Все листочки аккуратно сложили, чтобы по сгибам отрывать. Свернули цыгарки, кресалом высекли огня. Колчанов высыпал в кисет Кузьмина махорку из своего портсигара - жестяной коробки, удобно выгнутой "по ноге", чтоб карман не оттопыривала. Себе оставил немного, закрутки на три.
- Эх, - прохрипел Соколов. - Последний раз махорочкой затянуться.
Молча курили.
- Снег пошел, - сказал Колчанов, глядя сквозь проем двери на небо, мерцающее привычно тревожным светом ракет. - Мы с Цыпиным постараемся пройти, ребята. Возьмем по гранате, по одному диску. Сколько гранат остается у вас? Четыре? Так. Ну, и последние диски. Плюс два "шмайсера" с полными рожками вам оставляем.
- Сержант, - сказал Кузьмин. - Ты, если прорвешься, напиши моей маме. Кузьмина Вера Федоровна. Апрелевка Московской области, Советская, пять. Запомнишь?
- Запомню. Да ты еще сам напишешь.
- Сам я стану этим… пропавшим без вести. Все мы скоро станем…
- Брось, Кузьмин.
- У нас в Апрелевке завод грампластинок, я там работал. Ах, пластиночки были! Хау ду ю ду-у, мистер Браун… Рио-Рита…
- Отплясал ты, мистер Браун, - прохрипел Соколов.
- Отплясал, Мишка! Помнишь, как мы на Ханко в Дом флота ходили?
- Ну.
- А самый хороший был у меня последний танец. Когда "Сталин" подорвался, а я в залив сиганул… тут она подплыла… я ее облапил, а она подбрасывает, подбрасывает… - Кузьмин засмеялся.
- Тебе с бабами всегда везло.
- Везло! - подтвердил Кузьмин и, оскалив зубы, еще пуще захохотал.
Странно и грозно прозвучал его смех в холодном, ледяном погребе, в клубах махорочного дыма, в сумасшедшей этой ночи, подсвеченной пожаром и ракетами, перекрещенной трассами пулеметного огня.
- Кузьмин, останешься за старшего, - сказал Колчанов. - Держитесь, братцы. Мы за вами вернемся. Пошли, Цыпин.
Они выбрались из погреба. Тут стоял Ваня Деев в отрытом в снегу окопе. Молодое, безусое и безбородое лицо его, стянутое по бокам ушами шапки, было обращено к северу, к немецким позициям. Оттуда продолжали бить пулеметы, простреливая поле от сарая до погреба.
- Не спят фрицы, - сказал Ваня Деев. - А вы пошли? Ну, счастливо.
- Тебя Кузьмин сменит. - Колчанов обнял его за плечи. - Будешь с ним впересменку стоять. А мы вернемся, Ваня.
С неба, пульсирующего розовым светом от догорающего сарая, сыпался негустой мокрый снег. А хутор, совсем уже догоревший, рисовался ломаным черным силуэтом.
Колчанов и Цыпин поползли на юг. Своих ног Колчанов не чувствовал, и это было плохо. Руки болели, острой болью кололо в спине. Он слышал за собой тяжелое дыхание Цыпина, потом перестал слышать, обернулся. Цыпин лежал на боку в снежной борозде, проложенной Колчановым. Пришлось вернуться к нему.
- Ты чего?
- Плечо, - сипло сказал Цыпин. - Болит, спасу нет. Ты иди один, Колчанов.
- Ну нет. Отдохни немного. Вон до кустов доползем, еще метров триста открытых, а дальше встанем на ноги. Лесом пойдем.
Колчанов перевернулся на спину. Мокрый снег холодил лицо, ложился на губы, можно было его слизывать. Похоже, оттепель начинается… Хоть бы ноги выдержали…
Поползли дальше. Ползли долго, с передышками. Ну, вот он, кустарник, подлесок. Можно наконец подняться на ноги. Колчанов сверил с компасом направление к передовой, к той низинке, которая вела к позициям Второй ударной. Пошел, проваливаясь в снег. Плохо шли ноги. Хоть руками их переставляй. Вдруг он, оглянувшись, увидел, что Цыпин стоит, прислонясь к сосне. Черт, да что же это такое? Пришлось сделать десятка два трудных шагов обратно. Цыпин смотрел исподлобья.
