- Я уже подала заявление. Он не возражает. Оставил бумагу, чтобы рассматривали в его отсутствие. Вот так, Акуля. - Опять она невесело улыбнулась. - Сходила девушка замуж.
- Лариса, - сказал он. - Я очень, очень сочувствую.
Она всмотрелась в Сашу из-под надвинутой шапки, белой от снега.
14
Квартира в доме близ речной пристани вставала рано. Топали по коридору, возле уборной ворчали, что кто-то долго сидит, доносились голоса из кухни. А в то утро, холодное и туманное, еще далекое от рассвета, в комнату Акулиничей постучали. Саша вскинулся на своей скрипучей кушетке:
- Кто?
- Вставайте! - услышал высокий голос Складышевой. - Сталин умер!
Саша, быстро одевшись, выскочил в коридор. Дверь в комнату соседа, отставного майора, стояла настежь, оттуда доносился исполненный печали голос Левитана:
- …с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в 9 часов 50 минут вечера после тяжелой болезни скончался председатель Совета министров Союза ССР и секретарь…
Почти все жильцы квартиры стояли тут - кто в халате, кто в трусах и майке, в тапках на босу ногу. Майор, трезвый, с красным мрачным лицом, стоял навытяжку перед своим приемником. На нем была мятая пижама.
- …Имя Сталина бесконечно дорого для нашей партии, для советского народа, для трудящихся всего мира…
Складышева, обливаясь слезами, тоненько простонала:
- Ой, беда-а-а…
- …Привел советский народ к всемирно-исторической победе социализма…
- Как же без него-то теперь… - сказал кто-то плачущим голосом.
У Саши тоже шли слезы. Как же теперь… что же будет с нами?..
В тот день был траурный митинг в актовом зале института. От подступавших слез прерывались речи ответственного человека из горкома, и ректора, и студентов-активистов.
С детства было привычно: Сталин в Кремле, во главе государства, указывает путь и печется о народе. Казалось, так будет вечно. Как же теперь жить без него? Пугающее своей неизвестностью - как вновь открытый нежилой материк, - наступало Время После Сталина.
Вечером, накрывая ужин, Майя поставила на стол бутылку плодово-ягодного вина.
- Хочешь выпить за упокой его души? - спросил Саша.
- За Антихриста не пьют, - громким шепотом сказала Майя.
Саша смотрел на мать удивленно. Что-то в ее облике было новое. Свои седеющие волосы, обычно стянутые в узелок на затылке, она распустила, теперь за ушами как бы торчали, топорщились сизые крылышки. Тощее, почти бесплотное тело облегало ее единственное нарядное лиловое платье, перешитое из давнего, довоенного. Саша вдруг увидел еще не старую женщину, красивую внезапно вспыхнувшей последней красотой.
Он налил вино в стаканы.
- За что же ты хочешь выпить?
- Может быть, - тихо сказала Майя, и глаза ее блестели странным блеском, - может быть, - с силой повторила она, - теперь придет кто-то подобрее, и отворятся застенки, и отступит ложь. - Она подняла свой стакан. - Вот за это.
Этот тост, имевший сладковатый привкус дешевого вина, врезался в Сашину память, как врезался когда-то, лет десять назад, низкий бабушкин голос, произнесший: "Я хочу, чтобы он жил!"
15
Прошла неделя или немного больше после похорон, потрясших страну.
Каждый день в обеденный перерыв Саша высматривал в институтской столовой Ларису. Что-то ее не было видно. В субботу Саша в перерыв поднялся на филфак, разыскал группу, в которой училась Лариса. "Не знаю, - сухо ответил на его вопрос парень с молодыми усиками. - Уже неделю не приходит". - "Лара болеет", - сказала девица в очках, полоснув по Саше любопытным взглядом.
В воскресенье распогодилось, в просветах облаков скромно заголубело небо. Саша решился. Выгладил свой единственный, черный в полоску, костюм из шерстянки - сильно мнущейся материи. Надел желто-зеленую ковбойку. Зеркало отразило его худосочную фигуру, рыжевато-золотистую копну волос, узкое лицо с тускло-синими глазами и большим ртом. "Куда тебе, убогий, до Трофимчука", - вслух сказал он себе и заторопился на улицу. Мать, как всегда по воскресеньям, была в храме. Резкий северный ветер ударил Саше в лицо. Быстрым шагом он направился на улицу Дрелевского.
