Он оторвался от меня, ничего не ответив, я повернулась на другой бок. Передо мной был старинный шкаф с огромным зеркалом, в которое я смотрела несколько минут, показавшихся вечностью. И вновь увидела тот потерянный, пассивный взгляд, который сопровождал меня всю жизнь.
"Ты не любишь другого, ты любишь свой успех, думаешь, что я бедный неудачник, который даже не может удовлетворить твои капризы", - прошептал он через несколько минут.
"Да заткнись ты", - тихо ответила я. Мне надоело слышать, что успех меня изменил. Единственное, что изменилось, - то, как он воспринимал меня. Он считал, что я теперь принадлежу не ему, а всем. Клаудио казался мне враждебным, я начинала испытывать к нему отвращение. Не ненавидеть, нет - он был мне отвратителен.
"Это тот писатель, которого ты встретила на вечеринке, да?"
"Если тебе нравится так думать, думай, - безразлично ответила я. - Как всегда, я тупица… я все тебе рассказываю. Но ты увидишь, что с сегодняшнего дня все изменится". - Я говорила отвернувшись, тихо-тихо.
Потом услышала, что он плачет, но закрыла глаза, наплевав на его обиду. Подумаешь…
Он немного поплакал, но быстро понял, что этого недостаточно, чтобы меня разжалобить. Его слезы появлялись тогда, когда он нуждался в понимании, поддержке и утешении. Я хотела, чтобы он почернел от моих кулаков и побелел не от моих ласк.
Мои соски напряжены, но я хотела его помучить.
Зашуршали простыни, и прежде чем я поняла, что он делает, услышала хрип из его рта. Я посмотрела в зеркало перед собой и ясно увидела немного приподнявшуюся простыню и его руку, сжимавшую член. Он мастурбировал рядом со мной, чтобы насладиться и, может быть, отомстить.
Я почувствовала, как он прикасается ко мне, и закрыла глаза, пытаясь заснуть - не видеть и не слышать.
С набухшими сосками я продолжала его мучить.
Он встал, пошел в ванную, откуда донесся последний, долгий всхлип наслаждения.
На следующее утро мы позавтракали, не разговаривая. Больше я его не видела.
В каком-то смысле я чувствовала себя сиротой, хотя у меня было два отца: один настоящий, к которому я никогда не испытывала никаких чувств - ни зла, ни гнева, ни любви; и другой, которого заставили любить меня, и я заставила себя любить его.
С расслабленными сосками и со свободой вдобавок.
13
Голая, я сижу за компьютером, он на кухне моет посуду и насвистывает. Мне нравится шум, когда я работаю, мне нравится гул. Потом он ставит компакт-диск, и я, пока пишу, вдруг замечаю, что пританцовываю, и от этого мой стул на колесиках ходит волнами. Занавесок еще нет, и окна высокие, типичные для дворца XVIII века. Все могут увидеть нас, но мы даже хотим, чтобы нас видели, когда занимаемся любовью. Может, это обычное дело для тех, кто влюблен, - показывать всем, как они друг друга любят. Я начинаю кружиться к коридоре, иду в гостиную и ласкаю дерево бонсай кончиками пальцев. Он стоит сзади меня, я обвиваю его грудь, а потом начинаю тереться о нее своим лобком. Я решительным движением поворачиваю его, смотрю, не понимая, понравилось ли ему мое движение. Поворачиваюсь, трусь о него попой; он нежно ласкает мою спину, я сажусь на мокрую и холодную раковину, от этого моя кожа вибрирует, и каждая частичка моего тела тянется к нему.
Он на мне, вытягивается и шепчет слова, которые мне нравятся, моя ушная мочка нагревается от его дыхания.
Вдруг я слышу приступ кашля и открываю глаза: вижу женщину, которая наклонилась над столом и судорожно кашляет, она смотрит на меня и злобно улыбается. Она блондинка, худая и морщинистая, на ней платье в цветочек. Я снова гляжу на нее, потом на него, закрываю глаза, вновь открываю - женщины нет, она исчезла. Но я еще слышу, как она кашляет.
