- Сейчас же домой! Чисть зубы и укладывайся. - И, когда за Сашей закрылась дверь: - Борис Дмитрич, прошу, не перегружайте Сашу, ему всего пять…
- Да что вы, Анна Степановна, какие перегрузки… Он с легкостью… и т-таблицу умножения уже… и в шахматы стал меня обыгрывать… Ваш внук настоящий в-вундеркинд.
- Вы находите? - Анна Степановна присела на диван, вытащила из пачки "Беломора" папиросу. - Можно я закурю? Конечно, я вижу, он развит не по годам. Вчера говорит мне: "А знаешь, в Финляндии столько же населения, сколько в Ленинграде…" Что-то тревожно, Борис Дмитрич. Эта война… Больницы в городе переполнены ранеными…
- Финны долго не продержатся, - осторожно заметил Карташов.
Финны продержались до марта.
Как раз в том марте, когда вместе с миром в город влетели теплые ветры и стали таять снега, в один из таких хороших дней Анна Степановна пришла домой необычно рано, около часу. Стоя у окна, задумчиво глядя на Обводный канал, затянутый серым льдом, закурила папиросу. Саша, перерисовывавший из книги в свой альбом Спартака в боевой позе, с коротким мечом, поднял голову:
- Бабуля, что у тебя произошло?
Совершенно книжная речь у мальчишки, вскользь подумала бабушка. Сказала коротко:
- Меня уволили.
Она теперь была не "профессоршей", а женой репрессированного, хоть и умершего при аресте, и ей, конечно, не полагалось работать в больнице, где лечился особый контингент.
- Ну и черт с ними, - сказала, помолчав. - Мне и самой надоело возиться с мочой этих толстопузых. А лаборанты везде нужны.
Саша смотрел на нее понимающе.
- Бабуля, а что такое Данцигский коридор?
- Спроси у дяди Бориса, - сказала Анна Степановна и пошла в ванную стирать.
Вскоре она устроилась в лабораторию районной больницы: опытные лаборантки, и верно, были нужны.
В сентябре Саша пошел в школу: ему и шести еще не исполнилось, но по развитию он обогнал восьмилетних, его приняли в первый класс. Бабушка купила ему портфель, пенал и глобус.
Жизнь как-то наладилась. Саша приносил сплошные "отлично". Из сибирского города Канска пришло письмо от Майи, ей разрешили переписку, и Анна Степановна устремилась на почту отправлять дочери посылку - сыр, колбасу, мандарины. Майя просила не беспокоиться, она работает в прачечной, это теплое место, и у нее, с Божьей помощью, все есть. Так и было написано, с большой буквы: "Божьей", и Анна Степановна, хоть и рада была несказанно, немного удивилась.
Саша тоже обрадовался: мама живая! Однажды Анна Степановна, придя с работы, обнаружила у внука обширный синяк под глазом. Потребовала объяснений. Саша в школе, на перемене, простодушно поделился радостью с соседом по парте: от мамы пришло письмо из Сибири. А сосед, Петроченков, крупный малый с ушами торчком, сказал: "Тебя надо к твоей маме угнать. В Сибирь". - "Почему?" - удивился Саша. "Потому. Враги народа вы". - "Никакие мы не враги! - закричал Саша. - А ты дурак!" Они кинулись с кулаками, но здоровенный Петроченков побил Сашу, худенького, на целую голову ниже.
4
Когда в июне началась война, в Ленинграде мало что переменилось. Только затемнился город. Только шли по улицам, с оркестром и без, колонны красноармейцев. Только в подъезде подслеповатую обычную лампочку заменили на синюю тусклую. Саша чуть не приникал щекой к черной тарелке репродуктора, все ожидал, когда скажут про начало нашего наступления на Берлин, но передавали малопонятные сводки и военные марши. Карташов показывал Саше на карте продвижение немецких войск. Саша недоумевал: как же так? Ведь Красная армия - всех сильней…
Жильцы дома дежурили на крыше. Саша однажды упросил бабушку, чтоб разрешила побыть на крыше вместе с дядей Борисом. Белая ночь была теплая-теплая. В чистом просторном небе тут и там висели зеленоватые дирижабли, это Саша так подумал: дирижабли. Но Карташов сказал, что это аэростаты заграждения. Саша деятельно осмотрел на крыше ящики с песком, ведра с водой, топоры - все было исполнено скрытого военного значения. Канал сверху казался вовсе не грязно-серым, как обычно, а - синим, как Тихий океан на глобусе в местах больших глубин. Дома тоже выглядели хорошо - светлые, будто умытые на ночь.