Дверь открыла статная брюнетка, в которой Саша узнал - по сходству - мать Ларисы.
- Кто? Акулинич? - переспросила она. - A-а, да, Лара что-то говорила про вас. У нее ангина.
- А это что… заразно? - глупо сказал Саша.
- Ну, не так, чтобы очень. - Женщина улыбнулась. Улыбка тоже была похожа. - Хорошо, пройдите.
Жили Коганы в просторной коммуналке бывшего богатого купеческого дома. Стена в большой комнате упиралась в потолок с лепниной, деля пополам облупившуюся цветочную гирлянду. Младшая сестра Ларисы, толстенькая, с черными косичками, играла на пианино. Оглянулась на Сашу, важно кивнула и снова уткнула в ноты прилежный нос.
От большой комнаты - бывшего, возможно, танцевального зала с потемневшим паркетом - были отгорожены две маленькие. В одной из них лежала на тахте, под розовым одеялом, Лариса. Горло у нее было обмотано бинтом. Она отложила на тумбочку книгу, улыбнулась вошедшему Саше:
- Привет, Акуля. Садись, - кивнула на стул у окна. - А я знала, что ты придешь.
- Откуда знала? - удивился Саша.
- У меня это бывает. В школе на уроках я почти всегда чувствовала, что вот сейчас вызовут к доске.
- Проява! - всплыло вдруг в его памяти Лизкино словцо.
- Проява? Что это?
- Наверно, что-то вроде чуда. Чудо-юдо.
- Проява! - засмеялась Лариса. - Ой! - тронула горло. - Не смеши, Акуля, мне больно смеяться. Что с твоей работой? Напечатали?
- Так быстро не бывает. Отослал в Москву, жду ответа. - Он взял с тумбочки книгу. - Олдингтон, "Вражда". О чем это?
- Ой, дивная книга! Такая любовь! Только в книгах бывает…
Лариса умолкла, вдруг погрустнев. Ее рука лежала поверх одеяла. Саша залюбовался этой белой, беспомощной с виду рукой. Из-за стенки лилась быстрая легкая мелодия.
- Твоя сестра здорово играет, - сказал он. И - без всякого перехода: - Почему ты развелась с Валерой?
- Еще не развелась, - не сразу ответила Лариса. - В загсе не торопятся, дают срок подумать… Почему развожусь? - Она помолчала. Как видно, колебалась, стоит ли отвечать. - Думаю, он под влиянием брата… У него старший брат председатель спорткомитета области…
- Знаю, - кивнул Саша. - Бывший борец.
- Да. А теперь - борец за национальную чистоту. Он, я думаю, убедил Валеру, что брак с еврейкой повредит его спортивной карьере…
- Лариса, - сказал Саша, словно кидаясь в холодную речную воду, - я не спортсмен, не умею крутить на турнике солнце… У нас тут мало солнца, но, когда голубеет небо, я вспоминаю твои глаза и… Лариса, мне беспокойно стало жить. Да, беспокойно! - повторил он настойчиво, как будто она оспаривала это. - Вхожу в столовую и ищу тебя, и, если тебя нет… когда тебя нет в институте, я просто несчастен… Черт знает, что я несу, можешь меня прогнать, но я…
Он умолк, не закончив фразы, и с виноватым видом опустил голову.
- Акуля, - услышал ее низковатый голос. - Я что-то не очень разобралась в том, что ты… Но мне кажется, ты объясняешься в любви…
- Да! - вскричал он. - Да, да, да! Объясняюсь тебе в любви!
Лариса засмеялась. Ойкнула, тронув обвязанное горло рукой.
- Акуля, - сказала мягко. - Ты очень хороший, искренний… Знаешь что? Давай не будем торопиться.
16
Странная наступала весна. Четвертого апреля министерство внутренних дел сообщило, что группа кремлевских врачей была арестована неправильно, что бывшее МГБ применяло недопустимые, запрещенные советскими законами приемы следствия и врачи полностью оправданы и освобождены.
