Лёня поставил машину на площадке перед домом номер семь, рядом со светлыми "Жигулями", и, перейдя трамвайные рельсы, подошел к своему подъезду. Простонала тугая пружина, хлопнула дверь. Холодно, полутемно…
Отделившись от стены, метнулась быстрая тень… Инстинкт сработал, Лёня отпрянул с коротким выкриком: "Что такое?"
В следующий миг тяжкий удар обрушился на голову.
2
Звонок.
Колчанов проковылял к двери, отворил. Нина вошла, как всегда, стремительно и шумно. Чмокнула отца в жесткую щеку, скинула ему на руки дубленку и, стягивая сапоги, осторожно снимая шапку, говорила быстро и непрерывно:
- Жуткая давка в автобусе. Один типчик прижимался, трогал за задницу, я его локтем отпихнула. Ну, как ты? Ноги болят? Буду сейчас лечить. Анализы так и не сделал? Безобразие, папа, как ты относишься к своему здоровью. Гераська! - крикнула коту, вертевшемуся под ногами, погладила по голове: - Котяра, милый, усатый! Я тебе рыбу принесла! Папа, не шути со здоровьем!
- Да какие шутки. - Колчанов с улыбкой глядел на дочь. - Какие могут быть шутки в эпоху перестройки?
- От этой перестройки скоро в магазинах останутся одни мыши!
Нина устремилась в кухню, стала вынимать из сумки продукты.
- Жил старик по фамилии Белл, - сказал Колчанов. - Только кашу на завтрак он ел. А чтоб было вкусней, в кашу пару мышей добавлял старый лакомка Белл.
- Фу-фу! Что за гадость ты придумал?
- Это не я. Мне попалась книжка Эдварда Лира, он сочинял лимерики… Ну, такие парадоксальные стишки.
- Парадоксальная у нас вся жизнь! Невропаты, психопаты так и прут ко мне на прием. Папа, набери в кастрюлю воды, вон в ту, красную, - сварю тебе суп.
Покойная Милда обожала красный цвет, все у нее было красное - посуда, шторы, кофточки, платья. Эту любовь к красному, как говаривала, смеясь, Нина, унаследовала от бабки Марьяна.
- Картошка есть у тебя? Почисть, пожалуйста, штук десять, - командовала она.
Поставив кастрюлю на газ, принялась мыть и нарезать принесенный кочан капусты.
- Не знаю прямо, что с ней делать, - продолжала Нина изливать отцу горести жизни. - Нашли прекрасного преподавателя биологии - все, кого Краснухин готовит, поступают в мединститут, это верняк. Так нет! Не хочет! Одно у нее на уме - бренчать на гитаре, сочинять песенки. Четверть кончает с двойкой по математике…
- Послушай, - прервал Колчанов ее нервную речь. - Может, не надо ей в мединститут?
- А куда? - Нина метнула на отца гневный взгляд. - Института, где учат сочинять песни, нету. Официанткой в кафе? Да она б вприпрыжку, но я никогда не допущу, чтобы моя дочь…
Совершенно как Милда, подумал Колчанов. "Не допущу, чтобы моя дочь…" Такая же твердая убежденность, что у нее все должно быть лучше всех… Такой же быстрый пронзительный взгляд…
- Вот тебе картошка.
- Ага, спасибо. Налей еще воды в ту кастрюлю, поставлю рыбу варить для Герасима. Теперь каждый день бегает в больницу, сидит там часами…
- Это она к Лёне бегает? Как он там?
- Ну, ты же знаешь, папа, сутки был без сознания, потом очнулся, но не говорит. Вернее, речь появилась, но скандированная, невнятная. Ничего не помнит.
- А внутреннего кровоизлияния нет?
- Энцефалограмма не показывает. Но сотрясение мозга сильное. Огромная гематома на черепе, подскок давления. Ужасно жалко Лёню. Но нельзя же торчать часами…
- Валентина говорит, подозревают бывшего твоего…
- Чепуха! Бахрушин, конечно, опустился, алкоголик краснорожий, устроил в кафе скандал - но напасть в подъезде на человека? Нет, нет, невозможно! Вот пара морковок, почисть. Лёню ограбили, забрали все деньги, он же собирался ехать закупать продукты, - не может быть, чтобы Бахрушин.
- Следствие покажет.
