И вот в ноябре пришло коротенькое казенное извещение: "По вопросу реабилитации вашего мужа Акулинича Я. П. вам надлежит явиться в Ленинград по адресу…"
Легко сказать: "явиться в Ленинград". Где взять денег на поездку? И ведь не на два дня - хождение по инстанциям занимает недели, даже месяцы. Где там жить?
Это были, конечно, не их проблемы. Их заботой было выгонять из Ленинграда, тебя вывезут за государственный счет, - а обратно, уж если ты остался жив, изволь добираться сам.
Хорошо, что у Коганов большая родня. Списались с питерской племянницей Зиновия Лазаревича, и она, одинокая учительница музыки, чудом уцелевшая в блокаду, согласилась приютить Майю.
Саша поехал с матерью; у него с Нового года начинались в школе каникулы. Лариса провожала их на вокзале. Она была на шестом месяце. Беременность шла трудно, с осложнениями, - пришлось из окраинного домика перебраться обратно в родительскую квартиру, под заботливое крыло Тамары Иосифовны.
На вокзале Лариса вдруг расплакалась.
- Ну что ты, Ларочка, что ты! - встревожился Саша, обняв ее.
- Акуля, - проговорила она сквозь слезы, - у меня предчувствие… нас с тобой хотят разлучить…
Он принялся ее успокаивать, никто и никогда не разлучит, да и всего-то на две недели он уезжает…
- Прости, - сказала Лариса. - Сама не знаю, почему разнюнилась. Акуля, не забудь пойти к Андрееву.
Да как же можно забыть. Николай Романович Андреев, доцент Ленгосуниверситета, заинтересовался Сашиной статьей в "Вестнике МГУ" и вступил в переписку с ним. В одном из писем, состоящих из математических выкладок, Андреев спросил между прочим: "Почему бы вам не поступить к нам в аспирантуру?"
Ленинград обрушился на Сашу сырым оттепельным ветром с залива, вызванной им простудой и тревожащими душу воспоминаниями. От нахлынувших воспоминаний и Майя была сама не своя. Каждый день, проезжая по набережной, она смотрела из окна троллейбуса на ворота и торец длинного университетского корпуса. На Невском, у Казанского собора, устремляла тоскующий взгляд в теснину улицы Плеханова, прикрытую косо летящим снегом.
Саша съездил на Обводный канал, разыскал дом, в котором жил с бабушкой и из которого их увез в ссылку рыжеусый милиционер. Поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь отворила толстощекая женщина с головой, по-деревенски повязанной платком в мелкий черный горох. Саша спросил про Докучаеву - до войны жила тут в комнате рядом с кухней…
- Нет таких, - отрубила женщина и захлопнула дверь.
Возле арки, ведущей во двор, Саша остановился, потрясенный внезапно вспыхнувшей в памяти картиной: весна сорок второго, он сидит, полуживой, вот на этой самой приступке, бабушка и другие женщины деревянными лопатами разгребают огромные блокадные сугробы, и вдруг из снега - человеческая рука…
Племянница Когана, Элеонора Михайловна, жила в коммуналке на 8-й линии Васильевского острова. Ее большая комната была перегорожена раздвигающейся фанерной стенкой. В блокаду тут вымерла вся ее семья - только она уцелела, и чудом уцелел, не сгорел в печке беккеровский рояль. Косоглазенькая, в круглых очках, Элеонора жила одиноко, работала в музшколе. К ней и домой приходили ученицы - из-за перегородки неслись гаммы и пьески для начинающих, прерываемые тихим голосом учительницы.
Саша простуженно кашлял, Майя тоже кашляла в платок. Элеонора, очень верившая в гомеопатию, принялась их лечить белыми горошинами из коробок с мудреными названиями. Саша осторожно подшучивал над ее увлечением.
- Напрасно смеетесь, Саша. - Элеонора указательным пальцем поправила очки на переносице. - Будущее безусловно за гомеопатией.
- А по-моему, теперь вся сила в гемоглобине.
- Я читала Ильфа - Петрова и помню эту фразу. А вот позвольте спросить, Саша, раз уж вы такой начитанный. Знаете, наверное, что Чернышевского пытались освободить из ссылки? Ипполит Мышкин явился в Вилюйск, одетый жандармским офицером, и потребовал его выдачи. Почему у него сорвалось это?
- Не знаю. Почему?
- Потому, что он надел аксельбант на левое плечо вместо правого.
- Где вы это вычитали?
- У Набокова.
- Набоков! Я только слышал о нем. Очень хотелось бы почитать.