Такого еще не бывало. Государство всегда было право, оно держало граждан в строгости, жестоко карало даже за малейшую провинность. Да и без вины тоже. "И безвинная корчилась Русь…" И вдруг - государство официально признает, что его грозное МГБ совершило ошибку… оклеветало врачей…
Саша теперь часто бывал у Ларисы дома. Доктор Коган, лысенький, резко похудевший, выходил из своей комнаты пить чай. За столом сидел молчаливый, не похожий на себя прежнего, веселого, не рассыпал шуточки, как бывало раньше в детской больнице при обходах. Его снова позвали в больницу - он отказался.
- Мы, оказывается, не убийцы в белых халатах, - говорил он. - Прекрасно. Но завтра придумают что-нибудь другое. Что мы, например, готовим новый всемирный потоп.
- Зиновий Лазаревич, - сказал Саша, - но ведь если признали ошибку, то больше ее не повторят.
- Ошибка! - блеснул Коган стеклами очков. - Давно известно, что всегда и во всем виноваты евреи. И всегда были и есть погромщики. Значит, всегда возможен погром, который ты именуешь ошибкой.
- В газетах - статьи о коллективном руководстве. Разве это не средство от произвола?..
- Единственное средство от произвола - закон, стоящий над властью. - Коган схватил салфетку, вытер губы, потом лысину. - Такого закона в России никогда не было.
- А есть он где-нибудь вообще?
Маленький доктор не ответил. Сутулясь, прошаркал к своей комнате, скрылся за дверью.
Тамара Иосифовна, его статная жена, сказала:
- Саша, прошу вас, не приставайте к Зиновию Лазаревичу с политическими разговорами.
Она, как казалось Саше, к его появлению в доме относилась если не отрицательно, то настороженно. Саша пытался посмотреть на себя ее глазами: ну да, невзрачен, хром, плохо одет… рядом с нарядной, сияющей Ларисой выглядит чучелом… Да и сама Лариса сдержанна, уклоняется от поцелуев, отодвигает решительное объяснение.
В июне прислали из Москвы математический выпуск "Вестника МГУ" со статьей Орлича и Акулинича. Саша все-таки довел до конца исследование, и вот оно появилось.
- Умница, - сказала Лариса, когда Саша показал ей журнал.
Вдруг потянулась к нему, прильнула, и Саша впервые ощутил нежность ее губ. Стояли обнявшись, они были одного роста. В комнату вбежала младшая сестра. Лариса отпрянула от Саши.
- Да вы целуйтесь! - Тата хихикнула. - Я только цветные карандаши возьму.
- Вот надеру тебе уши!
Со свойственной ей порывистостью Лариса устремилась к сестре, но Саша схватил ее за руку, удержал.
В первых числах июля Коганы уехали. У брата Тамары Иосифовны, москвича, была в Подмосковье дача, туда и увезла она своего мужа, пришибленного зимними невзгодами, и младшую дочь. А Лариса отказалась от дачной благодати, осталась в Кирове. Ее подруга, работавшая в отделе писем молодежной газеты, ушла в декретный отпуск, и Ларису временно оформили на ее место. "Хочу заработать на туфли" - так она объяснила Саше твое трудовое рвение.
К концу рабочего дня Саша заходил за Ларисой в редакцию, провожал ее домой. Неспешно шли по аллеям городского сада, заглядывали в недавно открывшееся кафе.
Однажды светлым безветренным вечером сидели там, ели из вазочек мороженое, запивали лимонадом. Лариса сказала:
- Знаешь, кто сегодня был у нас в редакции? Трофимчук. Его интервьюировали для спортивной полосы.
- Вы разговаривали? - спросил Саша.
- Он поздоровался с такой, знаешь, непростой улыбочкой. Будто хотел сказать: "А ты чего тут ошиваешься, дура?"
- Вряд ли он считает тебя дурой.
- Ну, не дурой, так идиоткой. Я и была идиоткой. Меня поманили, я побежала…
- А вот и он, - сказал Саша. - Легок на помине.
