Всеволод то жил пару дней у нее в Москве, то приезжал в деревню на один – два дня. Сказать, что все это время Всеволод страдал, это значит не досказать. Имя Анны не сходило с его уст, но языка общего со своей женой ему найти так и не удавалось.
Как только Всеволод возвращался в деревню, то сразу же – уже на подъезде к дому, звонил и звал меня в гости… Этот месяц он только и говорили об Анне – он говорил, а я выслушивал его. Скульптор не находил себе места. Наши с ним разговоры затягивались глубоко за полночь и постоянно прерывались звонками супругов друг к другу, которые, как правило, заканчивались ссорами. В эти вечера скульптор мало вспоминал про дочь, он говорил и думал только об Анне… Что это было – страсть взаимная, самоистязание, любовь, привязанность друг к другу или же болезнь обоюдоострая, я до сих пор так и не понял.
Сам же дом скульптора начиная с декабря месяца, с того момента, когда у него родилась дочка, – вымер.
На крестинах народу собралось человек десять – двенадцать. Крестный и крестная, Аня и Всеволод, мама Ани с подружкой, еще три – четыре человека. По моей памяти, все. Больше, кроме Полины, мне никто так и не запомнился…
Мама Анны в это время преподавала в Южной Америке русский язык и литературу (ее муж остался в Америке – он тоже был преподавателем, но физики и математики и, так же как и она, преподавал в одной из местных школ). Выглядела мама Анны в тот день на добротные шестьдесят лет. Была при этом тучна и грузна. Ее глаза прикрывали очки. Лицо было серьезным и лишенным какого-либо выражения, лишь изредка на нем появлялось подобие мрачной и дежурной улыбки. Одета она была во все учительское – синюю блузку и темно-синий трикотажный костюм. Мама Анны неплохо ориентировалась в разговоре и всячески поддерживала натянутую до обнаженного нерва беседу – за праздничным столом. Мы сидели с ней напротив друг друга и имели достаточно неплохую возможность пообщаться, приглядеться и полюбоваться друг другом – мы изучили друг друга чуть ли не вдоль и поперек. Что мне вам сказать, друзья мои, про маму Анны – учитель – да, и судя по всему, не плохой учитель… А вот что касается остального, то… Взглядов Ирина Милосердова была старомодных, а в оценках несколько консервативна, агрессивна и безжалостна. Но, тем не менее и ко всему прочему, не скучна и не лезла за словом в карман лишний раз. Как человек же она была, с первого взгляда, не очень-то и доброй породы – одним словом – консерватор. Но здесь может быть и взгляд предвзятый. Видел я ее недолго, общался мало, за разговором особо не следил, выводов не делал, большую часть слов пропускал мимо ушей и так ничего и не запомнил и не понял из того, что она сказала в то утро за столом…
Что касательно подружки – ее ровесницы, так это была та еще фифочка – та еще штучка… Эта женщина была стройна собой и, несмотря на возраст свой достаточно зрелый – постиндустриальный и технический, была еще очень и очень даже и ничего. На ней были надеты плотно обтягивающие ее джинсы – типа леггинсов, свитер беленький и кой-какой макияж, сережки и всякое такое, модные сапожки яркие на высоком каблуке – можно сказать, что она была одета со вкусом и накрасилась сдержанно… Такую хоть сейчас на танец и в амур – миловидная, сочная, аппетитная – ах, елки моталки… Тремя словами про нее… Но было-то ей, как ни странно, – шестьдесят!!! И жила-то она уже как лет двадцать в Северной Америке, и была эмигранткой последней волны, и что она, собственно говоря, забыла в России… Да к тому же ко всему она была свободна (у нее недавно умер муж – сердце не сдюжило у парня)… Одним словом, та еще была тетка. С такой ухо держи востро. С такой не забалуешь и за пальчик свой лишний раз поостережешься – такой палец в рот не клади, а то без двух останешься, а то и трех, но на самый худой конец… и без пятерни – вот так я вам скажу!!!
– У меня есть очень хороший адвокат!
