- Да ему Мерекюля жжет душу. А к тебе пришел только спросить, как получилось, что разведка дала неполные данные…
- Он с обвинением пришел! - рявкнул Петров. - Будто я виноват, что батальон погиб. А я, к твоему сведению, и не готовил разведданные, а-а, по Мерекюле. У нас в разведотделе штабарма был такой Лобанов, его уже и в живых нету, вот он готовил. Да если бы и я! Мы докладывали факты, добытые авиаразведкой, еще были косвенные сведения, - что знали, то и доложили. А твой Цыпин тут провокацию развел! Много теперь таких гадов появилось - армию хаять. Я этого не терплю!
- Мы с Цыпиным и еще трое-четверо только и остались живыми после десанта. - Колчанов старался говорить спокойно. - А Цыпину досталось особенно тяжело. Плен, а после плена еше и наш лагерь…
- Ты чего от меня хочешь?
- Просьба к тебе, Дмитрий Авраамыч: не держи на Цыпина обиду, прости его.
- Это он тебя извиняться прислал?
- Нет, я сам пришел просить за него, несдержанного дурака.
- Мудака, - хмуро поправил Петров.
- Нам, фронтовикам, не надо топить друг друга. Прошу, отзови из суда свое заявление.
- Никто топить не собирается, - проворчал Петров. - Он меня ударил, за это надо ответить.
- Ты же тоже… по уху его огрел.
- Палкой тут размахался, гад. - Петров помолчал, прикрыв глаза за толстыми стеклами. - Ладно, я подумаю. Наливай еще.
Выпили, воткнули вилки в квашеную капусту. Петров, жуя с глубокомысленным видом, сказал:
- Не знаю, как ты, а мне все это не по нутру. Был мощный социалистический лагерь - а что стало? Разбежались все. "Бархатная революция", мать ее! Это ж преступление, а-а, ГДР отдали, предали, сколько в нее вложено - все теперь Колю досталось. А Горбачев с ним целуется. "Немец года"! От его улыбочек с души воротит! Правильно эти, в Верховном Совете, полковники Петрушенко и Алкснис бьют тревогу. Нельзя все, что достигли, отдавать дяде Колю, дяде Бушу, тете Тэтчер. Верно говорю?
Ох, не хотелось Колчанову говорить с Петровым "за политику", и так было ясно, что он, Петров, не приемлет перестройку, - а что поделаешь? Придется потерпеть.
- По-ихнему плю… пру… тьфу, не выговоришь…
- Плюрализм? - догадался Колчанов.
- Да! А по-моему - поганый бардак! Я бы этих демократов всех перевешал.
- Вешать не надо, - сказал Колчанов сдержанно. - Так мы договорились, Дмитрий Авраамыч?
- Что - договорились? Ты, может, тоже теперь в демократах ходишь?
- Я насчет Цыпина…
- Я помню, - продолжал Петров, все больше возбуждаясь от собственных слов, да и от водки тоже, - по-омню, ты этого защищал, а-а, Акулинина, сукиного сына…
- Акулинин умер в лагере. Так что не надо обзывать.
Петров подался к Колчанову над столом, сослепу стопку уронил.
- Я пока что в своем доме, понял? И никому не позволю, а-а, учить меня, что надо, что не надо.
- Я не собираюсь учить. Просто есть вещи, которые…
- Никому не позволю! - крикнул Петров и кулаком по столу стукнул.
В комнату быстро, пузом вперед вошел его сын:
- Отец, что такое? Почему крик?
- Вот, - старший Петров ткнул в Колчанова пальцем, - вот смотри, Виталик, пришел просить за того, помнишь, с палкой. Которого ты с лестницы спустил.
Виталий пристально посмотрел на Колчанова, сказал:
- Пожилой человек. Не стыдно вам?
Колчанов встал из-за стола, его терпение лопнуло, гнев клокотал в горле.
- Не мне, а вам должно быть стыдно. - Он прокашлялся. - Что отец, что сын - не умеете по-человечески разговаривать.
- А как мы разговариваем? - Старший Петров грузно поднялся, из распахнувшегося ворота его синей пижамной куртки виднелась красная жирная грудь. - Ну, как?
- По-собачьи. - Колчанов резко отодвинул стул и пошел к двери, превозмогая боль в ногах.