Они вошли в кафе шумной компанией - Валера Трофимчук, немыслимо красивый, в белой тенниске и узких кремовых брюках, и еще несколько парней и девушек, среди них и плотная девица в красном сарафане, с желтой косой вокруг головы. Заняли столик по соседству. Валера потянулся к свободному табурету у Сашиного стола.
- Можно взять? - И сделал вид, словно только что увидел, кто тут сидит: - A-а, голубки наши!
Верно сказала Лариса: улыбка была у него непростая - со значением.
- Отмечаете? - спросил Валера. - Празднуете?
- У них не праздник, - врастяжку заметила девушка с желтой косой. - Беда у них. Берию-то арестовали.
- Почему "беда"? Что хочешь сказать, Царькова? - быстро спросила Лариса.
Но та не ответила. А Валера уточнил:
- Верно Даша сказала. Разве не ваш Берия врачей освободил?
- Дурак! - крикнула Лариса.
Валера смотрел на нее все с той же неприятной улыбкой.
- Ну как, Сашечка, - искоса взглянул на Сашу, - хорошо она тебе подмахивает?
Все, что произошло потом, не заняло и минуты. Саша, стремительно вскочив, ударил Валеру по щеке. Тот отшатнулся, красивое лицо исказила злая гримаса. Отшвырнув ногой табуретку, сделал быстрый выпад. Удар в подбородок опрокинул Сашу. Столик сотрясся, упала бутылка лимонада.
- Не смей! - крикнула Лариса, вскакивая.
Саша снова кинулся на Трофимчука. Сцепились, упали, молотя друг друга, и Валера, подмяв Сашу, нанес ему сильнейший удар по лицу. И уже спешил к ним, ругаясь, толстяк администратор. Ахали, возмущались посетители. Слово "милиция" перекатывалось, как шар, по кафе.
Валера скорым шагом устремился к выходу, за ним и его компания. Лариса, схватив Сашу под мышки, помогала ему подняться. Он зажимал ладонью окровавленный нос.
- Хулиганы! - орал администратор. - Милицию вызову!
По аллее сада, по улицам шли молча. Прохожие посматривали - кто сочувственно, а кто с неприязнью - на Сашино разбитое лицо. Никто, конечно, не слышал, как этот парень внутренне стонет, как вопиет оскорбленное самолюбие. Гроша ломаного не стоила его бездарная жизнь.
Лариса привела Сашу к себе домой, обмыла ему лицо холодной водой и велела лечь на тахту, держа мокрый платок у носа. Под глазом у него наливался синяк.
- Болит? - спросила Лариса, сев на край тахты и озабоченно вглядываясь в Сашу.
- Меньше… Спасибо, Лара. Я, пожалуй, пойду.
- Лежи, Акуля. Останешься сегодня у меня.
Он смотрел на нее, медленно возвращаясь из темно-красного царства боли и обиды.
- У тебя глаза, как у эльфа, - сказала она. - Всегда будешь за меня заступаться?
Он взял ее за плечи и медленно, преодолевая собственную нерешительность, притянул к себе.
Лариса отдалась ему со страстью женщины, услышавшей зов судьбы.
17
В сентябре они поженились. Усилиями энергичной Тамары Иосифовны был заказан и сшит для Саши темно-синий габардиновый костюм - впервые в жизни он надел приличную одежду. "Чувствую себя как принц Уэльский", - сказал он, и Лариса, смеясь, подхватила: "То ли еще будет, ваше высочество!"
Свадьбу устроили тихую, в семейном кругу. Коган сидел задумчивый, поглядывая поверх очков на Сашу, на Майю. Нет, конечно, он понимал, что никакие они не "че-эс", не члены семьи врага народа, в эти чертовы ярлыки он давно не верил, - но, по правде, маленькому доктору хотелось лучшей участи для любимой дочери. А Майя, худенькая, полувоздушная, в единственном своем выходном платье с подложенными плечами, выпила вина, раскраснелась, разговорилась. Обращалась она главным образом к Тамаре Иосифовне:
- Вы говорите - молодым теперь трудно. Но ведь это - как посмотреть, с чем сравнить… Я, знаете, в лагере доходила совершенно… на общих работах… Горожанка, профессорская дочка - и лесоповал… И когда меня взяли в прачечную, это же какое было счастье - стирать вонючие портянки и подштанники вертухаев… А сейчас вспоминаю этот вечно клубящийся пар, сквозь который наши синюшные лица…
- Досталось вам, Майя Константиновна, - посочувствовала Тамара Иосифовна. - Саша говорил, у вас непорядок с легкими. Вот что: у нас в поликлинике хороший пульманолог. Покажу-ка я вас ему.