Сказала она громогласно. Так, чтобы это все услышали. Сказала, как трибун, словно в колокол набатом ударила, вдруг и ни с того и ни с чего… Я выронил вилку из рук – чем сразу же и опростоволосился. Вилка ударилась о тарелку и перевалилась на стол. Вначале раздался ее звонкий стук о тарелку, а затем и тупой, но уже о деревянный стол. В то же мгновение я оказался под прицелом двух десятков разом вспыхнувших глаз. Ни фига себе дела, подумал я! Все уставились в мою сторону, я же перевел свой взгляд на приятельницу мамы Анны Петровны. Это было сказано ей столь неожиданно и не к месту, что за столом воцарилась всеобщая тишина. Причем мне показалось, что эти ее слова предназначались именно что для Всеволода. Через пару предложений, высказанных ею все в такой же завуалированной форме и с тонкими намеками и образными полунамеками, у меня не осталось и тени сомнения в том, что речь идет о разводе и об угрозе раздела имущества, а также ограничений по времени – в общении Всеволода с дочкой… Заморская леди стояла напротив всех посреди столовой, согнув одну руку в локотке. Второй же рукой она подпирала первую – ту первую, которую согнула и в которой держала дымящуюся сигарету. Все таращили друга на друга глаза и только и ждали, что она скажет дальше и чем, собственно говоря, она закончит ранее начатое. И она продолжила… Она расхаживала взад-вперед по столовой и с умным видом рассуждала о том, что, собственно говоря, ждет супругов, после того как произойдет развод и, как следствие этого, раздел имущества и девичья фамилия. Она все раскладывала по полочкам – по азбучным истинам. Она въедливо и дотошно расставляла нужные акценты по своим местам, так, чтобы до каждого из присутствующих дошло, кто же в конце концов прав, а кто виноват и кто останется ни с чем, в смысле без всего, после развода. Сева побелел. Он сидел на стуле ни жив ни мертв, сидел, выпрямив спину, и смотрел вперед себя, уставившись взглядом в пустоту.
– Он специализируется на бракоразводных процессах. Ему нет равных в вопросах раздела имущества!!!
После этих слов она подошла к банкетному столику и затушила сигарету о пепельницу – тем самым поставив жирную точку всему своему монологу.
Этот ее спич, судя по реакции гостей, не был чем-то из ряда вон выходящим для некоторых из них. Они приняли это за должное или же ловко скрыли истинные свои эмоции, и как ни в чем не бывало продолжили беседовать друг с другом за праздничным столом. Лишь мама Анны немного сконфузилась, покраснела и опустила глаза в свою тарелку. Я же после этого, как-то совсем уж затосковал и под незначительным предлогом, сославшись на свое плохое самочувствие, ушел вместе с женой домой.
После крестин Всеволод съездил на пару дней в Гольяново и вернулся обратно в деревню, в свой пустой дом, прогретый дотепла радиаторами водяного отопления. Сева буквально погибал от тоски и одиночества, когда оставался один в этом огромном доме, в этом лабиринте пустых зал и чуждых ему комнат. Он не мог жить один. Одиночество убивало его. Оно сжирало его душу – отрывая от нее кусочек за кусочком. Одиночество расползалось метастазами по всему его организму. Каждая новая пораженная клеточка, словно ненасытный зомби, перебрасывалась на сотни и тысячи других клеточек, пожирая их. В одиночестве он не мог ни спать, ни жить, ни творить – в одиночестве он сходил с ума. Жизнь ускользала от него. Ему не хватало рядом близкого ему по духу человека – близкой ему по духу женщины…
– Сев, пойди, сделай скульптуру, займи руки, сколько можно по дому из угла в угол шататься?!
– Как я тебе ее сделаю? По-твоему что, скульптуру сделать – это все равно что табурет сколотить?! Ты что, не понимаешь, мне для этого нужна муза, ты что, не видишь – я в депрессии?!
Всеволод подошел к шкафчику, открыл его и чуть ли не засунул в него голову. Покопался в нем – по его полочкам… Как только он высунулся из шкафчика наружу, я тут же увидел в его руке три или четыре таблетки, которые он сразу же и заглотил, запрокинув голову кверху.