6
Прием посетителей в больнице был с четырех часов пополудни. К четырем и приехал Влад Масловский в своем "Москвиче", и, конечно, увязалась с ним Марьяна.
Лёня Гольдберг лежал в четырехместной палате. Голова его была обмотана крест-накрест бинтами, открытым оставалось только лицо, маска, почти такая же белая, как бинты. Первые несколько дней Лёня не мог говорить - сотрясение мозга было сильное, на голове налилась огромная гематома. Теперь-то уже ничего - заговорил.
- Ну, как ты? - спросил Влад, подсев к койке. - Болит голова?
- Болит. - Лёня через силу улыбнулся. - Повязка очень тугая. Маска Гиппократа.
- Это ничего. Главное, черепушка у тебя крепкая, не сломалась. Молодец. Когда тебя выпишут?
Марьяна, укладывавшая пакет с апельсинами в Лёнину тумбочку, вытаращила на отчима глаза:
- Влад, ты же сам врач - не видишь, что он еще плох?
- Я-то не плох, - возразил Лёня, с удовольствием глядя на разрумянившееся с мороза лицо Марьяны. - А гематома плохая. Она флюк-ту-ирует. Так врач сказал.
- Кровь отсасывают? - деловито осведомился Влад.
- Да. Электроприбором каким-то. Что в кафе?
- Что ж, тебя не хватает, конечно. Кручусь изо всех сил. Слушай! Приходил следователь, допрашивал нас с Квашуком…
- Вчера и ко мне пришел, врач разрешил, - сказал Лёня. - Но я ничего не помню. Абсолютно.
- Как же ты не помнишь, кто на тебя напал? Эх ты! - Влад покачал головой. - Слушай, у меня вот какое подозрение. Помнишь, приходили ко мне рэкетиры, двое, с угрозами. Вот их бы надо найти.
- Как их найдешь… - Было все же видно, что Лёня с трудом ворочает языком.
- Я дал следователю их внешний вид. Но, конечно, этот Ильясов далеко не Шерлок Холмс. Очень жаль, Лёнечка, что не помнишь. - Влад посмотрел на часы. - Ну, я поехал, скоро кафе открывать. Пошли, Марьяша.
- Нет, я посижу еще немного.
- Уроки, как всегда, тебе не задали?
- Успею сделать, не беспокойся.
- Двоечница, - проворчал Масловский. - Ну, Лёня, пока.
После его ухода Марьяна подсела к Лёне.
- Владу без тебя очень трудно, - сказала она. - Вчера мотался по области, приехал злой. Колхозы не хотят продавать мясо за деньги.
Лёня молча смотрел на нее.
- Знаешь, на кого ты похож? - продолжала болтать Марьяна. - На Петрарку! У него на портрете тоже голова обмотана. Ой, какой поэт замечательный! "Любовь ведет, желанье понукает, привычка тянет, наслажденье жжет, надежда утешенье подает и к сердцу руку бодро прижимает", - нараспев произнесла она. - Здорово, правда, Лёня?
- Ты что же, - сказал он, тихо любуясь ее лицом, - изменила Цветаевой?
- Ничего не изменила. Марина - царица поэзии.
- А у тебя новая прическа.
- Заметил? - Марьяна, воздев руки, взбила кудри. - Надоела короткая стрижка, решила отпустить длинные волосы. Ой, Лёнечка, я новую песню сочинила. Жалко, не могу тебе показать.
- А ты спой.
- Ну что ты!
Марьяна поглядела на соседей по палате. Двое спали на своих койках, а третий отсутствовал.
- Они не проснутся, - сказал Лёня. - Сядь поближе и тихонько спой.
Она тряхнула кудрями и запела вполголоса:
О поглядите, как бела больничная койка.
О поглядите, как губа изогнулась горько.
О как стремилась я понять назначение века.
Где же ты, вера моя в отзывчивость человека?
Кто же даст ответ на тщетность моих вопросов?
Вот и заносят след снега, летящие косо.
- Ну, как?
- Замечательно, - одобрил он. - Особенно отзывчивость человека.
- Тебе правда нравится?
- Ты умница! Из всех маленьких девочек ты самая умная.
- Я вовсе не маленькая, вот еще! Знаешь, если бы мне композиторский дар, я всю мировую лирику положила бы на музыку.