Неподалеку разговаривали соседки по дому. Обсуждали слух о возможном воздушном десанте. Голос Барановой авторитетно утверждал, что парашютистов сразу уничтожат. Другая соседка пустилась рассказывать, что у них на парфюмерной фабрике будут теперь делать противотанковые мины.
Карташов сидел в продавленном кресле, принесенном из комнаты, беседовал с Сашей, время от времени делая глоток из плоской фляжки.
- У меня, - говорил он тихо, - отец т-тоже был судовым механиком. Весь наш род - по морской части шел. Старший брат отца погиб при Цусиме…
- Дядя Борис, а почему вы не плаваете? - спросил Саша. - Вы ведь давно не плаваете, да?
- Давно… Видишь ли, чижик, я в-вообще… как бы сказать… я случайный человек…
- Как это - случайный? - Саша смотрел на дядю Бориса серьезным взглядом. Глаза у него были тускло-синие, как у отца.
- В-вот так. Случайный, - повторил Карташов.
Война все ближе подкатывалась к Ленинграду. В конце августа услышали канонаду, она становилась все громче, настойчивей.
В школе велели собирать бутылки - из-под молока, лимонада, все равно какие, - было нужно для фронта. Саша выполнял поручение рьяно - шастал по этажам, выпрашивал бутылки, воодушевленно объяснял: в бутылки нальют горючее и будут кидать в фашистские танки! Насобирал двадцать восемь бутылок, бабушка помогла притащить их в школу.
"Враг у ворот!" - кричали со стен домов грозные плакаты.
Анна Степановна рассказывала: на Загородном проспекте строят баррикады. Почти все оставшиеся в доме мужчины ушли, кто в народное ополчение, кто - в рабочие отряды, строившие укрепления.
Война ломилась в город: 4 сентября начался обстрел, первые же снаряды легли недалеко от дома, где жили Саша с бабушкой - близ Витебского вокзала. Бегали смотреть на разрушения. Но вскоре грохот разрывов и проломы в домах стали привычными. Больше волновали слухи о том, что немцы взяли станцию с мрачным названием Мга, - будто теперь прервана последняя нитка железной дороги, соединявшей Ленинград со страной.
Вечер восьмого сентября был светлый и сравнительно тихий. Вдруг около семи часов взвыли сирены воздушной тревоги. Небо раскололось от гула моторов, от хлопков зенитных снарядов - и обрушилось на затаившийся город со страшным протяжным нарастающим грохотом. Город выплеснул, как крик боли, огромные языки пожаров, клубы черно-красного дыма.
Карташов, дежуривший в тот вечер на крыше, спустился после полуночи - подавленный, в пятнах сажи на лице.
- Горят Бадаевские склады, - сказал он.
Прошаркал на кухню и, набрав воды из крана, припал к кружке, как к спасательному кругу.
Саше казалось, что в городе не стало воздуха, вместо воздуха был дым, смешанный с розовой кирпичной пылью. Сидя в подвале, превращенном в бомбоубежище, он считал бомбовые удары. За себя почему-то не было страшно - а вот за бабушку он боялся: как она там в своей больнице? До него долетали обрывки разговоров женщин: "Очередь стояла, вдруг обстрел… шарахнул прямо в очередь… Лигово захватили… бои, говорят, чуть не у Путиловского… Ракетчиков полно, как налет, так они сигналят, сволочи…" - "Ну, обнаглели", - сказала старуха Докучаева, сидевшая с кошкой на руках.
Однажды в октябре, ранним утром, Саша отправился сменить Анну Степановну в очереди за хлебом. (Очереди были жуткие.) Только сунулся в коридор, как увидел: из своей комнаты вышел Карташов в шапке и пальто, со старомодным баулом в руке, а за ним двое военных в ремнях, с револьверами в желтой кобуре. Проходя мимо оторопевшего Саши, дядя Борис взглянул на него со слабой усмешкой, тихо сказал:
- Прощай, чижик.
