Мне не хотелось говорить. Это ему хотелось говорить. Я позволила ему продолжать.
- Я всегда чувствую тиски, которые сжимают мне сердце, мозг, язык, делают меня пассивным импотентом. Ты знаешь, что это значит? Ты это знаешь? - Его тон стал обвиняющим, как будто он меня упрекал.
Я пожала плечами и тихо сказала:
- Нет, не знаю. Я всегда любила свою свободу.
У него задрожали губы, и он продолжил громче:
- Ты - девочка и не можешь понять многих вещей. Ты не знаешь, как чувствует себя человек, лишенный самого себя, как он видит сны, выброшенные на помойку рациональными, сознательными, взрослыми людьми! Я был, как ты: не хотел взрослеть, чувствовал себя свободным. Но меня отодрали. И тебя отдерут. - Он заскрипел зубами.
- Бывают разные точки зрения, - ответила я.
- Ты ничего не знаешь, ты не знаешь, как я себя чувствую.
Нет, и не хочу знать.
- Конечно, я знаю, Клаудио. Но я прошу тебя, не говори со мной все время об этом.
- А что ты хочешь слышать? Что жизнь прекрасна, люди тебя любят, все, как на празднике?
Я широко улыбнулась и воскликнула:
- Почему нет?
Он начал беззвучно плакать. Слезы текли из глаз, и лицо сморщилось.
Я посмотрела на него с состраданием и прошептала:
- Все будет хорошо. Нам лучше вернуться домой, ты должен успокоиться.
Он кивнул и встал из-за столика, не попрощавшись со мной.
Я осталась одна, вошла в ресторан и улыбнулась летящей навстречу музыке.
Сто раз "спокойной ночи".
6
Его глаза, мокрые от слез, казались удивленными, слабыми, послушными. Но они заставляли, давили, проклинали, упрекали.
Машина останавливается на дороге в деревне у подножия Этны, дождь только что закончил стучать по ветровому стеклу, запах гниющей почвы, мои трусы и носки разбросаны по кабине, волосы потяжелели от влажности, его пронизывающее дыхание, запах его лосьона после бритья. Носовые платки в бардачке, фиолетовые, желтые, красные цветы; грузовики, проезжавшие мимо; пчела, судорожно бившаяся в окно. Пот, слюна, шорохи, вонь мокрой ткани, звон пряжки ремня, солнце, которое вновь появилось, смущение, страсть, спешка, волнение, ревность, бессилие, несостоятельность, иллюзия, ложь, безразличие до боли.
Было все - за исключением любви.
7
Моя кожа стала прозрачной. Неожиданно все поры открылись так, что тело превратилось в одну огромную пору. Мое тело - словно из ветра. И мое лицо. Вены, артерии, капилляры. Я все вижу. Красные и фиолетовые дорожки скрещиваются и в местах скрещения дают кобальтовый цвет. Мои яичники - две маленькие горошины, висящие в воздухе. Одна из них больше и ниже другой, потому что скоро наступит менструация. А внутри - красная мякоть, запекшаяся, вертящаяся, как фруктовый сок в автоматах. Почки - две фасолины, точно такими я их представляла себе, когда в младших классах учительница пыталась объяснить нам их форму. Я начинаю думать, что мое тело - сад. Легкие там и тут покрыты черным мхом, белые пятна встречаются теперь редко, но они такие красивые!
Сердце. Сердце бьется, покрытое нейлоновыми колготками, как лицо бандита. Маленький презерватив, внутри которого - жизнь. Бандит, который бежит к смерти, но он бежит и к любви, и к сильной боли. Потому что он слишком ждал смерти, слишком много боли похоронил, слишком много любви его сжимало.
Мозг. Мозг. Мозг. Только мечты. Много изображений и ни одного звука.
Когда я ездила на машине с тобой и папой, размышляла об очень многих вещах. Я любила эти поездки на машине, мне нравилось объезжать весь берег Сицилии, любоваться пейзажем, пока бесконечное число молекул мысли волновали мой маленький мозг. Было удивительно, как берег менялся всего через несколько километров: от песка - к скалам, от скал - к ровным площадкам, снова становясь песком, а потом неожиданно - холмом. Большой зеленый холм, который нависал над морем.