- У тебя есть дар.
- Лёнечка! - Марьяна нагнулась к нему ближе, и он уловил ее легкое дыхание, слабый запах духов. - Ты один меня понимаешь…
7
На остановке близ Академии художеств Алеша Квашук сошел с троллейбуса, и сразу ему в уши ударил усиленный мегафоном знакомый голос с подвыванием и ответный гул, несшийся из Румянцевского сквера.
Квашук вошел в сквер. Над обелиском с надписью "Румянцова побѣдамъ" - простер крылья бронзовый орел, припудренный снегом. Меж обелиском и возвышением - подобием эстрады с навесом, подпираемым двумя столбиками, - темнела толпа. Шапки, шапки - черные, коричневые, и среди них, вот же чудило, старый буденновский шлем со звездой. Тут и там подняты плакаты: "Россия - для русских", "Жиды погубят Россию", "Перестройка - новая диверсия жидомасонов против русского народа". У боковой ограды стайка девиц держала плакатик с требованием: "Свободу Смирнову-Осташвили!"
Квашук протолкался к ним, девицам, поближе. Про Осташвили он, конечно, слышал - что-то натворил этот герой в московском Доме литераторов, его обвинили в разжигании национальной вражды, посадили в тюрягу, - но, по правде, он не интересовал Алешу Квашука. А вот девицы - очень интересовали, даже больше, чем Самохвалов, послушать которого он, Квашук, собственно, и приехал сюда.
Самохвалов - невысокий, но по-борцовски широкоплечий, почти квадратный, - стоял на эстраде. За ним на скамейке сидели несколько молодых людей. Фуражку Самохвалов снял, седой венчик окружал крепкую розовую лысину. Черты лица у него были правильные, но, как бы поточнее, идеологически напряженные. И было нечто начальственное в крупной бородавке над верхней губой.
- Народы, происходящие от скрещивания рас, - ублюдки! - кричал Самохвалов в мегафон, слегка подвывая в конце фраз. - Мы знаем, кто они - евреи, цыгане, мулаты! Они никогда не создавали материальных благ! Не сеяли, не пахали, не стояли у домен! Они - разрушители культуры!..
Складно он говорил. Толпа чуть не каждую брошенную им фразу встречала одобрительным гулом.
Девица в светлой дубленке, курносая, в пышно-серебристой шапке, учуяла безмолвный призыв Квашука, стрельнула в него быстрыми карими глазками. Квашук хорошо разбирался в таком обмене взглядами. Да что ж, он знал, что внешностью, похожей на артиста Жана Маре, привлекал внимание прекрасного пола.
Приблизившись к курносенькой, он с широкой улыбкой обратился к ней:
- Вы первый раз тут? Раньше я вас что-то не видал.
Ну и пошло, трали-вали. Девица оказалась словоохотливой, через две минуты Квашук уже знал, что зовут ее Зоей и работает она в райкоме комсомола, а сюда пришла потому, что позвал шеф, - вон он сидит, указала она на одного из молодых людей на эстраде.
- Сионисты с помощью захваченных средств массовой информации прилагают бешеные усилия для разложения русского общества, армии и флота, учащейся молодежи! - кричал в мегафон Самохвалов. - Их цель - мировое господство! Для достижения этой преступной цели они хотят разрушить Россию! Им нужны разруха и голод! Еврейская мафия под видом кооперации грабит нас, русских!
Квашук спросил:
- Зоечка, а откуда вы его знаете? - Он кивнул на плакатик с требованием освободить Осташвили, который держала стоявшая рядом с Зоей девица в черной, под котика, шубке.
- Кого? Осташвили? - Зоя хихикнула. - Не знаем мы, кто это. Нас попросили подержать плакат, мы и держим. - Понизив голос, сообщила: - Это Рита, моя лучшая подруга. Ой, у нее такие переживания - я просто в отпаде. Риткин жених был кинооператор, еврей, он бросил ее и слинял в Израиль.
- Ай-яй-яй! - Квашук сочувственно посмотрел на девицу в черной шубке, на ее бледное лицо с карминными губами сердечком.
