Еще били зенитки вслед уходящим бомбовозам, а толпа уже потекла к станции. Дымились глубокие воронки. Знакомый кислый запах тротила забивал ноздри. У серого дощатого забора сумасшедше лаял рыжий пес. "Собака! - удивленно подумал Саша. - Живая собака!"
На станции горела цистерна, застя небо черным клубящимся дымом. Вразброс стояли на рельсах зеленые и красные вагоны. Гудели, словно кричали от боли, грязно-белые грузовики, медленно разрезая толпу. Запыхавшийся Саша бежал, влекомый за руку Анной Степановной. Страшно, страшно было ему. Разве можно жить под этим черным небом?
Куда-то исчез Хомяков. Может, убило его. Вернуться надо!.. Обратно в Ленинград…
- Бабуля… Не хочу я… Давай вернемся… домой…
- Не болтай глупости! - отрезала Анна Степановна.
Очередь к коменданту эвакопункта была нескончаемая.
Уже перевалило за полдень, когда они шагнули в прокуренную комнату. Небритый измученный комендант протянул руку за документами. Но документов не было - остались у милиционера…
- A-а, ссыльные. - Комендант мельком взглянул на Анну Степановну. - Сядьте, - указал он на скамейку в углу и закрутил ручку телефона. - Санчасть дайте. Санчасть? Как там этот сержант, ну, милицейский? - Послушал немного, потом - Анне Степановне: - Ранен ваш сопровождающий. Не знаю, что с вами делать.
- Мы голодны, - сказала она резко. - Не имеете права морить нас голодом.
- Талоны в столовую дам. Но мне некого к вам приставить…
- Мы не убежим.
Комендант нервно поскреб щетину на подбородке. Не хватало ему еще ссыльных сторожить. Да куда они убегут? Всюду же посты, проверки. Объяснил, где столовая, где санчасть. Велел вечером прийти отметиться. Можно без очереди…
Шальной горячий осколок проехал по голове сержанта Хомякова - сорвал пол-уха, разрезал щеку. С обмотанной бинтами головой он лежал в бараке санчасти среди десятков других раненых. Когда вошли Анна Степановна с внуком, Хомяков издал рыдающий звук - не то смазанную матерную фразу, не то вздох облегчения, а может, и то, и другое.
Неделю, как в кошмарном сне, провели тут, в поселке Кобона. Спали в переполненном людьми бараке на полу, на грязном фанерном листе. Пережили еще один воздушный налет. Анна Степановна покупала у местных жителей травы - кислицу и что-то еще, пучки лука. Витамины все же. Потребовала у Хомякова выдать ей на руки документы:
- Мы сами доедем.
Хомяков, само собой, отказал. Но видно было, мучился милицейский сержант от того, что оставил без неусыпного надзора "чэ-эс" - членов семьи врага народа. Он теперь слышал плохо, с одним-то ухом, и Анна Степановна повысила голос:
- Не имеете права держать нас тут как свиней!
- Чего вы орете? - хмурился сержант. - Талоны на питание дают? Ну и все. Сидите и ждите.
Наконец выпустили его из санчасти. Осунувшийся, с обмотанной бинтами головой, на которой криво сидела милицейская фуражка, он вернулся к исполнению долга службы. На посадку Сашу, еле передвигавшего ноги, бабушка и Хомяков вели под руки. И все четверо суток пути в набитых вагонах Хомяков, невзирая на свое увечье, поддерживал слабо текущую жизнь подопечных. Занимал места при посадках, добывал на станциях питание - хлеб и гороховый суп-концентрат, делился с Анной Степановной куревом. Однажды принес Саше кружку молока и, пока тот пил, смотрел на него с жалостью.
- Да, - сказал, качнув обмотанной головой. - Беда-а. У меня тоже… Дочка растет, седьмой пошел год, а - вот такая пигалица, - показал рукой ее невысокий рост. - Битамины нужны.
- Витамины, - поправила Анна Степановна. - Раньше мы о них не думали. Мы хорошо раньше жили. Пей, Сашенька, допивай, я не хочу, - отстранила она протянутую Сашей кружку.
- Ну и жили бы себе, - сказал Хомяков. - Если б муж ваш не это… не вредил…
- Мой муж не был вредитель! - сказала она, как отрубила.