Вечером бабушка, принеся с кухни чайник, позвала Сашу ужинать. Ужин состоял из кусочка черного хлеба и кубика сахара.
- Баранова говорит, что Карташов был белый офицер, - сказала Анна Степановна, отпивая из чашки чуть желтый от слабой заварки кипяток. - Что он сигналил немецким самолетам ракетами.
- Неправда! - вскинулся Саша. - Врет она! Врет, врет!
Стучал в тарелке репродуктора метроном, отмеряя время. Саша сидел у окна, перекрещенного полосками бумаги, перечитывал любимые "Приключения Травки", но стук метронома мешал чтению.
В углу между дверью и буфетом пузырились на стене старые темно-зеленые обои. Саша отдирал эти лохмотья и старательно, как научила бабушка, ножом соскабливал с их обратной стороны засохший клейстер. Бабушка варила его в консервной банке, получался тягучий желтоватый студень, от него несло чем-то затхлым, но все же… Есть хотелось нестерпимо. Перед приходом Анны Степановны с работы Саша уже ни о чем не мог думать, кроме как о супе, который она приносила в баночке из больницы. Ходил, ходил вокруг стола, как помешанный… Помешанный? Я помешался? - думал он с ужасом. Ужас был холодный и серый, как ободранная стена.
От близкой бомбежки лопнули и посыпались стекла в окне. Декабрьская стужа наполнила и без того холодную комнату. Саша побрел в кухню, ноги плохо шли. Сутулая старуха Докучаева пригрела его в своей комнатке, где топилась печка-времянка. Свою кошку Докучаева давно съела. Она оказалась крепкая - занимала для соседей очередь в булочную, носила воду из канала, ухаживала, как умела, за Барановой.
Баранова, у которой муж погиб еще в августе на Дудергофских высотах, теперь почти не вставала. Неузнаваемо исхудавшая, лежала с закрытыми глазами под кучей одеял и пальто и тоненько, по-собачьи, скулила. Анна Степановна называла это голодным психозом. Она приносила из больницы пакетики с порошком аскорбиновой кислоты, поила сладковато-кислым раствором Сашу, и Баранову тоже.
Как-то раз Баранова выпросталась из-под одеял, села на постели, уставила на Анну Степановну щелки опухших глаз. Проговорила, еле ворочая языком:
- Зачем… Зачем поите меня?
Анна Степановна, со стаканом с раствором аскорбинки в руке, молча смотрела на страшное синее лицо соседки.
- Повиниться хочу, - продолжала та еле слышно. - Я на Карташова написала… На вас тоже… Простите…
Спустя два дня она умерла. Анна Степановна и Докучаева завернули Баранову в простыню, снесли ее, странно легкую, вниз и положили на санки. Саша помог дотащить санки до больницы, в которой работала бабушка. Морг был забит трупами. Трупы, как штабеля дров, лежали и во дворе, на снегу, возле морга, - тут и положили Баранову.
Саша представил и себя лежащим в этом штабеле.
- Бабуля, я скоро умру? - спросил он.
- Не болтай глупости! - резко сказала Анна Степановна.
От нее, и прежде худой, остался, можно сказать, скелет, обтянутый кожей. И глаза. Карие, широко раскрытые, немигающие, глаза смотрели из-под серого шерстяного платка на Сашу строго и требовательно.
Комната, с зашитым фанерой окном, с черными от дыма ободранными стенами, почти пустая (буфет, стулья, шкаф спалили в "буржуйке"), уже не походила на человеческое жилье. А метроном стучал, стучал, стучал.
В один из дней конца января у булочной на Загородном проспекте скопилась огромная очередь. Ждали хлеба, а хлеб не везли и не везли. Вдоль очереди летел нехороший слух: кончилось топливо на последней электростанции, насосы не гонят воду, а без воды не испечешь хлеб. С ночи томились, сменяя друг друга, бабушка, Саша и сутулая старуха Докучаева. Уже стало смеркаться, а хлеб все не везли. "Ну, обнаглели", - бормотала Докучаева. Анна Степановна отправила Сашу домой, он пошел к Обводному каналу, медленно переставляя опухшие ноги, и отошел недалеко, когда вдруг начался обстрел. Впервые разрывы снарядов грохотали так близко. Страшными толчками, в багровых высверках огня, в черных клубах дыма приближалась смерть. Саша лежал ничком и кричал от страха, но никто не слышал, а грохотало все ближе, и тут ударило по ноге, по лодыжке чем-то тяжелым, горячим…
Будто во сне видел Саша, как бабушка и кто-то еще несли его сквозь медленно рассеивающийся дым. Он лежал с забинтованной ногой на своей кровати, одетый, под одеялами, и Анна Степановна что-то ему говорила, но он не слышал. В ушах было заложено. И было полное безразличие.
