на мясокомбинате. Ко всему случаются бураны акку-рат во время волчьих свадеб. В такую пору серые не то что скотину либо человека, а и соплеменника не жалуют.
Случись скотникам вывозить навоз на поля, так ружьецо и с десяток па-тронов брали непременно. Собаки и те по ночам не шастали по деревне – выли по дворам. Ночью на сельских улочках хозяйничали волки. Раньше ведь если где и было освещение, то лишь у сельсовета да у колхозного скот-ного двора. Да если кинопередвижку на быках привозили, то завклубом по этому случаю имел от председателя лампочку. В школу из соседних аулов детей привозили на санях, где у казаха-возницы имелись ружьё и аркан. Степняки казахи очень ловко орудовали этим инструментом, предпочитая ружью: шкура-то хищника остаётся целой. Но русские не обладали такой сноровкой и стреляли в основном жаканами. И то случалось, что неопытного охотника стая волков вполне могла загрызть.
Мы с бабушкой жили вдвоём вроде и почти в центре деревни, но у пере-леска, разделяющего село пополам. Да и хата была даже не саманная (не-обожжённый кирпич из глины и навоза) как у большинства, а плетённая из лозы и забитая глиной. Занесённая зимой сугробами изба тепло держала как иглу у эскимосов. Казахи тоже предпочитали глинобитные постройки. И полы у них были тоже глиняные, покрытые слоем смеси глины и яиц. У бабушки пол в избе сделали всё-таки из досок. Выскобленные добела они выглядели даже нарядно. Крыша и лабаз крыты вопреки логике соломой. Почему такая разноплановая несуразность, бабушка объясняла бесшабашностью деда Сёмича, цыгана от роду. Ещё до советской власти в нашей деревне долго стоял табор. Потом откочевал. А дедушка предпочёл остаться подле русской Марфы, то бишь моей бабушки.
Гражданская, а потом и Отечественная войны, а затем повальный тиф унесли всех близких. Была в деревне кое-какая родня, но это так, для счёта. Ко всему у нас и ружья-то не было, как и электричества в большинстве дво-ров. Не было и коня. При коллективизации забрали всех дедовых красавцев, сказали "не положено". Так что возили накошенное втихаря от объездчика в пролеске сено на корове. Косили чуть свет и почти затемно вечером. Не со-стояли мы с бабушкой в колхозе, и сено нам было тоже "не положено". А держали мы корову, тёлку да овец до трёх десятков. Кур не считали. Огород советская власть разрешала иметь до 50 соток. Дальше росли бурьян и ло-пухи. Опять же "не положено". Хотя бабушке было под 80, а мне 12 лет. С огорода и скотины в основном и кормились.
Жили по тем временам хорошо. У меня имелись даже хромовые сапоги и гармошка. Сапоги я даже один раз одевал сфотографироваться: они были "на вырост". А чтобы пойти в школу, мне нужно было за лето заработать 100 трудодней. Уж очень мне нравилось работать на лобогрейке и конных граб-лях, случалось и прицепщиком на тракторе, а по сути – трактористом.
Зиму я обожал. В Даниловский колодец, что за километр от нас, за пре-сной водой для коровы и супа ходить не надо – снегу полно. В библиотеке книжек вволю, особенно фантастики и приключений, а ещё про лётчиков, партизан и разведку. Правда, бабушка грозилась книжки порубить, потому что сена забывал дать овечкам и корове да навоз убрать. Но обходилось как всегда хворостиной пониже спины.
А в буран все пацаны в деревне сидели по домам. И так два-три дня кряду. Читай – не хочу. Наколешь от полена лучин посуше, воткнёшь в двер-цу, зажжёшь и валяй хоть до полуночи! А спал на топчане с овечьими овчи-нами. Бабушка – за печкой на мешках с шерстью. А буран воет, да так, что душу леденит. И волки поддают вовсю. А наш Шарик зимовал со скотиной. В зиму оставляли с пяток ярок и баранчика на расплод, столько же кур, но в хате. Это чтобы неслись зимой. Две овцы уже окотились и ягнят из избы от-правили к мамашам. И вот ночью, в самый буран, слышу:
– Сы-ыночка, Валера, вставай! Волки нашу скотину режут! Бери дедову лампу, да топор, а я вилы…
Из хлева было слышно, как бьются овцы, спасаясь от волка, да блеют тоненько ягнята: "Мме-е-е", да истошно корова: "Муу-ых!!" Визжал от страха Шарик.
Из сенец открыли хлев. Пахнуло холодом и зарядом снега. Что это?
В самой средине лабазного настила зияла дырища. Возле неё сгрудились волки. Они, как видно, пытались взять реванш на первую добычу. Животный запах дурманил их, близкая кровь и голод туманили их поступки. Они попросту начали грызться между собой: вот ведь она, желанная добыча!!! В итоге свары один из них был сброшен вниз. Скотина же металась и голосила о помощи.
Волк опешил. По привычке рвать добычу стаей, он озадачился ещё и полоснувшим по глазам светом лампы-шахтёрки. Мы с бабушкой тоже замерли: что делать?