В городе Кирове, на пересылке, Хомяков сдал их под расписку тамошним властям.
- Ну, счастливо вам, - сказал на прощанье неуставные слова. - Извините, если что не так. - И добавил, раздвинув в улыбке рыжие усы: - Как ни прощаться, а не миновать, что домой убираться.
6
Вскоре Анна Степановна с Сашей оказались в городе Луза на севере Кировской области - тут им велено было жить под гласным надзором. Город - это для красного словца, Луза вообще-то смахивала на большую деревню, вытянутую вдоль одноименной реки, судоходной лишь по высокой воде. Как раз и стояла высокая вода, затопившая пойменные луга и подступавшая почти к плетню огорода Прасковьи Егоровны Велигжаниной.
К ней приплелись из последних сил Анна Степановна с внуком в поисках квартиры. Всюду им отказывали - мол, самим тесно. Да и Прасковья Егоровна уже головой качнула отказать, но как бы споткнулась вдруг на отчаянном Сашином взгляде.
- Ишь синяглазый, - сказала она. - Кто ж тябя изможжил-то так?
Она была мала ростом, да широкой кости. За последние деньги Анна Степановна сняла у Прасковьи Егоровны - тети Паши - комнату за "горницей". Тут только и помещались кровать, сундук и колченогий стул. На радостях Анна Степановна предложила хозяйке сварить оставшийся с дороги гороховый концентрат. Но та поморщилась:
- Ня ем я горох. Я с няво пердю.
Она угостила новоявленных жильцов вареной картошкой, капустой и козьим молоком. Сочувственно кивала, слушая рассказ Анны Степановны о блокаде и о том, что никакой вины на них нету, потому как мужа-профессора арестовали зазря, по ошибке.
- Да ладноть, - сказала тетя Паша. - Живите. А ты, синяглазый, коз попасешь. Моя-то Лизка ленится, вирюндается.
Лизка, веснушчатое создание переходного возраста, сидела тут же за столом, хрустела капустой.
- Кто вирюндается? - сказала она плаксиво. - В школу ходю, на огороде кропочусь, да еще козы!
- Чё школа? В школе ноне каникулы. - Тетя Паша обратилась к Анне Степановне: - Старшенькая-то моя в Тихвине живет, Настя, донюшка. Полгода всяво-то замужьем, а тут война, мужа восенях убили бонбами… машинистом на паровозе… - Ее глаза наполнились слезами. - От мояво-то мужика тоже - с февраля нету писем…
И начал Саша пасти двух тети-Пашиных коз. Еле поспевал за ними, резвыми, норовившими завернуть в соседние огороды. Лизка однажды посмотрела на эту пастьбу и пожалела хромоножку-пастуха.
- Ишь болявый, - сказала. - Да ты возьми вицу подлиньше и стегани их, засранок. Гликося!
Ловко выдернула из плетня длинную жердь и, огрев обеих коз, погнала их к реке, к зарослям ивняка.
Саша заулыбался:
- Здорово! Они у тебя скачут как мустанги.
- Как кто?
Он пустился рассказывать про прерии, про всадника без головы. Лизка сидела на бревнышке, крутила на палец русую косу. Из-под короткого, в цветочках, платьица блестели на солнце ее острые коленки.
- Побай еще маленько, - сказала, когда Саша умолк. - Вы с Ленинграда, да? Я картинку видела, лошади на мосту, и дядьки их шугают…
От квашеной ли капусты, от козьего ли молока Саша пошел на поправку. Перестали кровоточить десны, сошла красная сыпь, исчезла и ломота из отдохнувших костей. Он с козами теперь вполне управлялся. Пока они, ненасытные, обгладывали прибрежные ивы, Саша глядел на ту сторону реки, где стеной стоял зачарованный лес. Плыли по реке бревна - все лето шел молевой сплав, - а в небе плыли медленные пухлые облака. И словно им в такт плыли мысли в рыжевато-белобрысой его голове, и часто встревала в этот неспешный поток веснушчатая девочка с русой косой.
Управившись с козами, Саша бегал на лесопилку. Там, на деревообрабатывающей фабрике, в медсанчасти работала бабушка - анализы делала, помогала старичку фельдшеру лечить работниц, сплошную "бабень", как говаривал старичок. Во дворе, где сохли штабеля бревен и хорошо пахло опилками, на столбе орал, содрогаясь от собственной мощи, черный радиорупор. Война, оставшаяся за ладожской переправой, только по радио и достигала этого забытого Богом уголка.