Он пребывал в депрессии, и это так. В такие дни маска слетала с его персоны и он уходил в ТЕНИ – и это тоже так… Но в ту же секунду, как только раздавался чей то телефонный звонок, маска снова была на его лице и он выходил из своей ТЕНИ и моментом превращался в ПЕРСОНУ. Переговорив по телефону с кем-нибудь, из своих многочисленных знакомых и друзей, он возвращался к жизни и переставал раздражаться. Он начинал улыбаться, в нем просыпались эмоции, и тоска покидала его, ровно до того момента пока он не поговорит по телефону со своей четвертой по счету женой Анной и опять не уйдет из ПЕРСОНЫ в ТЕНИ, не забыв предварительно снять маску со своего лица…
– Ты что, опять с кем-нибудь по телефону трепался?! Я целый час не могла к тебе дозвониться. Ты почему мне не позвонил?
– Да нет, Ань, я всего-то пять минут с Мартыном разговаривал. Ко мне Вадим зашел, и мы с ним чай пьем.
– Пусть Вадим откликнется и скажет, что-нибудь, что бы я услышала его голос и поняла, что ты не врешь… Сева протянул мне трубку:
– Скажи чего-нибудь.
Я же раздвинул руки в стороны и вполголоса сказал:
– Сев, вы что, с ума посходили, не буду я ей ничего говорить.
– Ань, он чай пьет, пока не мож…
– Ты что про меня такое Вадиму сказал, что он разговаривать со мной не хочет? Хватит из меня дуру делать!!!
– Да ниче… – но Анна к этому моменту уже повесила трубку. Зачем звонила, чего хотела – хрен ее поймешь, да и зачем мне это понимать – какая мне разница. Анна повесила трубку, и у Всеволода опять депрессия, опять отчаяние, и он опять весь на нервах – он в ТЕНИ и жить опять не хочет. Через пять минут он перезванивает ей:
– Ань, ты чего повесила трубку?
Муж и жена вновь, и уже в который раз, начинают общаться между собой путем взаимных упреков, извинений и выяснения отношений. И вновь перед моими глазами трясущиеся руки скульптора, и вновь я слышу слова обидные, и вновь паузы в словах и ожидание ответа…
Я же между тем тихо и неприметно, чуть ли не на цыпочках, покидаю этот гостеприимный для меня дом, чтобы не помешать двум супругам – начать новое взаимное общение и таки найти путь к примирению, хотя бы ради дочурки своей. Но покидаю я этот дом ненадолго и до следующего раза – до следующего телефонного звонка от моего соседа… Скульптора – Державина Всеволода Всеволодовича…
Вышел за калитку Севиного дома. На улице чуть морозный по тому году поздний февраль темного времени суток. От Севиной калитки до моего домика под сто шагов. На небе ни облачка, сплошь голубенькие звездочки да луна полным диском. Луна отсвечивает своим диском наваленные по обочине дороги сугробы спрессованного снега, идти по расчищенной от снега дороге светло и хорошо – одно удовольствие. Дышу свежим морозным воздухом полной грудью, изо рта валит пар белым облачком – хочется жить. Снег под ногами не мягкий, но и не скрипучий, дошел до домика и не заметил как, не успев промерзнуть от вечернего морозца, вот всегда бы так…
Глава 9. Скульптор – поездки в Америку
После того как Стелла познакомила Всеволода с Мартой, Сева недолго думал. Он спросил совета у своей мамы, он доверял ей полностью, он доверял ее предпочтениям и вкусу.
– Мам, ну как тебе Марта, что скажешь?
– А ты знаешь, Севка, и ничего, продвинутая девушка, и одевается со вкусом, и держится в обществе правильно, и попусту не говорит, и рта своего за зря лишний раз не открывает, и преподнести себя умеет.
– Так, что, мам?!
– Женись! Как только Марте исполнится восемнадцать сразу и женись!!!
Скульптора посетила муза.
Эти двое, несомненно, подходили и дополняли друг друга – он и она, и это была любовь без взаимных упреков и попреков, это была любовь чистая – любовь двух мечтателей – двух экстравертов. Марте исполнилось восемнадцать, они поженились, повенчались, и дело пошло… Два сердца соединились в одно. Две души наполнились счастьем. Всеволод и Марта ничего не замечали вокруг себя, они замкнули пространство, внешний мир на себе – на своей любви друг к другу. Они примерили на себя Его одежды, Его любовь к каждому из нас… Любовь ко всему живому, ко всему, что Им создано для нас. Вскоре у них родилась Алиса… С этого момента они оба забыли о прошлом, вышли из тени, надели на лица маски и стали ПЕРСОНАМИ – на несколько лет вперед… Это ли не Божественное начало.