Вдруг легкомысленный взгляд Квашука, скользнув вбок, сделался сосредоточенным. За решеткой ограды стояли автомобили, припаркованные передками к тротуару. Один из них, "Жигули" светло-капустного цвета, привлек внимание Квашука своим номером: 92–24. За ветровым стеклом, как всплеск огня, висела куколка - ярко-оранжевый олимпийский мишка. "Вот так херня, - подумал Квашук, - это ж тот самый "Жигуль", который в тот вечер стоял возле кафе, а в нем сидели чего-то выжидавшие люди".
Самохвалов продолжал выкрикивать, подвывая и приподнимаясь на носках ботинок в конце каждой огнедышащей фразы:
- Еврейской мафии сегодня принадлежит восемьдесят процентов мирового капитала! Теперь они хотят зацапать природные ресурсы России, принадлежащие русскому народу! Они используют в своих преступных целях гласность и так называемых демократов. Демократы - это пособники сионистского фашизма…
- Надо же, восемьдесят процентов, а им все мало! - ужаснулась Зоя. - Шеф говорил, Самохвалов - кандидат философских наук. А раньше служил во флоте. А вы, Алексей, где работаете?
Почему-то Квашук постеснялся сказать про кооперативное кафе.
- Я? Так я тоже флотский, - ответил он.
Митинг подходил к концу. Самохвалов призвал записываться в отряд самообороны, чтобы бороться с сионизмом и кавказскими спекулянтами. Накричавшаяся толпа пришла в движение. Одни устремились к эстраде, с которой соскочили двое-трое молодых людей и начали записывать новоявленных борцов в тетрадки. Другие - более благоразумные, что ли, - потекли к выходу.
Квашук вышел из сквера вместе с Зоей и ее подругой. Донжуанский опыт подсказывал ему план дальнейших действий: надо пригласить девиц прогуляться, благо сегодня выходной, воскресенье, с заходом в кафе-мороженое. А там - назначить этой, курносенькой, свидание.
Но тот "Жигуль" капустного цвета почему-то вцепился, как заноза, в его мысли. И, выйдя из сквера, Квашук произнес совершенно несвойственные ему слова:
- Ну, девушки, вы на троллейбус? Пока, до свидания.
- Пока, - сказала Зоя.
В ее быстром взгляде Квашук успел прочесть недоумение. А Рита, лучшая подруга, посмотрела на него, будто он и был сбежавшим евреем-кинооператором.
С сердечной улыбкой Квашук сказал:
- Встретимся тут в следующее воскресенье, да?
Он прошел в боковую улочку, где стояли автомобили, и, закурив, стал прохаживаться взад-вперед. Вскоре появился Самохвалов в черной флотской фуражке с "крабом". Его сопровождала свита, не меньше дюжины крепких молодых людей. Все они расселись по машинам, взревели заводимые моторы.
В "Жигули" капустного цвета сели трое. Один был в серой шапке и кожаной куртке, второй, черноусый, - в сине-красной нейлоновой куртке и лыжной вязаной шапочке с многажды повторенным по обводу словом "ski". Оба были цыгановатого вида, с узко посаженными глазами. Третий - длинный, в огромной желто-мохнатой шапке и зеленой куртке. Переговариваясь, посмеиваясь, они сели, хлопнув дверцами, в "Жигули" и уехали, сразу набрав большую скорость.
Квашук проводил машину задумчивым взглядом. Потом щелчком отбросил окурок и потопал к троллейбусной остановке.
8
Вечером того же воскресного дня Нина провернула через стиральную машину груду белья. Уставшая, в цветастом халате, с небрежно заколотой золотой гривой, она вошла в большую комнату. Там Марьяна сидела, поджав ноги, в уголке дивана, смотрела телевизор. Ящик извергал модную дикую музыку. Громыхали электроинструменты, лохматый юнец в расстегнутой до пупа рубахе дурным голосом орал одну и ту же фразу: "Но все проходит, как с гуся вода".
- Марьяна, повесь белье, - сказала Нина, опускаясь в кресло. - Меня уже ноги не держат.
- Хорошо, мама.
Марьяне было неприятно, что мать постоянно недовольна ею. Так хотелось быть послушной дочкой, ни в чем не перечить. Она побежала в ванную, схватила таз с горой белья и устремилась в лоджию - развешивать.
- Но все проходит, как с гуся вода, - в двадцатый раз проорал лохматый.