- Не пойду дальше, - сказал он. - Не могу идти.
- Я тоже не могу. Надо, Цыпин.
Помолчали. Позади них пулеметы упорно продолжали расстреливать поляну.
- Да зачем тебе надо?
- Что? - не понял Колчанов невнятно произнесенные слова.
- Зачем тебе надо, само, чтоб я с тобой шел?
- Дурацкий вопрос. Вдвоем легче. Больше шансов пройти…
- Нет. Тебе надо держать меня при себе.
- Как это?
- Тебе ж велено, само… присматривать за мной…
- Чего-о? - разозлился Колчанов. - Хватит пороть хреновину! Давай, давай, пошли!
Шагнул было с протянутой рукой, чтобы отодрать этого болвана от сосны, - и отпрянул: Цыпин быстрым движением наставил на него автомат. Лицо его, с черными провалами глаз, с запекшейся кровью на разбитой нижней челюсти, было страшно.
- С ума ты сошел, Цыпин.
Тот ничего больше не сказал. Ствол автомата, черным зрачком уставившийся на Колчанова, слегка подрагивал.
- Ну и черт с тобой!
Колчанов повернулся, пошел, по колено утопая в снегу. Оглянулся - тот все еще стоял, держа его на прицеле. Но, отойдя на полсотни метров, Колчанов потерял Цыпина из виду. Либо деревья прикрыли, либо тот уже пустился по-пластунски обратно. Небо там, над поляной, все еще дрожало и мерцало.
Лес был полон сырым застоявшимся холодом. Ветер раскачивал беспокойные кроны сосен. Никогда Колчанов не чувствовал себя таким потерянным, беспомощным, как в эти часы продвижения по враждебному лесу. Ноги отказывались идти. То и дело приходилось ползти, потом он заставлял себя подниматься. Раза два, наткнувшись на деревья, обнаруживал, что спит на ходу. Или просто теряет сознание.
Еще он помнил, что, пройдя низиной и начав подъем на ее пологий, поросший кустарником склон, слышал немецкие окрики, замирал под беспощадным светом ракет. Ночь гудела ветром, мигала ракетами, стучала пулеметами, забивала снегом беззвучно зовущий рот.
Беспамятство вдруг оборвалось отчетливым матерным словом.
Колчанов раскрыл глаза. Он лежал на дне окопа, над ним склонились две головы в шапках со спущенными ушами. Серые армейские шапки со звездочками, серые шинели - свои, свои!
- Свой я, - разжал он губы, замкнутые холодом и отчаянием. - Свой… с десанта…
- Я ж говорю, с десанта он, - сказал один из солдат.
А второй:
- Мы тебя, парень, чуть не пришили мордой к снегу, когда ты на дозор выполз. Кричим тебе, кричим, а ты, твою мать, ползешь, как танк.
Потом, в землянке, где на ящике тускло горела коптилка - фитиль в снарядной гильзе, - Колчанова допрашивал майор с усами, как у Буденного, а другой офицер, врач, наверное, или фельдшер, осматривал, качая головой, его разутые бесчувственные ноги. Колчанов коротко рассказал о гибели десанта, потом попросил достать из слепцовского планшета карту.
- Карандаш дайте, - сказал он майору.
Язычок коптилки колебался от его простуженного дыхания. Колчанов помнил то место на карте, которое ему показывал старший лейтенант Малков. Нашел тот хутор, обвел карандашом лесную поляну, начертил на ее северной опушке новый немецкий рубеж. И поставил жирный знак умножения на месте погреба, где ждали помощи последние десантники. Настойчиво объяснил, прочертил на карте, как туда пройти.
- Что ж, - отрывисто сказал майор. - Пошлем разведчиков.
Его лихие усы, рыжие в свете коптилки, занимали чуть не половину худого лица.
- Как же получилось, товарищ майор, - сказал Колчанов, болезненно моргая. - Как получилось, что мы пробились… и к шоссе, и к железной дороге… а ваши навстречу не вышли…
- Не твоего ума дело, сержант, - сердито оборвал майор и, надев шинель, шагнул к выходу из землянки. Но вдруг остановился, сказал, полуобернувшись: - Части Шестьдесят третьей дивизии атаковали четырнадцатого. Атаковали пятнадцатого. Были отброшены. Разведрота трижды пыталась. Пройти немцам в тыл пыталась. Чтоб найти десант. Не вышло. - Снова майор направился к выходу и снова остановился. Повысил голос: - Понял, сержант? Против нас не слабаки воюют. Но все равно! Станцию возьмем, дорогу перережем!