– Сев, а давай, мы снимки твоих работ разошлем по галереям Нью-Йорка? Почему не попробовать, что мы, в конце концов, с тобой теряем от этого?!
– А что, Марта, давай попробуем. Хорошая идея! Вдруг кто откликнется, через месяц МХАТ на гастроли в Америку выезжает, так может, я смогу вместе с мамой поехать. Надо маме позвонить, посоветоваться.
– А мы с ней уже говорили про это, она только за!!!
Вы знаете, и откликнулись, и заинтересовались, и сразу пригласили… И все завертелось, и все закружилось вихрем событий, и дни слились в минуты, а года – в мгновения. Всеволод через полтора месяца полетел вместе с труппой МХАТа и мамой в Нью-Йорк. Мама играла на сцене, а Сева в это же самое время обрастал связями и знакомился с людьми из среды творческой. За это время Всеволод Державин познакомился с Эрнстом Неизвестным, Михаилом Шемякиным, Барышниковым… Его представили сыну Никсона и дочери Эйзенхауэра – Сьюзан. По их заказу Всеволод вылепил скульптуры их отцов (одна из них находится в Овальном кабинете Белого дома, а другая – в библиотеке конгресса США). Он выставлялся в Манифест-галерее, в Рахти-галерее. По окончании гастролей МХАТа Всеволод вместе с мамой вернулся в Москву, а затем обратно улетел в Америку. Скульптор мотался между Москвой и Нью-Йорком несколько лет…
Сева частенько пытался мне рассказывать про свою жизнь в Америке, он там бывал, по его рассказам, 86 раз в течение десяти лет. Я узнал от него о его многочисленных знакомствах с людьми разными и в разных обстоятельствах. Это были люди и известные, и люди из самых что ни на есть низших слоев общества. Это были и белые, и черные, и латинасы, и ковбои, и водители-дальнобойщики, и все кто попало. Он мне об этом рассказывал так увлеченно, что со стороны могло создаться впечатление того, что он мне рассказывает о каком-то чуде заморском. Я же не видел в его историях для себя ничего прикольного и веселого. Я не видел для себя в этих историях ни страха страшного, ни юмора, от которого живот готов разорваться на части. Судите сами, ну что в этом смешного и прикольного, страшного и ужасного – и кто из нас прав…
В ту ночь Всеволод засыпал в пенале (фанерная гостиница пенального типа – с перегородками из фанеры между спальными местами).
– Ты представляешь, только глаза закрыл, только задремал, как кто-то за стенкой начал кого-то трахать, да так трахать, что фанерная перегородка упала мне на ноги, а еще через мгновение ко мне в пенал протиснулась рожа, вся как ночь черная.
– Эй, чувак, держи перегородку, упрись в нее ногами, а то я занят… – Всеволод взял паузу в рассказе, испытывая на прочность мое терпение.
– И чего дальше было, Сев? – не удержался я от вопроса к нему.
– Я перевернулся и подпер подушкой перегородку…
К этому времени прикол был, судя по всему, исчерпан, и Всеволод, довольный своим рассказом и с улыбкой на лице, ждал моей реакции на его рассказ… Судя по всему, он ждал, когда я схвачусь за живот и начну покатываться со смеху. Мне же было интересно, чем в итоге дело кончилось. И я спросил его с серьезным выражением лица:
– И что, тебе удалось заснуть, долго они тебе перегородкой по голове стучали?
– Нет. Как только я перевернулся, то сразу и успокоились. А на следующий день я с этим двухметровым негром познакомился, и мы с ним бухали три дня в разных барах то ли Бруклина, то ли Гарлема…
И в чем здесь прикол? Всеволод Державин просто никогда не ночевал в фабричной общаге. Ночевал бы, понял бы сразу, что значит спать, укрывшись с головой подушкой, когда на соседних двух-трех койках кто-то и кого-то беспрерывно трахает всю ночь напролет, вот прикол так прикол, и так три дня, а то и месяцы и годы…
– Или вот еще случай… Слушай.