Нина подошла к ящику, переключила на другой канал - лысоватый дядька в очках талдычил что-то об Ираке. Еще щелчок - на экране перемигнуло, - ага, фигурное катание. Ну, это еще можно смотреть.
Марьяна быстро управилась, вернулась на свое место в уголке дивана, принялась со знанием дела комментировать: аксель у этой пары ничего, а двойной тулуп они не тянут.
- Ну хорошо, - сказала Нина из мягкой глубины кресла. - Тулуп тулупом, а я хотела бы знать, когда ты начнешь заниматься биологией. Я же договорилась с Краснухиным…
Марьяна вздохнула. Не хотелось опять начинать долгий, нудный разговор. Но что поделаешь…
- Мама, - сказала она с самой задушевной интонацией, на какую была способна. - Ну не хочется мне в медицинский. Ты пойми, пойми! Нет у меня призвания.
- Тут не нужно призвание, Марьяна. Достаточно простого чувства ответственности. Ты любишь детей, вот и выучишься на педиатра. Ты познаешь огромную радость…
Марьяна слушала, не перебивая. Пусть мама выговорится, пропоет очередной дифирамб медицине. Только бы не сорвалась в крик, в слезы… От постоянного общения с невротиками она и сама стала… ну, очень нервной…
- Должна наконец понять, - продолжала Нина, - что нужно иметь крепкую профессию. Сочинять песни - это не профессия. Сочинительством можно заниматься между прочим. В конце концов, и твой любимый Розенбаум начинал как врач.
- Да, - подтвердила Марьяна, - Булгаков тоже был в молодости врачом. И Чехов. И Вересаев.
- Ну, вот видишь…
- И Влад был врач, прежде чем стать владельцем кафе. Какой же смысл обучаться медицине, чтобы потом забросить?
- Влад, прежде чем открыть кафе, прожил долгую трудовую жизнь, - повысила голос Нина. - Ты не смеешь его осуждать!
- Да я не осуждаю…
- Не осуждаешь, так рассуждаешь. Как будто ты самая умная, умудренная опытом жизни. А ты всего лишь школьница и к тому же двоечница. С тебя все, как с гуся вода!
- Вы с Владом сговорились, да? - рассердилась Марьяна. - Тычете под нос эту двойку. Да исправлю я ее, исправлю! Хотя математика не поможет мне приобрести опыт жизни… Мамочка! - спохватилась она. - Не раздражайся, если я резко… Ну хорошо, согласна, надо заиметь профессию. Но почему ты не хочешь понять, что не люблю, ну не люблю я биологию, не хочу изучать медицину… Мама, знаешь что? Буду поступать в университет на филфак.
- Филологический факультет? - переспросила Нина. - Это ты сейчас придумала?
- Да нет же, я об этом уже давно…
- Марьяна, это действительно то, что тебя привлекает?
- Да, да! Чем плохо гуманитарное образование?
Марьяна видела, как матери трудно освоиться с мыслью о филологическом перевороте. Да и она сама, по правде, до этого вечера всерьез не думала о филфаке - так, проскальзывала иногда мыслишка, что надо бы литературу изучить систематически, а не так, как она это делала, безалаберно читая попадающиеся под руку книги, главным образом томики поэзии.
И они, мать и дочь, углубились в свои мысли, рассеянно глядя на экран на нарядные пары, скользящие по льду. Потом проскакали по экрану лошадки, начались "Вести", опять про Ирак, про Кувейт, американцы везут и везут в Саудовские пески боевую технику и крепких, сытых солдат.
Какая странная штука - жизнь, думала Марьяна. Почему-то непременно надо заниматься не тем, чем хочется. Для накопления опыта? Да зачем это? Вон Лёня, что только не перепробовал - был в экспедиции, на военной службе, а потом и спорт, и художество, и черта в ступе - и все для того, чтобы его подстерегли в подъезде и едва не проломили череп? Люди подстерегают друг друга, чтобы отнять… отдубасить… заставить жить не так, как тебе хочется… Вот было бы здорово, если мы появлялись на свет уже с опытом жизни… умудренные… Это тема… тема для песни…
Влад Масловский приехал около полуночи.
- Чего не спите, полуночницы? - Он упал в кресло, вытянул усталые ноги в тапках. - Нет, Нина, чаю не хочу. Кефиру бы выпил.