Сводки в то лето были грозные. Саша пересказывал их по вечерам, за ужином, женщины вздыхали - охо-хо, пропала Расея-матушка, - но он, неколебимо веривший в Красную армию, убеждал их, что дальше Сталинграда немца не пустят.
В августе, аккурат со Фролов - со дня Фрола и Лавра - задули холодные утренники. На тети-Пашины запросы (Саша их писал на тетрадных листках) пришел наконец ответ: "Ваш муж ефрейтор Велигжанин И. Ф. числится пропавшим без вести". Не поверила тетя Паша, что он пропал, быть того не могло. Видя, что стояльцы ее к холодам остались без теплой одежи, она, добрая душа, обрядила Сашу в мужнин ватник, да и старые свои ботинки отдала, можно еще было их носить, если тряпок напихать в носы.
Лизка как увидела его в ватнике, достававшем чуть не до земли, так сразу в смех:
- Ну, проява!
А Саша вдруг обиделся до слез, крикнул:
- А ты дура!
- Эт почему дура? - удивилась Лизка.
- Потому! - В горле у Саши клокотала обида, да и не только обида. - С Митькой целовалась! А он, я слышал, в уборной говорил, что ты сама к нему липнешь!
- Ишь слухач! - рассердилась Лизка. - Мал еще встревать!
Мела первая метель. Саша шел из школы домой, смеркалось уж, - вдруг увидел, свернув за почтой в свой переулок: стояли двое, Лизка и долговязый семиклассник Митька Коляда, не то говорили, не то спорили о чем-то. Саша хотел повернуть обратно, но тут Коляда коротким толчком двинул Лизку в грудь. Лизка с визгом отлетела, села в сугроб. Саша рванул с места, наскочил на Коляду.
- Не лезь, хромой! - крикнул тот, уворачиваясь от легких Сашиных кулачков.
Но маленький упрямец в длинном ватнике продолжал наскакивать. И взвыл, получив оглушительный удар в лицо. Лизка подбежала к нему, снегом протерла нос, разбитый в кровь. И повела домой. Еще не пришли с работы, с лесопилки, Анна Степановна и тетя Паша. В сенях, у ведра с холодной водой, Лизка мыла Саше кровоточащий нос, а потом вдруг поцеловала в губы, да так крепко, что он обмер, вскинув руки к лицу. Лизка засмеялась:
- Ну, чисто проява!
Шла зима, свирепая, с морозами под сорок градусов. "Ох и нафуркало снегу", - ворчала по утрам тетя Паша, выходя из избы с лопатой.
Под Новый год Анну Степановну взяли в лабораторию районной больницы, немного прибавилось зарплаты, она копила Саше на сапоги, да и себе на теплые боты - ноги мерзли в легких ботинках. Дважды в месяц ходила отмечаться в комендатуру.
Саша привык к новой жизни - к настырному визгу циркульных пил на лесопилке; к жесткому сундуку, на котором спал; к тети-Пашиной воркотне. Только к Лизкиным капризам не умел приспособиться. То она день за днем ходила мимо, не замечая Саши, а то вдруг затащит на теплую печку и потребует сказывать байки - "Ну и чё тот пятнаццылетний капитан? Куды приплыл?".
И снова лето. С Курской дуги, понятно, не достигал тихой Лузы орудийный гром, а уж когда объявили салют, только и представить себе можно было, как расцвечивается звездами далекое московское небо.
В конце лета Лизка уехала в Великий Устюг поступать в медицинское училище. Ох уж эта Лизка!
Не странно ли, однако, что в столь ранние годы затосковал Саша по этой шустрой девчонке с бело-розовым лицом, обсыпанным вокруг носа веснушками? Да уж такой он был ранний. Конечно, Саша выделялся в классе развитием. Был, в свои-то десять лет, чемпионом школы по шахматам. Учительница поручила ему в начале урока делать пятиминутное сообщение у карты - что нынче передали в сводке, какой взяли город, и чего союзники чикаются, в Италии высадились, вместо того чтобы открыть второй фронт, и какое жуткое предательство совершил генерал Власов.