Понял, понял, тупо подумал Колчанов. Как не понять… Потом, уже в медсанбате, где врачи занялись его ранами и обмороженными ногами, давешний майор с буденновскими усами, пришедший за дополнительными сведениями о десанте, так ответил на вопрос Колчанова в отрывистой своей манере:
- Ходили туда разведчики. Следующей ночью. Рубеж немецкий там есть, точно. И погреб. Но в погребе не нашли никого.
Часть третья
КАФЕ "ЛАДЬЯ"
1
Лёня Гольдберг вошел в директорский кабинет со словами:
- Хочу тебя порадовать. К нам приехал Боо Боо.
- Кто это? - Владислав Масловский поднял голову от бумаг.
- Как, ты не знаешь? - притворно удивился Лёня. - Все газеты пишут: приехал посол Камеруна Боо Боо.
Владислав потрогал свои пышные, толстые, как у Конан Дойла, усы, будто приклеенные к узкому бледному лицу. Он их отрастил в последнем рейсе назло мерзавцу капитану.
- Мы давно его ждали. А теперь я тебя порадую. Вчера приходили сюда двое. Один вроде спокойный, второй волком смотрит, а говорит - как режет. Я-то подумал, они от Сидоренки пришли, мы ж по телефону условились. Прошу, говорю, садиться, господа, вы от Тихон Васильича? Тот, что постарше, отвечает вежливо: "Мы не знаем Тихон Васильича. А знаем, что ваше кафе грозятся разбить". - "Как это разбить?" - спрашиваю. "Люди грозятся, а мы, - говорит, - хотим вас охранять…"
- Понятно, - сказал Лёня Гольдберг. - Сколько потребовали?
- Я им говорю - спасибо, но мы не нуждаемся в охране. Тут второй глазами - зырк, а глаза бешеные и, знаешь, такие… близко посаженные… "Если, - говорит, - откажетесь, вашу забегаловку разнесут на хер. А с нами надежно. Выкладывай, - говорит, - тридцать кусков щас, а потом каждый квартал".
- Забегаловка! - Лёня хмыкнул. - Ну? Ты вышвырнул их?
- Сказал, чтоб проваливали, здесь они ничего не получат. Они - матюгаться, да я ведь тоже умею. Ушли с угрозами. "Завтра, - говорят, - придем, и если не выложишь, будет плохо". Думал позвонить в милицию, но решил дождаться твоего приезда.
- Правильно сделал. Какая милиция? Охрану же нам не поставят. Что мы, три мужика, не отобьемся от этих сволочей?
- Да кто же знает, сколько их придет.
- На окнах у нас решетки. Данилыча попросим приглядывать у дверей.
- Если Данилыча за вышибалу, кто подавать будет посетителям?
- Я стану за официанта. Делов! Может, Марьяна ваша приедет, поможет.
- Нина запретила ей бегать в кафе.
- Да? - Лёня качнул головой. - Ладно, обойдемся. Теперь смотри, что я привез. - Он подсел к Владиславу и развернул листок. - С молоком и овощами порядок, взял по договорной цене, а вот с мясом плохо. Черт знает, что творится. В одних хозяйствах скот и не мычит, в других забивают на продажу, но требуют тридцатку за кило.
- Мы больше двадцати не потянем. У нас в день самое малое уходит…
- Знаю, знаю. - Лёня закурил. - Я и не взял. Придется с Ропшей проститься, Влад.
- Как это проститься? У нас договор с совхозом.
- Им не деньги нужны. Поставьте нам, говорят, кровельное железо - тогда дадим мясо.
- Подадим на них в суд.
- Пока будешь судиться, у нас посетители помрут с голоду. Что будем делать без мясных блюд? Без фирменного пирога? За Ропшей есть такая Бегуница, там, говорят, можно еще взять мясо по пятнадцати рэ. Завтра туда поеду.