Я привлекаю его к себе и осыпаю поцелуями.
Его кровавый язык и алые щеки на моей шее.
14
Фильм - чудесный, потрясающий, великолепный. Прикосновение гения украсило эту картину.
Он сделан новым режиссером, который выиграл конкурс в Берлине, тебе не кажется? Или в Каннах? Или в Венеции?
Ну… я…
А что ты скажешь об Эдгаре Аллане По, о Селине, о поэтах-декадентах начала века? Тебе не кажется, что слово совершенно наполнено мыслью?
Да, конечно, но…
А выставку Тинторетто? А ты ходила смотреть последний фильм Тарантино, а ты видела первый фильм Бунюэля?
Нет…
Ваши мозги разлагаются. Вы умеете знать, а я нет.
Я - homo sapiens, который еще не эволюционировал. Я пока на первой стадии и не собираюсь ее покидать.
Они все - неподвижные статуи из пепла. Плотно слепившегося пепла, который невозможно разрушить. Я бы так хотела походить по их осколкам.
Однажды кто-то мне сказал, что мы окружены мертвыми людьми. Мертвецы ходят по улицам, едят, пьют, занимаются любовью, читают книги, смотрят фильмы и знакомятся с важными людьми. Но мертвецы, в отличие от живых, не могут испытать трепет, не могут ощутить эмоций. Они используют только интеллект, ум и хотят создать собственную культуру.
Я боюсь мертвецов.
Я боюсь мысли, что когда-нибудь могу умереть и я.
Над пляжем в Роккалюмере висела огромная вывеска "Купаться запрещено", хотя это был самый людный пляж в западной Сицилии. Там не было ни песка, ни скал. Только камушки. Камушки, забивавшиеся между пальцами ног, а на коже от них оставались следы.
"Стой, надень резиновые туфли, так тебе не будет больно".
Я всегда ненавидела эти отвратительные резиновые туфельки. Я чувствовала себя в них ужасно - одной из немецких туристок, старухой с белыми волосами или вечной балериной с резиновыми пробками на ногах.
Пусть лучше мне будет больно, и я решила - когда я долго иду, мне нравится это ощущение на коже, сладкое мучение, которое я причиняю своим детским ногам.
Я не любила ходить на пляж утром, идеальное время - день, сразу после еды.
"Не вздумай купаться, ты только что поела", - хором говорили ты, бабушка и тети.
Мужчины храпели, вернувшись с ночной рыбалки.
"Нет, обещаю, я не буду купаться, просто полежу на солнышке", - серьезно отвечала я.
"Ты получишь солнечный удар!"
"Я буду ходить мочить голову время от времени", - мудро возражала я.
Я уходила вместе с Франческо и Анджелой, которые сначала посылали меня на разведку, чтобы я убедила вас, что нам можно идти.
Мы пересекали улицы, держась за руки, и, приходя на берег, бросали матрас на воду и ложились на него. Мы играли на спор, у кого первого намокнет живот. Вода была холоднющая, и вся пища, которую мы съели на завтрак, могла тут же заморозиться в желудке. Вскоре мы привыкли даже к медузам. Здесь они маленькие, но смертельно опасные. Мы брали с собой оливковое и сливочное масло, крем "Нивея". Смешивали это все и намазывали на место укуса, после чего кожа, в масле и на солнце, поджаривалась, как яйца с беконом. Потом сверху клали горячий камень и от боли сжимали зубы и били ногами по земле.
Франческо, который был маленьким, умудрялся казнить медуз своим кинжалом. В битве погибали дюжины медуз, они лежали на солнце разодранные, и из них испарялась жидкость.
Пока он жестоко расправлялся с медузами на пляже, мы с Анджелой бегали под душ, удостоверившись, что нас никто не видит. Мы стояли под водой и пели: "Бранкамента! Тра-та-та!", извиваясь, как две змеи.
К пяти приходили вы. Издалека, бледные от духоты, вы казались персонажами фильмов Серджио Леоне. Жара, тишина вокруг, вы вооружены: масло для загара, матрасы, серсо, маски, парео, радиолы, контейнеры Таппервер, в которых лежали печенья, фрукты, бутерброды с маслом, помидорами и солью. Мои любимые, от которых у меня горели потрескавшиеся губы.