Как-то раз осенним днем Анна Степановна пришла из больницы раньше времени.
- Бабуля, что случилось? - спросил Саша.
- Меня уволили.
- За что?!
- Я отказалась помочь Красной армии.
- Отказалась?.. - Саша потрясенно смотрел на бабушку. Каждый день она была перед глазами, а тут он словно впервые увидел ее сухое лицо с немигающими глазами, ее по-мужски коротко стриженные волосы. Еще до ладожской переправы волосы были чуть тронуты сединой, а уж теперь - сплошь…
Ей бы, Анне Степановне, тихонько сидеть на лесопилке в медсанчасти, а она перешла в райбольницу, прибавкой к зарплате соблазнилась. А в больнице редкий месяц удавался без поборов. То, что по военному займу вычитали, это само собой, кто ж не отдаст. Но Плотникова, главврач, часто объявляла сбор - то по тридцатнику на ремонт котельной, то на замену обветшавших простынь. Куда шли собранные тридцатки, никто, кроме Плотниковой (и, наверное, бухгалтера), не знал. Для Анны Степановны, с ее зарплатой в 270 рублей, эти поборы были разорительны, но она терпела: больничные врачи помалкивали, а уж ей, "чэ-эсу", и подавно надлежало не вылезать. Но когда Плотникова объявила сбор по сотне рублей "на теплые вещи для армии", Анна Степановна отказалась платить. Двадцать семь рублей по займу, да полсотни за квартиру, да теперь еще сотню долой - что на жизнь останется? Плотникова, дама с начальственной крупнофигурной внешностью, вызвала ослушницу, накричала. Анна Степановна - ей в ответ: "Не имеете права лишать средств к жизни". Ну и получила: "Такие, как вы, вааще прав не имеете!" И в тот же день приказ - уволить…
"Буду жаловаться!" - твердо решила Анна Степановна.
Тут и тетя Паша с работы пришла. Узнав, чем возмущается стоялка, сочувственно покивала и сказала:
- Зря копырзишься, милая. Кому жаловаться? У Плотниковой муж партейный секлетарь.
В райком Анна Степановна не пошла. А в комендатуре, придя отмечаться, спросила у коменданта:
- Из больницы уволили, на лесопилке бывшее мое место занято. Как жить нам с внуком?
Комендант, курчаво-черноволосый лейтенант-татарин, ответил:
- У меня не быржа труда. - И добавил, глядя холодно и свысока: - Вам не жаловаться. Радоваться надо, что оперчасть дело не завел.
- Какое дело?
- Очень простой. За антисоветская агитация.
Ни жива ни мертва Анна Степановна приплелась домой. Отлеживалась дня три, пока ноги снова не стали носить. И пошла в лесотехнический техникум уборщицей - тетя Паша помогла устроиться через родственника завхоза.
А летом победного сорок пятого, когда кончился трехлетний срок ссылки, Анна Степановна снова предстала перед комендантом. Того, прежнего лейтенанта-татарина уже не было, а сидел там лысоватый капитан с орденами и нашивками за ранения на мятом кителе. Он был не грозный, не надменный, пригласил Анну Степановну сесть, поведал, что сам родом из Лузы и повезло вот ему, вернулся, хоть и без ноги, к себе домой. Капитан (его фамилия была Сморчков) вник в дело, полистал бумаги в папке и сказал, что запросит область. Не обманул, запросил. Вызвав Анну Степановну, сообщил, вроде бы даже огорченно, что ехать домой, в Ленинград, запрещено. Она побледнела, нехорошо ей стало. Капитан, стуча и скрипя протезом, подошел к ней, поднес стакан с водой.
- У меня что - бессрочная ссылка? - прошептала она.
- Ну что вы! Бессрочных правопоражений в Советском Союзе нету, - ответил капитан с доброжелательной улыбкой. - Но придется пожить тут еще…
Однако в сорок седьмом они из Лузы уехали. Нет, ссылка не кончилась, но…
Дело в том, что в одном классе с Сашей учился сын капитана Сморчкова - Витька, второгодник, футболист. Папа, уцелевший на войне, желал сыну лучшей участи, чем бегать за мячом, - на суворовское училище его настраивал. А разве примут со сплошными "неудами" по математике? Классная руководительница вызвала Сашу - самого сильного в математике ученика - и в присутствии папы Сморчкова поручила взять футболиста на "буксир". Витька принял это неохотно. Когда Саша приходил к нему после школы, чтобы вместе готовить урок, Витька всячески отлынивал, его со страшной силой тянуло на улицу. Но капитан Сморчков был настороже.