- Любому следователю заявлю: на грабеж Бахрушин не пойдет. И потом: почему бы ему нападать на Лёню? Скорее уж - на Влада. На соперника, так сказать. Влад говорит, за день до того приходили двое, ну, как это - раньше были в Америке, теперь у нас появились…
- Рэкетиры?
- Да, да! Требовали денег. Вот их и надо искать.
В кастрюлях булькало, из-под крышек рвался пар. В точности как Милда, опять подумал Колчанов. Все на большом огне… Я ее так и называл: Милда Большой Огонь…
Плыл рыбный дух, вызывая беспокойство у Герасима. Он вертелся с нетерпеливым мявом у ног, его круглые зеленые глаза выражали отчетливое вожделение.
- Валентина плачет в трубку, - сказал Колчанов. - Говорит, если Лёня погибнет, она покончит с собой.
- Господи! Да не погибнет! Ей объясняет врач в больнице, и мы с Владом твердим - поправится Лёня, только время нужно, - а она будто слушает, но не слышит.
- Ей плохо, Нина.
- А кому хорошо? Влад отвез ей транквилизаторы. Что еще можем сделать? Мы же все дико заняты, не можем сидеть с тетей Валей.
- Надо бы мне к ней съездить, - сказал Колчанов. - И к Петрову надо. Что-то плохо я хожу.
- Давай-ка посмотрю твои ноги. Приляг на тахту.
Ноги отца ей не понравились.
- Видишь, опухли. Тут больно? А тут? Да… Возможно, эндартериит. - Нина покачала головой. - У меня было такое подозрение, я привезла троксевазиновую мазь.
Она объяснила, как делать на ночь компрессы с этой мазью. И потребовала, чтобы завтра же отец отправился в поликлинику, взял направление на анализы - на протромбин, на сахар.
- И брось курить! Папа, умоляю, умоляю! Ты просто не представляешь, как опасно для тебя курение!
3
У Владислава Масловского висел большой японский календарь, а с календаря обворожительно улыбалась японочка в красном бикини на морском берегу - словно обещала ласку и прочие радости на будущий девяносто первый год.
Следователь Ильясов, войдя в кабинет, внимательно посмотрел на японочку и пожевал губами, как бы пробуя незнакомую пищу. Он был немолод и франтовато одет. Воротничок рубашки у него был с пуговками на уголках, галстук - космической тематики, с изображением спутника. На крупном носу прочно сидели очки.
- Владислав Брониславович, - старательно выговорил он имя-отчество Масловского, - прошу подробно рассказать о вечере, который предшествовал избиению и ограблению Гольдберга.
Он поставил перед собой диктофон.
Кафе было еще закрыто, но доносились из кухни невнятные голоса, быстрый стук ножа Богачева. За стойкой бара Квашук звякал фужерами и насвистывал нечто неритмичное.
У Влада вид был усталый, только вчера он возвратился из утомительного автопробега по области. Теперь, когда Лёня Гольдберг выбыл из строя, приходилось ему закупать продукты. Да если бы просто приехать и купить - то дело не хитрое. Но окрестные совхозы мясо продавали неохотно - желали свой продукт обменять на стройматериалы, на шифер, на удобрения. Черт знает что творилось в хозяйствах: деньги, даже живые, наличные, все более теряли привлекательность.
Влад разгладил свои толстые усы, словно приклеенные к узкому бледному лицу, и стал рассказывать о том вечере - как Бахрушин затеял скандал из-за того, что дочка помогает тут, в кафе, и оскорбил Гольдберга и его, Масловского, и лез в драку, и пришлось силой выпроводить пьяного скандалиста.
Ильясов слушал с непроницаемым видом. Его лицо с синими от бритья жестких волос щеками не выражало ничего, кроме, пожалуй, скуки. Можно было понять следователя: дело дохлое, у ограбленного отшибло память, единственная версия - Бахрушин - сомнительна. Отнятые двадцать тысяч - деньги не малые, но и не такие, чтобы - ах! Дело, в общем, мелкое и вряд ли будет раскрыто - повиснет, как тысячи других…
- Моя жена, - говорил Влад, - уверена, что Бахрушин, ее бывший муж, ни в коем случае не мог…
- С вашей женой, - прервал его Ильясов, - будет отдельный разговор. Прошу пояснить: каковы мотивы у Бахрушина? Почему он оскорбил Гольдберга и вас?