Мы смотрели на вас издалека и чувствовали себя как животные, которые наблюдают за другим животным, чтобы разглядеть его слабые места. Инстинктивно. Через несколько минут вы бежали к нам с криками: "Паразиты, вы все-таки купались?!"
"Восемь лет впустую! Тебе восемь лет, и все они прошли зря!"
"Я выну из тебя душу, зараза!"
"Мама, как ты можешь вынуть из меня душу?"
Мне представлялась замечательная картина: ты проделываешь дырку у меня в желудке и вытаскиваешь мою душу руками, как струну.
Мы чувствовали все увеличивающуюся радость: от игры в воде и оттого, что нарушили ваши идиотские правила. Потому что, если вы не хотели, чтобы мы купались после еды, на кой хрен вы тащили еду на пляж?
В шесть, когда солнце начинало отступать, а море становилось серым, вот тогда приходила самая главная.
Главная была не выше, чем мы, дети, у нее были короткие светлые волосы, огромные зеленые глаза, кожа гладкая, как шелк, обвисшие груди, из-за шести детей, рожденных ею за шесть лет, напряженный жесткий живот. А бедра… самые красивые бедра, какие я видела. Тонкие, гибкие, накачанные, ни капельки целлюлита, но мягкие.
Главная спускалась еще более вооруженной, чем вы: она тащила с собой кувшины с водой, полные подносы еды, коробки мороженого и огромные связки бананов. Главная пугала нас, и мы, дети, были вынуждены есть бананы у нее на глазах.
"Съешь при бабушке, это тебе полезно".
Наши желудки были до отказа набиты пищей, мы могли прожить без еды несколько месяцев. Но это был ее способ показать нам свою любовь.
На восьмом банане, если кто-то из нас говорил: "Хватит, бабушка, я объелся", она кидала на него свирепый взгляд, от которого мы писались, - хорошо, что на нас были уже мокрые купальники. Потом спускались папа и дяди, и у них тоже было свое вооружение: фотоаппараты и камеры. Они говорили, что хотят сфотографировать нас, детей, но на самом деле объектив всегда был направлен на задницы женщин на пляже. Этим они вас бесили, но вы продолжали загорать, бурча: "И чего хорошего вы нашли в этой заднице? Дряблая, обвислая…"
Каждые выходные приезжал оркестр и располагался в центральном дворике, куда выходили дома всех деревенских жителей. Я наблюдала за ним, сидя на цементной ступеньке крыльца и болтая ногами. Во дворе был синьор Сибилла, который, когда его жена уходила из дома, флиртовал со своей соседкой - вульгарной толстой бабой, от которой шел сильный запах плесени. Была Мегера, которая спускалась всегда разодетая в блестящее и обтягивающее, глаза подведены "ядерными" зелеными тенями, чернющие волосы до плеч. Она садилась рядом с клавишником оркестра и пыталась следить за его игрой по нотам, чтобы повторить это на своем пианино на следующий день. Она была нашим оркестром всю неделю.
Бедра женщин в этих случаях были великолепны, когда они танцевали: "Всплесни руками в воздухе, а потом позволь им двигаться… если ты будешь делать, как Симон, то точно не ошибешься".
Они казались великолепными для меня и синьора Лоя - сардинца, у которого была жена, похожая на тарантула. Каждые выходные оркестр был вынужден уходить раньше, потому что дедушка дрался с синьором Лоем, который, несмотря ни на что, продолжал пускать слюни, глядя на бабушку.
Она сияла больше всех, королева лета. Она блистала, и ее излучение было сильнее, чем свет солнца, ярче, чем блестки Мегеры.
15
Иногда я думаю о вас. Нет, неправда, я думаю о вас не иногда, а всегда. И каждый раз у меня вытекает слеза из одного глаза, только из одного. Если Томас спрашивает меня, почему я плачу, отвечаю: "Ничего, просто я зафиксировала взгляд на горизонте, и меня слепит радуга".