Только в больнице, когда врач с седыми бровями стал осматривать и трогать его ногу, Саша закричал от острой боли.
Загипсованная нога была тяжелой и холодной, как нетопленая "буржуйка". Хриплое дыхание прерывалось кашлем, отдававшимся болью в лодыжке. Содрогаясь от кашля, от боли, он видел над собой бабушкино лицо, обмотанное серым платком, ее немигающие глаза. Еще видел - боковым зрением - неподвижных людей, лежащих под навалом тряпья на соседних койках.
Сквозь немоту, сквозь страшную, как в могиле, тишину прорвался еле слышный сперва, а потом все более отчетливый стук метронома.
Врач с седыми бровями озабоченно покачал головой: кости срастались медленно и, судя по рентгеновскому снимку, неправильно. Хотя снимок очень неясный… пленка некачественная…
Из полузабытья Саша слышал высокий голос врача:
- Что вы хотите, Аня, дистрофия - она и есть дистрофия.
- Я хочу, чтобы он жил, - послышался низкий голос бабушки.
Саша не умер. Шел уже март, ледяное солнце зимы чуть потеплело, горсовет объявил очередное повышение голодной нормы на хлеб. Саша ходил по больничным коридорам с палкой: нога, освобожденная от гипса, ступала неуверенно. Было ощущение, что разладились в теле все кости. В день, когда его выписали, свалилась Анна Степановна. Лежала на узкой тахте в лаборатории. Саша приковылял навестить ее, глянул и похолодел: бабушка, с синими кругами вокруг закрытых глаз на высохшем маленьком лице, казалась мертвой. Вдруг она раскрыла глаза и уставилась на внука, он услышал ее слабый голос:
- Тебе дали экстракт?
Он качнул головой: хвойный настой, которым стали в ту весну поить ленинградцев от цинги, сегодня ему не принесли. Анна Степановна поднялась с тахты.
- Бабуля, лежи! - испугался Саша. - Не вставай, не надо!
Она постояла несколько секунд - словно молча уговаривала сердце не рваться. Потом, шаркая теплыми туфлями, держась за Сашино плечо, направилась в кухню, где варили экстракт.
Может, кому-то и помогала пахнущая хвоей желтая настойка, но Сашу от цинги не уберегла. Кровоточили десны. Ноги, покрытые красной сыпью, ныли не переставая. А вот как держалась Анна Степановна? Упрямая, резкая, она заставляла Сашу ходить. Чуть не силой выволакивала его из дому на солнце - слабое, весеннее, но все-таки уже не злобное, как зимой. Саша сидел на приступке у подъезда, оцепенело глядя, как женщины, уцелевшие к тому дню, разгребали высокий блокадный снег, везли его, скрежеща лопатами, к каналу и сбрасывали. Но однажды, когда из-под снега высунулась рука замерзшей, пролежавшей неведомо сколько месяцев женщины, Саша болезненно застонал. Оцепенение слетело с него, как дым под порывом апрельского ветра. Он доковылял до бабушки, стоявшей с лопатой над раскопанным трупом. Бабушка обняла его, тихо плачущего, и прижала к себе.
5
В конце мая возобновилось движение по Ладоге, прерванное во время таяния ледовой дороги. С одним из первых караванов судов, шедших на ту сторону блокадного кольца, покинули Ленинград Анна Степановна и Саша. Нет, не добровольно уехали: и в мыслях не было эвакуироваться. Ранним утром заявился милицейский лейтенант в сопровождении рыжеусого сержанта, объявил об административной высылке, бумагу показал - и велел за два часа собраться.
Кто-то невидимый, неведомый распоряжался их жизнью - Саше это было непонятно. Лейтенант торопил. Пока Анна Степановна набивала чемодан одеждой, Саша запихивал в портфель свои тетради и книжки. Книги все, конечно, не поместились, пришлось ограничиться двумя - "Приключениями Травки" и "20 тысячами лье под водой", а прочие, уцелевшие от огня "буржуйки", бросить.