- Ему не нравится, что Марьяна… его дочь… что она помогает нам в кафе.
- Она работает официанткой?
- Понимаете, мы не общепит, у нас кафе свое. Частное. И члены семьи в свободное время помогают…
- Вы платите ей зарплату?
- Нет.
- Бахрушин был обозлен именно этим?
- Он считает, что мы эксплуатируем Марьяну. Она же школьница выпускного класса. Он хотел ее увести из кафе, она вырвалась. Я попросил Бахрушина успокоиться, он крикнул: "Я тебе покажу, полячишка". Дословно. И ударил меня…
- Вы поляк?
- Да, по отцу. Отец был полковник Советской армии…
- Дальше? Куда он вас ударил?
- По уху. Гольдберг стукнул его по руке. Вот так, ребром ладони. Бахрушин бросился на Гольдберга, но тут подоспел Квашук, наш бармен. Втроем мы вывели Бахрушина и его собутыльника из кафе.
- Опишите собутыльника.
- Ну, я не очень приметил. Долговязый, в клетчатом пиджаке - это все, что могу сказать.
- Бармен Квашук здесь? Позовите его.
Алеша Квашук вошел с широкой улыбкой, с порога предложил выпить коньяку. Ильясов повел на Квашука свой крупный нос, сухо сказал:
- Я вызвал вас не для того, чтобы выпивать. Сядьте и отвечайте на вопросы.
Присмиревший Квашук рассказал, как выводили из кафе Бахрушина с клетчатым напарником.
- Слышали ли вы угрозы Бахрушина по отношению к Гольдбергу?
- Он, конечно, ругался, когда вытаскивали. Матерился.
- Гольдбергу, отдельно, угрожал?
- Отдельно? Н-нет, не помню. Он орал, напарник усадил его в машину, в "Волгу" черную, и они отвалили.
- Товарищ следователь, - сказал Влад. - Вот насчет угроз. За день до этого, еще кафе было закрыто, постучались двое. Я думал, они пришли от поставщика, впустил их сюда, в кабинет. А они - давай, говорят, тридцать кусков.
- Рэкетиры?
- Да. Я отказался, они ушли с угрозами.
- Опишите их внешность.
- У обоих такие, знаете, узко посаженные глаза. Один безусый, а второй - с черными усами. В нейлоновой куртке, синей с красным. И очень нервный.
Ильясов записал приметы в блокнот. В задумчивости постучал ручкой по столу.
- Так, - сказал он. - Ушли с угрозами. Не видели ли этих рэкетиров на следующий день? В тот вечер, когда был скандал с Бахрушиным?
- В кафе их не было. Грозились прийти, но не пришли.
- А около кафе? Может, наблюдали, выжидали?
Влад пожал плечами. Странный вопрос. Только у него и забот, что выглядывать на улицу, глазеть на прохожих.
- Товарищ начальник, - сказал Квашук, - я в тот вечер был за швейцара. Вообще-то не мое это дело, я бармен…
- Говорите конкретно.
- Ага, конкретно. Меня доктор предупредил, что могут прийти нехорошие гости…
- Какой доктор?
- Да вот же, - кивнул Квашук на Влада, - они же раньше плавали судовым врачом. С одного парохода мы.
- Дальше.
- А дальше я и посматривал. Кто да что. Возле кафе стояли машины - "Москвичи" доктора и Гольдберга, черная "Волга". И еще одна была машина, в ней сидели люди. Я еще подумал, чего они сидят, не заходят в кафе, может, ждут кого…
- Что за машина и сколько было в ней седоков?
- "Жигуль", шестерка. А сидело не то двое, не то трое. Снег же шел…
- Номер машины? Цвет?
- Так снег же шел. Первые две цифры девать и два. Машина белая. А может, серая или… Ну, светлая. Когда снегом залепляет, товарищ начальник, то - не знаю, как вы, а я плохо вижу.
Следователь Ильясов внимательно посмотрел на Квашука, и тот сердечно, как родному человеку, улыбнулся ему. Ильясов, не отвечая на улыбку, перевел взгляд на календарь, на японочку в красном бикини.