Мы уезжали рано утром, я всегда вставала первой. Не хотела, чтобы вы меня будили, не желала быть для вас помехой. Так что я вставала, мылась, и когда вы просыпались, то видели меня уже умывшейся и собравшейся. Для вас это было нормально, и вы никогда меня не хвалили. Может быть, если бы у меня был ребенок, я бы ему часто делала комплименты, чтобы, когда он станет взрослым, не чувствовал себя слишком… чтобы он не чувствовал себя некомпетентным, вот. Папа обычно не обращал внимания на то, как я одета, но ты изучала меня несколько минут.
"Почему ты надела эту юбку? Она плохо сидит, и ее надо постирать". "Что ты собралась делать в этих туфлях? Хочешь поехать на бал? Надень теннисные туфли, те грязные, прошлогодние. Сегодня мы едем на море к бабушке, мы проведем там Пасху".
Тем не менее тогда я была счастлива. Я закрывала окно, потому что ненавидела ветер, который проникал в щелку и гулял по салону… он казался мне крутящейся в воздухе шпагой или лассо ковбоя. Мне нравился звук радио и звук твоего голоса, когда ты говорила с папой. От Миа Мартини до Риккардо Коччианте и Лореданы Берте - вот из каких звуков состояли мои мысли. Те песни, которые ты пела во все горло, а я учила: я их смущенно шептала, потому что стыдилась своего хриплого мальчишеского голоса. Разбитая любовь, потерянная любовь, брошенная любовь - вот темы моего детства.
Часто я засыпала. Как замечательно было спать в машине, свернувшись калачиком. Мне почти казалось, что я возвращаюсь внутрь твоего живота. Кстати, что ты чувствовала, когда я была внутри? Ты считала меня инородным телом или частью себя? Я много весила? Ты всегда была такой маленькой, такой миниатюрной… Твоим движениям не мешала еще одна жизнь внутри тебя? Ты когда-нибудь разговаривала со мной? Что ты мне говорила?
Вчера я опять попросила Томаса пососать мою грудь, как будто он сосет молоко. Это время материнства. Прекрасно все, от чего я чувствую себя женщиной.
Серьезно: знаешь, что я думала в течение этих долгих поездок? Я думала: "Однажды я хотела бы опубликовать свой дневник, описание своей жизни. Я должна серьезно подумать о том, чтобы завести его… Даже если я знаю, что мне надоест его писать".
Однажды я попросила папу подарить мне красивый дневник с большим замком. Всю неделю, каждый день, когда он возвращался домой, я его спрашивала: "Папа, ты принес дневник?" Я его спрашивала, когда мы ужинали, всегда вполголоса, выжидая момент, когда за столом все погружалось в тишину - я не хотела перебивать вас. Каждый раз, когда я спрашивала его, не купил ли он дневник, чувствовала себя виноватой. Когда он говорил "нет", я не обижалась: это был самый очевидный ответ на мой нескромный вопрос. Если бы он мне его принес, то тут же его отдал мне, какой был смысл у него спрашивать?
Через неделю мы ехали с тобой в машине, вместе вышли и направились в табачную лавку. Худющая женщина, которая стояла за прилавком, с глазами вареной рыбы и тонкими-претонкими волосами, была мамой одной из моих одноклассниц; мне нравилась эта женщина, она казалась феей, переодетой в ведьму. Все мои одноклассники ее боялись, а я считала ее прекрасной. Ты показала мне полку, где лежали тетради, карандаши и другие канцелярские товары; среди всего этого я увидела дневник. Он был покрыт грязно-белым атласом. На нем нарисована девушка, блондинка с красной гвоздикой на мотоцикле. Дневник был тонким-тонким, от силы в двадцать страниц. Тонкий позолоченный замок весь в коричневых пятнах. Единственный дневник в магазине. Он остался с незапамятных времен. Хотя дневник был жутким, мне он очень понравился. Фея, переодетая колдуньей, взяла с тебя полторы тысячи лир.