- Да ничего, не беспокойтесь… Пока держусь с Божьей помощью… И худой живот, а хлеб жует… - Майя, необычно оживленная, перекрестила молодых, с силой сказала: - Да хранит вас Бог!
Первое время молодожены жили в квартире на Дрелевского, в комнатке дочерей, из которой младшую, Тату, переселили в большую комнату-гостиную. Однако вскоре выявилось неудобство, именно с Татой и связанное: девочка была поймана на подглядывании и подслушивании молодой семейной жизни. Лариса надрала уши плачущей сестре. Энергичная Тамара Иосифовна озаботилась подыскиванием квартиры для молодоженов, в чем и преуспела: у ее медсестры (Тамара Иосифовна служила окулистом в поликлинике) было полдома на окраине города, и в это скрипучее деревянное строение, за которым раскинулись пышные лопухи, и вселились Лариса с Сашей.
Тут они были счастливы. Утром за окном их светелки им пели малиновки. Стояло дивное бабье лето. По выходным молодожены уходили в недалекий лес, полный свежести, игры света и тени, соснового духа. Бродили, взявшись за руки, и летучая паутина касалась их лиц. Было легко и просто жить, самое время читать стихи.
Он читал нараспев:
Брэнгельских рощ
Прохладна тень,
Незыблем сон лесной;
Здесь тьма и лень,
Здесь полон день
Весной и тишиной…
- Как чудно! - Лариса смеялась от радости жизни. - Какой звон аллитерации!
И - тоже нараспев:
Если спросите - откуда
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины,
Голубым дымком вигвамов,
Шумом рек и водопадов…
Старые лиственницы благосклонно качали иглистые ветви над их головами, рыжая хвойная подстилка мягко стелилась под ноги - ах, если б вся дорога жизни была столь же податлива…
- Смотри, Акуля, какой роскошный белый гриб! Ну что же ты! - Она смеялась. - Не на меня смотри, а на гриб.
- Не хочу на гриб. - Опустившись на колени, Саша молитвенно обнял ее ноги. - Я люблю тебя.
18
Летом 54-го они сдали госэкзамены и были, как говорят, выпущены в самостоятельную жизнь. Ларису взяли в штат "Молодежки", в тот же отдел писем. Саша ожидал, что столкнется с препятствием, но оформление в гороно на должность школьного учителя математики произошло на удивление гладко.
Да и многое другое удивляло. Появилась повесть Ильи Эренбурга "Оттепель", в которой сочувствие автора было явно отдано бедному художнику, предпочитавшему казенной идеологии лирические пейзажи. Что-то происходило в сельском хозяйстве: вместо обязательных, подметавших все подчистую заготовок вводилась система закупок. В комендатуре Саше вдруг сказали, что ежемесячные отметки - знак многолетнего ограничения прав - отменены.
Удивительное, странное наступило время. Оттепель!
- Авара му! - орали мальчишки на улицах. - Бродяга я!
Газеты призывали молодых в казахстанские степи, на целину.
И прошел по городу слух, что пересматриваются дела "врагов народа".
Уж совсем плоха стала Майя после Сашиной женитьбы и его переезда в окраинный домик среди лопухов. Застарелый лагерный кашель всю душу выматывал. И появилось в ее медкарточке грозное словцо "инфильтрат". Но когда Саша заявился с известием о пересмотре дел, у Майи словно слетела с потухших безучастных глаз мутная пелена. Чуть не весь 55-й год она продержалась на ногах - ходила по эмвэдэшным кабинетам, выстаивала в очередях, ожидала вестей из Ленинграда, куда велели переадресовать заявления.
- Мне уже все равно, - говорила Майя, и блеск в ее карих глазах разгорался. - Но Яшу пусть они мне отдадут. Пусть признают, что он ни в чем не виновен.