Он, молодой Гольдберг, день-деньской мотался по области на своем "Москвиче", закупал продукты. С самого начала, когда Владислав Масловский задумал это кафе и позвал Лёню в компаньоны, знали, что затевают хлопотное дело. Но оно оказалось во сто раз труднее, чем думали. Крутиться приходилось между ценами, налогами и платежами по кредитам, как неразумному кенарю, случайно вылетевшему из клетки и спасающемуся от прыгучей кошки.
Чего стоила одна только очистка полуподвала, загаженного многолетним складом вонючих химикатов! Три месяца трудились как ломовые лошади, вывезли всю гадость, вычистили, настелили новый пол, покрасили стены в желто-черную клетку. Такая была идея: шахматное кафе "Ладья". Чтобы, как во времена Стейница, собирались по вечерам и играли шахматисты. Сам-то Владислав играл так себе, а вот Лёня унаследовал от отца шахматную силу. Правда, не дожал до мастера, ходил в кандидатах. Ему вот чего недоставало: усидчивости. Всякое дело хорошо начинал, азартно, и уверенно шел к успеху - вдруг надоедало, все бросал и устремлялся к чему-то другому. Словно дразнила его радужными перьями неуловимая жар-птица.
Он над собой посмеивался: "Я - несостоявшийся человек". Лёня Гольдберг в институте слыл математической головой, вдруг оборвал учение, умотал в экспедицию на край света… загремел в армию… Потом была бурная любовь, скоропалительная женитьба… Однако спустя три года Лёня семью не удержал: Ирочка ушла к модному художнику-модернисту, вскоре уехала с ним насовсем в Америку и дочку увезла. Искусству и Лёня был не чужд - рисовал карикатуры, писал в клубах - для заработка - панно и портреты, но художником-профессионалом не стал.
Очень огорчал Леонид родителей. Отец умер, так и не дождавшись увидеть сына хорошо устроенным. Затея с кафе отцу не нравилась. "Владельцы кафе все-таки в потертых джинсах не ходили", - иронизировал он. "Это верно, папа, - отвечал Лёня. - Вот дело наладится, я куплю хороший сюртук и штаны со штрипками". - "И пузо отрасти, - советовал старший Гольдберг. - И по пузу - золотой бамбер". У отца с детства было четкое марксистское представление о буржуях.
Около трех часов стали съезжаться служащие кафе. Приехал повар Богачев - маленький, толстенький, с выпученными глазами. Он раньше плавал вместе с Владиславом на теплоходе "Сызрань" и считал себя знатоком международных отношений, особенно японских дел. "Сызрань" действительно в Японию ходила часто, на стоянках общительный Богачев любил разговаривать с тамошними докерами, разъяснял им правильную советскую политику. Повар он был хороший, и тут, в кафе "Ладья", куда его пригласил бывший судовой доктор Масловский, Никита Богачев освоился быстро, придумывал затейливые салаты и жюльены.
Приехала мать Владислава Виктория Викентьевна, худая и тощая блокадница. У нее полжелудка было вырезано, питалась она, можно сказать, одним воздухом, но была замечательная искусница по части пирогов. Около года назад умер от рака ее муж, инженер-полковник в отставке Бронислав Фадеевич Масловский, и Виктория Викентьевна, энергично тянувшая его три с лишним года, в одночасье осталась не у дел в оглушительном одиночестве. Когда сын Владислав позвал ее в свое кафе ведать выпечкой, она сперва удивилась, а потом согласилась: живое дело все-таки, и люди вокруг. Виктория Викентьевна, старая колдунья, создала для "Ладьи" фирменный мясной пирог поразительной вкусноты.
Приехал Алексей Данилович Квашук, крепкий мужичок лет под тридцать, красавчик, похожий на молодого Жана Маре. Он прежде тоже плавал на теплоходе "Сызрань" - и вот какая приключилась на этом судне история, в которой оказался замешан и он, Квашук.
В 1985 году назначили на "Сызрань" нового капитана - Борзенкова. О нем в пароходстве шла молва, что с экипажем крут, но с начальством очень даже мягок. Одновременно на судне появилась и новая буфетчица Тоня - гибкая белокурая фея с загорелым лицом и светло-голубыми глазками, словно молящими о защите. Старший рулевой Квашук узнал в этой Тоне бывшую одноклассницу - учились когда-то в школе на Малой Охте, откуда Квашук после восьмого класса ушел в мореходку. Было у них, конечно, что вспомнить, о чем поговорить, - Квашук зачастил к Тоне. Само собой, это не осталось незамеченным.