Но моя обычная непоследовательность быстро заставила меня бросить проект. Я исписала всего пять страниц, и тут же мне это надоело.
"Я стану писать, когда мне будет что сказать", - пообещала я себе. Я ненавидела делать что-то, лишенное смысла.
Итак, когда я считала, что пришло время похоронить мою душу и жить только материей, исключительно непристойной, какой-то ангел-извращенец прошептал мне на ухо: "Пиши. Эти чувства больше не вернутся. Если ты напишешь, дыхание души останется в твоей груди".
И, поскольку мне всегда было нечего терять, делая вид, что пишу дневник, я написала роман.
8
Сегодня, когда он смеялся, я заметила, что один его зуб лезет за другой, как будто смутился и хочет спрятаться. Я нашла этот дефект невероятно очаровательным и спросила себя, по какой такой странной причине я его никогда не замечала. Я знаю его родинки, его волоски, знаю запахи его тела. Знаю, что у него на одно ребро больше, - то, которого нет у женщин. У него веснушки на спине и большие суставы на руках. Свет звезд - это лишь бледное и скучное отражение по сравнению со светом его глаз. У него мягкий рот, такой бывает только у женщин. У него такие родные грудь и живот, как у новорожденного.
У него родинка под глазом, на той же высоте, что и у меня.
Пока я в экстазе смотрела на его кривой зуб, он уставился на меня и, почти раздраженный, сказал:
- В чем дело?
Я поняла - что-то не так.
Я поняла - меня скоро бросят.
Первая вещь, которая стала для нас общей, - книга стихов Мао Цзэдуна, купленная в букинистическом магазине. Мы читали ее ночью в его комнате, когда пуховое одеяло укрывало наши нагие и еще разгоряченные тела. На стене горели красные рождественские гирлянды, и нам казалось, что мы в прозрачном кубе, подвешенном в воздухе, и каждый может нас увидеть.
9
Мы устроились снаружи, под небом, полным воды. Закрывал нас какой-то зонтик, грела нас какая-то печка. Сильнейший свет был направлен на наш столик, и дым от жаркого дерзко лип к нашим волосам.
Я хотела уйти, я спрашивала себя, какого хрена я там делаю.
"Нужно встретиться с важными людьми" - это то, что меня заставляла делать моя жизнь. Но мой дух и тело восставали против этого.
Для меня не могут быть важными людьми те, кто сидит вокруг этого стола, окруженного сыростью и запахом жаркого. Этот актер мне на фиг не нужен, этот издатель может спокойно пойти в задницу, этот фотограф может сплющить свое тело до размеров фотографии и так и жить до скончания века.
Но это то, что мы, человеческие существа, всегда делаем: мы остаемся, как в капкане, в наших произведениях, в наших мирах. Никто не может спасти нас из наших миров, никто не может вытащить нас оттуда.
И пока все пили за мой успех и за тысячу других вещей, я повторяла про себя одно: "Идите на… вы все, мерзкие говнюки, жополизы. Хотела бы я увидеть ваши лица, если я покажу вам живого воробья".
Я сжимаю руку Томаса и шепчу ему:
- Увези меня отсюда, сейчас.
10
Я ем соленые крекеры, играет музыка - бредовый джаз, на улице идет дождь. У меня такие широкие бока, что я могу посадить вас к себе на локти.
У меня хриплый голос. Вчера приезжал Максимилиано, мой неаполитанский друг, о котором я тебе пару раз говорила, иногда он приезжает ко мне, и, когда улыбается, я никогда не могу понять, грустно ему или нет.
- Я боюсь, - прошептала я ему.
Он посмотрел на меня смущенно и страдальчески:
- Чего?
- Что он меня предаст… - ответила я.
- Что заставляет тебя так думать?
- Ничего… я это чувствую.
Он посмотрел на меня, кивая, и я сразу поняла, о чем он думает.