4
Отпуск у майора Виталия Петрова заканчивался. После праздников предстояло снова лететь на Кубу - там, на далеком острове, он второй уже год служил военным советником. Быстро пролетел отпуск, но и, как теперь говорят, конструктивно. Виталий Дмитриевич смотался в Москву, получил инструктаж, убедился, что начальство его ценит. Можно было рассчитывать по возвращении с Кубы на хорошую штабную должность. И маячила - уже не в облаках, а в земном лакированном облике - новенькая "Волга" в конце контракта. Виталий Дмитриевич хотел темно-зеленую, а жена Зинаида - бежевую, тут был пункт расхождения в их вообще-то согласованной жизни.
Но вот что беспокоило Петрова-младшего: здоровье отца. Вообще-то Дмитрий Авраамович был не из хилых пенсионеров. Очень поддерживала его политическая активность характера. Все, что происходило в стране ли, за рубежом ли, старший Петров принимал очень близко к своей нервной системе. Но стало у него плохо с глазами. Серым туманом заволакивало экран телевизора, а вместе с ним и бурную жизнь перестройки. Газеты Дмитрий Авраамович, конечно, читал, как же без газет, никакая катаракта не отвратила бы от любимого занятия, - но читать приходилось через сильную лупу. Врач-окулист в поликлинике исправно выписывала капли и ждала полного созревания катаракты, чтобы отправить Петрова на операцию.
Но Виталий-то Дмитриевич не мог ждать, у него отпуск кончался. Зинаида предлагала остаться в Питере, чтобы обихаживать свекра до и после операции, но оставлять жену одну Виталий не хотел. Не то чтобы он наверное знал, что у Зинаиды тут, в Ленинграде, кто-то есть, но подозрение было. Факт тот, что такую пышнотелую бабу, как Зинаида, надо держать при себе, оно спокойнее.
К отцу дважды в неделю приходила пожилая дальняя родственница - убирала, приносила продукты, готовила еду. Из денег, отпускаемых Петровым на питание, она явно приворовывала. Но - рассудил младший Петров - уж лучше терпеть мелкое воровство, чем изнывать от черных дум ревности.
В праздничный вечер седьмого ноября сидели за столом, пили чай после обеда, а вернее - чай пила Зинаида, Петровы же, старший и младший, потягивали пиво из высоких стаканов. По телевизору показывали парад, демонстрацию - ну, как положено в праздник. Вдруг перемигнуло на экране, и возникла большая масса людей с плакатами, оратор в кузове грузовика, и дикторша медовым голосом объявила, что в Ленинграде произошел митинг демократов-неформалов, возмущенных гидасповским митингом восемнадцатого октября. И тут такое понеслось из ящика, что Дмитрий Авраамович поперхнулся пивом, чего с ним прежде никогда не случалось. Кашляя, вытянув голову, насколько позволяла короткая шея, он щурился на очкарика-оратора, который громко и резко обвинял в ухудшении жизни народа "партийно-кремлевскую мафию". Надо же, так и сказал!
- Кто это, отец? - спросил Виталий.
- Да вроде бы Иванов. Николай Иванов, следователь. Ну, он с этим, а-а, армянином расследовал в Узбекистане…
- Ага, с Гдляном. Как же это разрешают?
Толпа на экране, вместо того чтоб стащить провокатора с грузовика и закрутить ему руки, принялась аплодировать. Колыхались плакаты. Дмитрий Авраамович спросил, напряженно вглядываясь слабыми глазами:
- Что там у них понаписано?
- "Горбачев, хлеб на стол, а не танки на параде!" - читал Виталий, качая головой от изумления. - "Горбачев, где покаяние КПСС…"
- "Народ, прокляни большевиков", - прочитала Зинаида, запинаясь на крамольных, невозможных словах.
Дмитрий Авраамович заерзал на стуле, скрипевшем под его полным телом. Всем своим организмом он ощущал необходимость кому-то звонить, чтобы прекратить безобразие. Но в Смольный не прозвонишься… а в Большом доме на Литейном и сами не дураки, видят же, что творится у них под носом…
- Это кого они, гады, проклинают, а? - произнес он растерянно. - Как посмели?
А Виталий Дмитриевич рубанул:
- Горбачев виноват! Распустил страну! С гласностью своей вонючей.
Он встал и прошел к холодильнику - плотный, крепкий, похожий на отца. Достал еще пару пива. Потянулся к тренькнувшему телефону.