А рейс оказался долгим и неприятным. Еще не вышли из Балтийского моря - на подходе к Эресунну, - Тоня попросила Квашука к ней в каюту больше не приходить. Кто-то доложил о его визитах капитану, и тот осерчал. Известно, на Морфлоте буфетчица - особа, приближенная к капитану. Ну что ж. У Квашука в Питере была подруга, можно даже сказать, невеста, - и он не собирался посягать на честь буфетчицы Тони. Ну, перехватил пяток поцелуев, всего-то делов. Однако капитан Борзенков на Квашука смотрел волком, а при подходе к Бремерхафену, в свежую погоду, когда судно рыскнуло на волне, обложил его, старшего рулевого, матом.
Владислава Масловского капитан тоже невзлюбил - что-то в докторе его раздражало. Может, интеллигентная внешность, а может, то, что доктор по вечерам пел под гитару песни Высоцкого и Галича и свободные от вахт набивались к нему в каюту.
Однажды в кают-компании капитан произнес филиппику против судовых врачей: дескать, все они бездельники, ничего не знают и не умеют, кроме как йодом мазнуть и таблетку в рот запихнуть. Он это сказал за своим столиком, обращался к первому помощнику и старпому, но достаточно громко, чтобы Масловский - в другом углу кают-компании - услышал. И Масловский не стерпел, возмутился: "Какое вы имеете право так обвинять?" - "А я не к вам обращаюсь, - повернул к нему капитан красное усмешливое лицо. - Так что помалкивайте, доктор".
На исходе второго месяца плавания "Сызрань" отдала якорь на Западном рейде Сингапура. Тут Масловский в судовой амбулатории сделал Тоне аборт. Мог бы и не делать, в его обязанности это не входило, но - как устоять перед умоляющими голубыми глазками? В Японии переходили из порта в порт, брали груз на Находку, а в Находке - груз на Вьетнам. Во Вьетнаме, известно, стоянки долгие, с разгрузкой не торопятся. Новый год встречали в Дананге. Борзенков уединился в своей каюте со старпомом и стармехом, пили полночи, потом капитан пошел искать Тоню. А они накануне поссорились, и Тоня, в числе прочего обслуживающего персонала, встречала Новый год у доктора в амбулатории. Поскольку выпивка не поощрялась, Масловский запер дверь и затемнил иллюминатор, выходящий на главную палубу. Поставил бутылку красного вина, флакон японской сакэ. Выпивали тихо, песен не пели. Капитан искал Тоню по всему пароходу - и не нашел. А спустя несколько дней они помирились, Тоня рассказала Борзенкову о встрече Нового года в амбулатории. Капитан вызвал доктора, наорал на него: пьянство на судне разводите! Схлестнулись они сильно, первый помощник утихомирил их, но ненадолго.
В Индийском океане набросился на "Сызрань" зимний муссон. В Аденском заливе полегчало. Шли Красным морем, когда Тоня опять заявилась к доктору: снова она залетела. Но слезы на сей раз не помогли буфетчице: Масловский наотрез отказался делать аборт. Его отношения с капитаном обострились до предела. Борзенков с помощью послушного старпома искал малейшего повода придраться к доктору. То международная сандекларация неправильно составлена, то в аптечке хищение спиртосодержащих лекарств, то упущен контроль за питьевой водой. "Ничего не упущен! - возмутился Масловский. - Команда давно предупреждена: пить только минералку, полюстровскую! И в аптечке все на месте!" - "А вот придем в Питер, назначим комиссию, посмотрим, что на месте, что не на месте", - сказал капитан с издевочкой. Разговор произошел в кают-компании за ужином. Уже позади был Суэцкий канал, "Сызрань" мотало на средиземноморских волнах. Нервы у Масловского не выдержали, он закричал: "Хоть сто комиссий! - И, уже напрочь сорвавшись с якорей: - Вы… вы потому придираетесь, что я вашей Тоне отказался делать второй аборт!" Лицо капитана налилось тяжелым свекольным цветом. Он трахнул кулаком по столу так, что подпрыгнули тарелки с макаронами, гаркнул: "Вон из кают-компании!"