Я вытаращила глаза и крикнула:
- Ты считаешь меня сумасшедшей?
Он сказал, что я сгущаю краски, что мир, в котором я живу, - это не реальность.
- Открой глаза, Мелисса. Ты создаешь мир, в котором нет ничего общего с миром вокруг тебя.
Я взяла его за руку и выбросила вон с такой силой, что у меня остался клочок его рубашки в клеточку, вырванный моими яростными пальцами.
Потом закрыла за ним дверь, и у меня закружилась голова. Я пошла в ванную и заметила, что на раковине в спешке оставила использованную прокладку. Неважно, кровь меня не смущает. Вышла на балкон, стиральная машина только что выключилась. Я стояла и долго смотрела в барабан стиральной машины, не знаю почему. Моя голова настолько заполнена мыслями, что кажется пустой. Я изнемогаю от счастья, оно меня деморализует. И спрашиваю себя каждый день, каждую минуту, будет ли конец этому счастью и когда он настанет. Я знаю, я пессимистка. А может быть, еще и мазохистка. Да, прекрасно это осознаю. Послания, которые приходят из мира, не обнадеживают: ничто не вечно, все когда-нибудь вянет и в конце концов умирает. Если этого не случится со мной, что мы будем делать? Если я навсегда останусь мелкой, с убогим интеллектом, если я навсегда останусь влюбленной, что мы будем делать?
Знаю, я не согласна меняться. Я слишком традиционна, слишком привязана к воспоминаниям и - парадокс - слишком привязана к фантазиям будущего. Именно поэтому мое настоящее такое беспокойное, хотя и счастливое: я перемешиваю прошлое, настоящее и будущее, как будто из этой смеси может получиться изысканная сладость. Сладость, от которой хорошо, потому что от нее плохо. Прекрасная сладость, созданная из противоположностей.
Нет ничего позитивного в такой палитре чувств. Это оргия, мама. Оргия чувств. В которой непонятно, кому лучше, в которой невозможно предвидеть, выиграешь ты в качестве приза жизнь или смерть, любовь или боль. Это бесконечный хаос, связанный тысячью крошечных колечек, которые спутаны между собой, и рвут мое сердце, и тянут меня в мрачные закоулки, в самые невыносимые состояния души.
В своей глубинной сути я - испорченный человек. Я не могу следовать инстинктам, а позволяю наваждениям и сильным страстям рвать меня на части. Как ты думаешь, это просто потому, что я сицилийка? Или потому, что меня терзает этот чертов страх остаться без лучшей части меня? Без Томаса.
11
Я разбудила его, тряся за плечи, я задыхалась.
- Здесь призраки, я их чувствую, - прошептала я, чтобы они меня не слышали.
Сон, ответил он, кошмарный сон, расслабься, сказал он.
Нет, я не могла. Одной рукой я чувствовала, как кто-то бьется в стену рядом с кроватью. И стук превращается в нежную мелодию. Полуоткрытыми глазами я видела черную высокую женскую фигуру.
Спи, спи, не бойся. Спи, спи, не бойся. Не бойся.
Утром воспоминания ночи уже в прошлом, но сохраняется странная притягательность, которая снова заставляет меня желать оказаться во тьме, во мраке. Я слышу странное эхо, пью беспечное молоко моих мыслей, сижу с голыми ногами - нога на ногу - и нетерпеливо ищу сигареты, потому что шесть часов без курения - это слишком.
Вонь от грязных тарелок в раковине все хуже день ото дня, сегодня я решаю сделать уборку в доме, клянусь, я это сделаю. Я спокойна, хотя это эхо, как тибетская песня, не оставляет меня, но и не мучает.
Он говорит мне:
- Иди посмотри.
Я с улыбкой иду по узкому коридору и чувствую, что сегодня утром я действительно хочу заняться любовью. Думаю, что, когда войду в комнату, брошу его на постель и поимею, даже не взглянув на него.
Он только что принял душ, он еще мокрый, я ощущаю кожу его женственной спины, она скользит под моими пальцами.