Я думаю о вас, о вашем совместном одиночестве.
Как только привозят пиццу на дом, вы роетесь в копилке, чтобы найти мелочь, потому что у доставщика нет сдачи. Когда он уходит, вы смеетесь над его красными фурункулами и говорите: "Какой глупый батрак".
Вы садитесь на диван, скрестив ноги, включаете видеомагнитофон и пытаетесь найти фильм, который может вас взволновать. Костюмный фильм, предпочтительно с подходящим романтическим сюжетом. Франческо и Морино нюхают помидоры в своей пицце, вы протягиваете им крупинку соли на пальце. Вы уже открыли окна, терраса и сад в нескольких шагах от вас, вы чувствуете свежесть луга после быстрого дождя. Смешно смотреть на Орнеллу, лежащую на животе на ковре перед телевизором, она уставилась в экран. Ее веки тяжелеют, она засыпает.
Чудесно наблюдать, как она посылает тебя в задницу, когда ты кричишь ей, чтобы она пошла в постель. Она встает, смотрит на тебя своим дерзким взглядом и говорит: "Ты, хренова идиотка, на кой черт ты меня разбудила?"
Ты не отвечаешь, потому что иначе это все закончится пощечинами и пинками.
Если бы я была с вами, я бы сидела неподвижно, свернувшись в кресле, и быстро бы заснула. Но сейчас ты одна, и только кошки сопровождают Орнеллу в ее постель.
Ты зажгла сигарету и заплакала перед телевизором. Твои глаза, сделанные из воды, тонут в океане слез.
Когда ты просыпаешься, замечаешь, что тебя позвал не мой голос, тебя разбудила вонь очередной непотушенной сигареты, которая проделала очередную дырку в диване.
Ты идешь в постель, зная, что меня нет, и ты не сможешь смеяться надо мной, говоря: "Да какая тебе разница, что я сплю прямо на диване?"
Ты проскальзываешь в постель, твои слезы уже высохли.
А я в другом мире.
Я люблю.
Я думаю о тебе, о нем, обо мне и о нем прежде всего. Твои глаза сделаны из воды, мои - из огня, его - из земли. Из вас троих только я поддерживаю ваше превосходство, только я его люблю.
16
Сначала я приближалась медленно, потом, однажды коснувшись его бедер, мои колени отодвинулись, а движения стали обволакивающими. Я окружала его сначала легким движением руки. Его тело напряглось, и показалось, что его дыхание остановилось на несколько минут. Он оставался неподвижным. Вытянутым мизинцем я почувствовала его эрекцию. Он не был импотентом, но, проклятие, эрекция была слишком слабой, хотя я тогда еще не знала, что такое настоящая эрекция. Поэтому моя рука стала смещаться все выше и выше, на уровень его сердца. Когда он легко коснулся моих пальцев, я поняла, что ничего уже не будет так, как раньше.
- Ты хочешь спать со мной этой ночью? - спросила я.
Мы были в Козенце, в университете, который приютил меня и дал мне в распоряжение две комнаты - одну для меня, другую для того, кто со мной.
- Так ужасно спать в одиночестве… - продолжала я, усиливая его смущение.
- О'кей, - ответил он, а его щеки полыхали огнем.
Аромат его шеи был опьяняющим, молодым, детским. Это все, что мне нужно.
- Аромат твоего дыхания… - неожиданно прошептал он ночью, - я обожаю аромат твоего дыхания.
Я сжала в пальцах его футболку и закрыла глаза.
Он заключил мое дыхание в перегонный куб из ветра и вдыхает его каждый раз, когда меня любит.
17
Ход поезда повторяет наши движения, а наше дыхание создает легкую и нежную мелодию, иногда прерываемую всхлипом в горле, губами, тянущимися друг к другу; темнота ночи разрывается разбросанными по деревенским улицам фонарями, смутное согласие и возбуждающие фантазии, мои бедра на его теле, они сжимают его и кричат: "Я не хочу, чтобы ты уходил, я не хочу, чтобы ты уходил! Почему ты убегаешь? Почему не возвращаешься? Почему не останавливаешь мое дыхание?"