– Слушаю.
– Еду я как-то по пустыне, по Техасу, пылища вокруг, бензин на нуле, солнце палит – лампочка уже горит как километров сто, вот-вот встану. Вдруг вдали – где-то с полкилометра, показалась заправка. Так ты представляешь, у меня закончился бензин, когда до нее осталось сто метров. Я эти сто метров машину один до заправки толкал.
– И что из этого, Сев? Со мной, когда в стране топливный кризис был, такое несколько раз случалось. Я однажды с километр тачку на Новой Риге толкал – то с горки, то в горку… до заправки. Я так тогда ноги подкачал, так в конце концов уморился, что едва Богу душу не отдал.
– Не перебивай ты… со своей Ригой и со своими ногами, слушай дальше… Ко мне выходит чувак в джинсах, в ковбойской шляпе и с кольтом в кобуре…
Всеволод сияет разноцветными гирляндами и вот-вот заржет. Но мне-то почему-то не смешно, и я не могу выдавить из себя подобие улыбки. Мне вовсе не смешно, я не понимаю, в чем здесь прикол… Возникла неловкая пауза. Я прервал паузу.
– И что дальше было, Сев?
– Он меня заправил и сказал мне, что с ним лучше не шутить… На моем окаменелом лице появилась сдержанная улыбка, я никак не мог заставить себя рассмеяться, вовсю и от души. Вместо этого я выглядел дураком и глупо улыбался, лишь для того чтобы рассказчика не расстроить…
Мне на ум отчего-то сразу пришло то, как однажды, в конце восьмидесятых годов прошлого века, мне с ныне уже покойным тестем Клюевым Михаил Федоровичем довелось ехать на белых "Жигулях", в два часа ночи из Иваново в Москву через Владимир. У нас уже как пятьдесят километров горела лампочка, и вот-вот мы встанем ночью на трассе и все пропало. Но вдруг справа по обочине шоссе, сразу на окраине деревни, мы разглядели в ночи троих парней с двадцатилитровыми канистрами у себя под ногами. Подъехали, остановились в тридцати метрах от них, так, чтобы в случае чего можно было успеть дать задний ход. Разглядели пацанов повнимательнее и задумались, а стоит ли с жизнью в орлянку играть. Тесть был у меня человеком бывалым, из сибиряков, да и то высказал сомнение вслух: "Может, дальше поедем, от греха по дальше, стоит ли здесь заправляться девяносто вторым?" Пока он это говорил, пока суть да дело, я вычленил из ночи еще две крепкие фигуры на обочине шоссе, которые маячили под светом фар в двадцати метрах от троих чуваков в кепках, щелкавших небрежно семечки на дорогу. Прикинув все за и против, мы все-таки рискнули здоровьем и заправили "копейку" и, что самое главное, при этом не пострадали. Местные ребята, в общем и целом, оказались неплохими пацанами, и это был всего лишь их бизнес, они днем покупали бензин по одной цене, а ночью перепродавали в два раза дороже. Вот прикол, так прикол – вот страху-то было, ковбой в шляпе рядом не валялся…
– Ну, хорошо, ну, хорошо, раз тебе это не смешно, то слушай вот это, слушай, тебе это точно понравится…
– Слушаю тебя, Сева!
– В первый день как только мы с мамой разместились в гостинице (Всеволод первый раз в жизни попал в Америку и вышел в первый свой день пребывания в Нью-Йорке на улицу), мама попросила меня сходить в ближайший магазин и купить кипятильник… Слушай, слушай дальше, со смеху помрешь?! Так вот, я вышел из гостиницы и увидел напротив бар, зашел в бар и купил бутылку ирландского пива. После чего пошел в сквер, открыл бутылку пива, спрятал ее в пакет, чтобы ее не было видно, сел на лавочку и стал балдеть…
– И?
Я сгорал от нетерпения… Севка держался за живот и покатывался со смеху, вот-вот упадет с дивана на пол. Он схватил меня за руку и ржал, не переставая… Закончив со смехом, он отдышался и продолжил рассказ…