- Иди посмотри, - повторяет он.
Я не вхожу, а останавливаюсь у входа в комнату, опершись ногой о стену, с улыбкой, которая прекрасно выдает мои намерения.
Он этого не замечает, показывает на стену пальцем.
Черная рука. Нет, не рука, три пальца. Три черных пальца отпечатались на стене, как будто кто-то опалил пламенем ладонь, а потом прижал ее к штукатурке.
Я только произношу: "Я же тебе говорила" - и чувствую два укуса изнутри. Кто-то говорит мне, что я должна спрятаться, потому что никто не сумеет расслышать это эхо.
12
Я поняла, что влюбилась в него, однажды вечером в конце лета.
Электрическим вечером в Риме - городе, который был еще большим кобелем, чем когда-либо. Он согнулся так, будто пытался извиниться за слишком большой шум, за то, что он слишком красивый, слишком шизофреничный, слишком древний. Рим императоров и ростовщиков, политиков и таксистов, потерявшихся девочек и распутных девиц в мини-юбках. Рим вина и молока, церквей и публичных домов.
Я потягивала из бокала винсанто, глядя на лица, мелькавшие на экране. Телевизор вобрал меня в себя, я будто вселилась в него, глаза и слова говорящих чучел казались направленными на меня, как грубые мечи, готовые разить. Какой я была? Я не была. Я чувствовала жуткую усталость от самой себя, говорила то, во что никогда не хотела верить, - ведь то, что я хотела сказать, казалось слишком сумасшедшим и беспорядочным; это можно было понять. Я старалась соответствовать тому, что происходило.
Мартина и Томас лежали на красивом кожаном диване, мы с Симоном приклеились к телевизору.
- Томми, ты сделаешь мне массаж спины? Она у меня так болит… - сказала Мартина.
Он взял в рот сигарету и крепко зажал ее губами. Он прикрыл глаза, чтобы защитить их от дыма. Его миндалевидные глаза с длинными густыми ресницами стали похожи на два полумесяца.
Мартина повернулась к Томасу спиной, и он начал делать ей массаж, двумя пальцами массируя каждый позвонок с нежной силой. Я подумала: как здорово чувствовать две большие руки, как эти, на своем теле, как приятно, когда запах сигарет проникает тебе в ноздри. В этот момент я желала Томаса, и не только физически.
Вдруг я чуть не спросила его: "Томас, сделаешь массаж и мне?" Клянусь, я почти сказала это.
Потом я не знаю, как это случилось…
В этот же вечер на огромной постели имперского стиля мы с Клаудио занимались любовью. Он - на мне, я лениво раздвинула ноги. Запах старого дерева создавал приятное ощущение тепла. Тьма поглотила все, единственный светлый блик в комнате - жемчужное ожерелье, которое он мне подарил. Мои мысли как падающие звезды с таким длинным светящимся следом, что невозможно разглядеть его начало.
В последнее время Клаудио демонстрировал какую-то странную ревность-зависть; если я не проводила с ним достаточно времени, он заставлял меня чувствовать себя виноватой. Звонил, плакал, просил не оставлять его.
"Я не могу дождаться, когда вся эта пыль осядет, - говорил он, - я хочу, чтобы ты снова была только со мной. И потом, не обольщайся, скоро ты перестанешь совпадать с ними".
Я не обольщаюсь, Клаудио. Я искренне надеюсь, что они перестанут совпадать со мной, я надеюсь, что никто меня не вспомнит. Но и ты должен забыть меня.
Клаудио вошел в меня и начал двигаться. Я чувствовала его напряженный живот и воспринимала секс с ним как нечто уже чуждое. Я отвернулась, его живот скользил по моему лобку.
У меня набухли соски, мне захотелось его помучить.
После пяти-шести толчков он обычно начинал потеть. Капли пота стекали по его лицу, падали мне на губы, и я устало слизывала их: они были горькие и соленые.
В эту ночь все произошло иначе: на третьем толчке я остановила его и сказала: "Я люблю другого человека, мне это невыносимо".