- Затули дверь! - крикнул жене. - Чтоб Витька ни ногой на улицу! - И - к Саше с улыбкой: - Здорово, математик. Ну, чё слыхать по радио? Повесили их в этом, как его, Нюринберге?
- Повесили, - серьезно ответил Саша. - Кроме Геринга. Он яд принял.
- Ну, значит, и все. Подвяли черту под фашизмом. Ты давай, помоги Витьке. И построже, ясно? Если зевачку опять начнет, зови меня.
Зевачка на Витьку, и верно, нападала. Но недаром говорят, что капля камень долбит. Что-то западало Витьке в непутевую голову, он уже не хлопал без смысла глазами на задачу или пример, а принимался решать и, если совпадало с ответом, бурно радовался. Одним словом, к концу учебного года дело у него шло на твердую троечку, даже и с плюсом. Он уже мысленно примерял на свои футбольные ноги черные брюки с красными суворовскими лампасами.
Капитан Сморчков умел быть благодарным. Когда Анна Степановна в очередной раз пришла отмечаться, он высказал предположение: раз в Питер пока нельзя, так, может, разрешат в Киров? Все же областной центр, культуры там поболе, чем в зачуханной Лузе.
И добился-таки разрешения.
Тетя Паша на прощанье напекла круглых хлебцев-олябышков, поставила миску с тепней - толокном на квасе. Прослезилась, добрая, провожая стояльцев.
- Одна остаюся… Мой-то Ванечка как пропал без вести, так и нету яво… Настя в Тихвине тоже одна мается. А Лизка как скончила в Вяликом Устюге училище, так и крутится…
Саша знал: Лизка теперь медсестра. Еще из корявых строчек ее писем можно было понять, что появился у нее жених, механик на речном пароходе.
- Замуж хотит, донюшка… - Тетя Паша вытирала передником катившиеся слезы. - А какая она хозяйка? Нехалюза…
7
В серокаменном Кирове с редкими островками зелени заводские трубы застили дымом полнеба. Чем-то и похоже было на ленинградскую Выборгскую сторону. Первое время ютились по случайным углам - с жильем такие были трудности, что Анна Степановна порывалась уехать обратно в Лузу. Да что ж это такое, жизнь проходила под чужими крышами. Невидимая, необоримая сила не пускала их в родной Ленинград.
Наконец сняли комнату в доме барачного типа неподалеку от пристани на Вятке-реке. Дом был назначен на снос, и жильцов переселяли, но шло это медленно, так что - расположились тут жить, и даже купила Анна Степановна на рынке керогаз для удобства жизни. Скинула последние деньги как раз накануне декабрьской реформы.
Шла весна, на Вятке начал лопаться, со стрельбой, ледяной панцирь. В первый день ледохода высыпала из школы гурьба семиклассников, в их числе и Саша Акулинич. Вышли на набережную - вдруг кто-то крикнул:
- Собака на льду!
На льдине, медленно проплывавшей мимо, металась белая, в рыжих пятнах, дворняжка. Бог знает, как она там очутилась. Льдины плыли, громоздились, ударяясь друг о друга, это пугало собаку, она жалобно скулила. Саша бросил портфель и побежал по черному, заваленному мусором откосу вниз, к реке. Льдина, на которую он ступил, накренилась, он по колено ушел в воду, но успел перескочить на соседнюю - откуда только прыть такая взялась, ну, конечно, он был легкий, субтильный. Еще и еще прыжок - и вот она, собачка. Мокрая, скулящая, она дрожала у Саши на руках, норовила лизнуть. Льдина становилась торчком, Саша перепрыгнул на другую, скатился в воду, но тут было уже мелко - и он ступил на берег. Собачка отряхнулась и, усердно работая хвостом, жалась к ногам своего спасителя.
Подбежали ребята.
Валера Трофимчук, белокурый красавчик, хлопнул Сашу по плечу:
- Ну, ты даешь, Акуля!