Ладони на его груди, теплой, материнской, шея наклонена вправо, глаза сдерживают слезы, может быть, кровавые слезы.
Снова шепот в моей голове, слишком слабый, чтобы я могла его разобрать, но довольно сильный, чтобы я могла услышать легкое дуновение, вихрь. Я наслаждаюсь оргазмом, я излучаю такую энергию, что даже у него трясется все тело. Кровь, кровь повсюду. Кровь в моей голове, кровь в моих глазах. Мои вены пусты.
Я провожу по себе черту авторучкой, которую мне подарил папа, той, которой пишу, я хочу понять, осталась ли у меня еще кровь внутри.
Пустая, совсем пустая.
Я только помню, что он вернулся в купе и закричал. Помню его испачканные пальцы и потерянные глаза, теперь такие далекие.
Расстояние между нами когда-нибудь приведет его на край жизни, он удалится от меня и войдет в Ее руки. Когда он будет у Нее, он увидит, как сгущается туман и мешает воспоминаниям. Когда он будет у Нее, я умру и медленно войду в этот туман. И тогда хотя бы увижу его вблизи.
Ядовитый глист свил гнездо в наших животах, на его теле отпечатались изображения нашей жизни. Каждый раз, когда глист двигается, он показывает новое изображение, которое проецируется на наш живот, а свет снаружи высвечивает его и очаровывает нас. Мы сидим и смотрим на него, а потом разражаемся слезами.
Вначале я не понимала, что двигается в моем животе. Я думала, это ребенок, который не хочет рождаться и не хочет расти, поэтому остается погруженным в невесомость в моей околоплодной жидкости. А потом я увидела картинки в голове, которые были плодом боли.
Эта боль была плодом движения моих кишок, моей плоти, моего чрева.
Боль, корни которой уходят в мое прошлое, а я не могу просто так избавиться от этого прошлого, выплюнуть его с кашлем, я должна жить им и видеть его.
Глист помогает мне в этом, и я его люблю.
18
Море волновалось, мне было четыре года, и я надела красный купальник. Пляж сиял от дневного солнца, камушки сверкали, и контраст с глубокой голубизной моря был сильным, сильнейшим. Живот мой сжимал пластиковый спасательный круг с нарисованными красными яблоками. Я держала его обеими руками и топала ногами, потому что хотела любой ценой искупаться, хотя казалось, что волны грозят поглотить берег.
"Я хочу купаться!" - кричала я со слезами, визгливым голосом.
Папа, лежавший на циновке, делал вид, что не слышит меня.
"Я хочу купаться!" - повторяла я, пока он не был вынужден поднять глаза и посмотреть на меня нетерпеливо.
"Ты не можешь, - сказал он, - море слишком штормит".
"Мне так нравится, - ответила я, - я играю с волнами".
Ты лежала на животе, чтобы загорела спина, и ответила ему, бормоча: "Да ладно, давай, если ты будешь с ней рядом, ничего не случится".
Удовлетворенная, я внутренне возликовала, но мое лицо все еще искажала гримаса.
Я бегом побежала к морю, вцепившись в свой спасательный круг. Папа догнал меня, я сунула ногу в воду. Она была очень холодной, но я не обратила на это внимания.
"Вода холодная, - сказал он, - уходим".
Я не ответила, а двинулась вперед, пока вода не скрыла меня наполовину.
Я пошла дальше, ступни уже не касались дна, накатывали волны, которые тащили меня и мой спасательный круг. Папа наблюдал за мной, нетерпеливо ожидая, пока я скажу: "Папа, пойдем".
Я плавала и играла с волнами, которые величественно поднимали меня высоко вверх, может быть, я улыбалась. Будто это были большие руки, которые поднимали меня вверх, а потом снова опускали, и я испытывала одновременно страх и возбуждение. Страх упасть и желание подниматься к небу - на мгновение, на секунду. Я чувствовала себя на верху блаженства.
Повернулась и увидела его - папин взгляд от нетерпения превратился в болезненный.