- Слушаю. Да… А кто спрашивает? - перенес поближе аппарат, протянул отцу трубку. - Тебя Колчанов какой-то.
Дмитрий Авраамович сделал из стакана большой глоток, прежде чем взять трубку, промочил пересохшее от волнения горло.
- Колчанов? - сказал он. - Ну, здорово, Виктор Васильич. Сколько лет не виделись… Чего вдруг вспомнил? А, ну и тебя тоже с праздником… Да ничего, тяну… Ты телевизор смотришь? Это что ж такое делается! Совсем они обнаглели… А? Какое дело? Не для телефона? Ну, так приходи, обсудим. Ты где жи… A-а, на Будапештской, так мы ж соседи! - Петров хмыкнул. - Завтра, часам к двенадцати, подгребай ко мне на Бухарестскую. Запиши адрес…
Положив трубку, он помигал на телевизор, теперь приступивший к жизнерадостному праздничному концерту. Сказал, поднеся ко рту стакан:
- Это у нас в институте был такой на кафедре марксизма-ленинизма - Колчанов. Тоже ветеран войны. Налей еще, Виталик. Ветеран-то ветеран, а где-то был слабоват по части влияний. Слушал разных этих… Ну, мы этому Акулиничу, математику, а-а, дали по рогам. Еще они не назывались диссидентами, а мы в парткоме уже поняли, кто такие, и среагировали. А Колчанову я тоже врезал. Чтоб не водился с этими…
5
С Будапештской на Бухарестскую - путь недолгий. С одного троллейбуса сойти, на другой сесть. Но между ними надо пройти несколько поперечных кварталов. Этот пеший отрезок дался Колчанову с трудом. И не только потому, что с ночи подморозило и было скользко.
Где-то он вычитал про "витринную болезнь". Идет человек по улице, вдруг останавливается и вперяет взгляд в ближайшую витрину, будто что-то его очень заинтересовало, - а на самом-то деле остановила его боль в ногах. Вот так и Колчанов - прихватило возле витрины, даром что смотреть там не на что, замазана она, магазин был на ремонте. Постоял минут десять - отпустило, пошел дальше на своих на двоих, лишенных пальцев в давней фронтовой молодости.
Открыл ему младший Петров, чью плотную, с брюшком, фигуру обтягивал синий тренировочный костюм с пузырями на коленях.
- Раздевайтесь, - сказал вежливо. - Дмитрий Авраамович вас ждет.
Из кармана пальто Колчанов вынул завернутую в газету бутылку: так рассудил он, что без нее нельзя, поскольку вопрос, с которым он заявился к старому знакомцу, был не простой.
Старший Петров пожал ему руку, всмотрелся сквозь очки:
- Вот ты какой стал. Старый, худой. Питаешься, что ли, плохо?
- Нет, питаюсь хорошо, - сказал Колчанов. - А ты тоже не помолодел.
"И голова у тебя, - добавил мысленно, - покрылась серым пухом и совсем ушла в плечи".
- Садись, Виктор, а-а, Васильич. А это зачем принес? Я не пью. Кроме пива.
- Ну, за встречу после многих лет. По сто грамм можно.
- Разве что по сто. Виталик! - позвал Дмитрий Авраамович. - Скажи Зинаиде, пусть закусь нам приготовит.
Начало было хорошее. Поговорили немного о свалившихся бедах - оба теперь были вдовцами. Вообще-то по статистике женщины дольше живут, а вот в данном конкретном случае…
И об институтских общих знакомых, само собой. Многие поумирали, да вот о прошлом месяце помер Коршунов - "ну как же, твой бывший завкафедрой".
- Очень жаль, - сказал Колчанов.
- Мне-то особенно жаль. Мы с ним связь поддерживали, текущий момент обсуждали.
Зинаида вошла с подносом, на подносе закуска, стопки. Приветливо поздоровалась, а Колчанов невольно подивился: до чего же пышная баба.
Приняли беленькой, хорошо пошла. Самое время выложить причину визита.
- Понимаешь, - убедительно говорил Колчанов, - Цыпин вовсе не хотел тебя обидеть. Он храбрый десантник, дрался до последней гранаты, а в плен попал тяжело раненный…
Петров слушал с мрачным видом.
- Ну и что, - сказал, - если храбро дрался?