- Куда мы поедем? - спросил Саша, обратив на лейтенанта взгляд нездешних своих глаз.
- Куда надо, туда и поедете, - буркнул тот. - Давайте, давайте, надо на поезд поспеть.
Комнату он умело опечатал бумажной полоской и сургучом. Сутулая старуха Докучаева осенила уходящих крестом.
Хорошо хоть, недавно трамваи пустили. С пересадками доехали до Финляндского вокзала. В дачном вагоне поезда, набитом эвакуированными, было шумно - кто-то радовался, кто-то печалился, то и дело возникал детский плач. Лишь трое сидели молча - Анна Степановна, Саша и рыжеусый сержант Хомяков. Сержант хмурился, сопровождать высылаемых выпало ему тоже не по доброй воле - дома осталась больная жена с ребенком. Анна Степановна смотрела, не мигая, в окно, губы ее были сжаты плотно и как бы непримиримо. Саша тоже смотрел на мелькающие в окне разбитые дома пригорода, на прерывистый сосновый лес, на небо, отрешенно голубеющее над черной непаханой землей. Впервые он уезжал из Ленинграда.
От конечной станции Ладожское озеро вереница эвакуированных потянулась к мысу Осиновец - там стояли у пирсов черные баржи. С вещами по чавкающей, налипающей на башмаки грязи Анна Степановна скоро выдохлась, остановилась. Саша подошел, хромая, ухватился за чемодан - помочь, но какие были у него силы, смех один, да не смех, а слезы. Бабушка отстранила его, опять взялась за тяжелый чемодан. Тут сержант Хомяков, шедший налегке, с вещмешком за плечами, снизошел до ссыльного элемента - подхватил чемодан и зашагал к пристани.
Долго ждали погрузки. Белая ночь тихо опустила на плоский берег озера прозрачно-синеватый полог. Желтая луна скорбно смотрела сквозь негустую подвижную облачность на пристань, забитую эвакуированными. Плакали дети, их было много тут. Наконец дождались погрузки, толпа хлынула на баржи, и озерные буксиры, ладожские трудяги, потащили баржи на рейд, где качались два небольших парохода - "Совет" и "Вилсанди".
На "Вилсанди" толпа быстро растеклась по каютам и коридорам надстройки, но большинство осталось на верхней палубе. Сержант Хомяков позаботился занять для Саши с бабушкой место у решетки, под которой жарко пыхтела машина, - лучшего места было не найти этой холодной белой ночью. Анна Степановна развернула сверток с хлебом и лярдом - хоть немного голод утолить. А Хомяков ел из своего припаса, от него вкусно потянуло луком.
Внизу загрохотало, затряслась палуба - "Вилсанди" двинулся по мелким волнам. Луну заволокло облачностью и дымом, но все равно ночь была светлая. Саша с интересом смотрел, считал, сколько судов в караване, - и вспомнился пароходик с высокой трубой "Пролетарская стойкость", который увез в неизвестность его папу. Потом он заснул, прижавшись к бабушке…
Бам-бам-бам-бамм! - ударило в уши. Саша вскинулся, готовый бежать, но бежать было некуда. Надвигалась пристань, черные сваи пирса, там была земля, приземистые серые постройки - над ними неслись, снижаясь, быстрые хищные тела самолетов. Бам-бам-бамм! - торопливо били зенитки на берегу. Бабушка нагнула Сашину голову, словно хотела спрятать у себя под мышкой… Резкий свист, оборвавшийся грохотом… и еще… и еще… Мелькнуло белое лицо Хомякова. Дымные столбы вырывались из воды, из земли. Толкнуло горячим воздухом, обдало холодной водой. Снизу, из-под решетки, орал кто-то: "Пробило правый борт!" Жуткий вой, детский плач перебивались новыми взрывами. Кренящимся правым бортом пароход привалился к пирсу. У сходней возникла давка. Толпа повлекла, понесла Анну Степановну и вцепившегося в нее Сашу на пирс, на берег. Чемодан пришлось бросить, не до него было. Люди метались в дыму. Грохотали, удаляясь, взрывы. Страшно кричала девочка, подняв окровавленный обрубок руки: "Ма-а-ма-а-а!.."