Элеонора задумчиво поправила очки:
- Сколько вы еще пробудете здесь?
- Пять дней. А маме придется задержаться, если вы не возражаете…
- Пожалуйста. Ну, я попробую достать.
На следующий день Элеонора принесла завернутую в газету толстую пачку листков-фотокопий заграничного издания романа Набокова "Приглашение на казнь".
- Романа "Дар", в котором о Чернышевском, сейчас нет, ходит по рукам, - сказала она. - Но этот роман не хуже.
Саша погрузился в листки запретного писателя. Боже, какая необычная, живописная и странная проза!
- Потрясающая книга, - сказал Саша за вечерним чаепитием. - Фантастическая страна. Цинцинната осудили за непрозрачность, за "гносеологическую гнусность".
- За то осудили, что он думал по-своему, - сказала Элеонора. - Это не так уж фантастично.
- Пожалуй, - кивнул Саша. - Но его, приговоренного к казни, заставляют плясать с тюремщиком, благодарить директора тюрьмы. Он обязан прямо-таки полюбить своего палача.
- А это разве взято из головы? Не из жизни?
Саша посмотрел на косенькую учительницу музыки, на ее маленькие сухие руки без колец, без маникюра, занятые наливанием чая.
- Ну, все-таки такого не было, - сказал он неуверенно. - Хотя… немецкие фашисты заставляли своих жертв как бы сотрудничать. Набирали из них капо. Над воротами концлагерей вешали издевательский лозунг "Arbeit macht frei"…
- У нас тоже заставляли сотрудничать. И любить палача заставляли.
- Вы хотите сказать, что "Приглашение" - роман из советской действительности?
- Нет. Вернее - не только. Он - против тоталитарных режимов вообще. Поэтому Набоков избегает географической определенности.
- А я вот что скажу, - вмешалась в их разговор Майя. - Книгу я не читала, но из ваших слов видно, о чем там. В наших лагерях именно это и делали - заставляли сотрудничать с тюремщиками. Угрозами или посулами затаскивали в стукачи. Самый страшный был для них враг - тот, кто думал по-своему. Непрозрачный, как ты, Саша, говоришь…
Подошли к концу каникулы, Саша уехал домой, в Киров. Майя осталась в Ленинграде - ожидала решения властей. В начале февраля пришла от нее телеграмма: "Отец и я реабилитированы остаюсь хлопотать квартире".
19
Февральская метель неслась над городом, рвала в клочья дымы из заводских труб. Но уже заметно прибыл день, в восьмом часу просветлело, и окна приняли, как надежду, свет взошедшего за облачным одеялом солнца.
У Коганов завтракали рано: Тамара Иосифовна торопилась в свою поликлинику, а Тата - в школу. Лариса принесла из кухни поднос с кофейником и дымящейся кастрюлей с геркулесом. Со вздохом села, жалобно сказала:
- У меня большой живот, он тяжелый как комод.
Странная вещь - с развитием беременности у нее возникла склонность к рифмоплетству.
- Папа, почему ты не ешь? - спросила она.
Доктор Коган, наморщив просторный лоб, просматривал "Правду".
- Вот, взгляните. - Он ткнул пальцем в первую страницу. - К открытию съезда дали плакат. На знамени - один Ленин. Без Сталина.
Саша живо взял газету. Действительно: вместо двух привычных государственных профилей - один.
- Ну и что? - сказала Лариса. - Сегодня нарисовали одного, завтра нарисуют второго.
- Нет, это неспроста, - сказал Саша. - В газетах статьи о народе как творце истории. Народ, а не личность - такой сделан акцент. Это что-то новое.
- От такого акцента станет лучше плацента, - сострила Лариса.
Она готовилась к родам ответственно, книжки читала, благо у родителей была изрядная медицинская библиотека.
Неспроста, неспроста дали в "Правде" однопрофильный плакат. В отчетном докладе, в материалах XX съезда появилось необычное выражение "культ личности", который вызвал тяжелые последствия "в виде нарушений социалистической законности".
Небывалые слова!
А вскоре пронесся слух о закрытом докладе Хрущева. Хрущев ругал Сталина! Великий и Мудрый был, оказывается, и не велик, и не мудр. Он загнал в концлагеря миллионы людей, в том числе старых коммунистов, ленинскую гвардию. Он был жесток, капризен и подозрителен. Он наделал страшных ошибок в начале войны. Он готовил новые репрессии…
Мыслимо ли было такое свержение божества с заоблачных высей?
- Sic transit gloria mundi, - резюмировал доктор Коган.
Но даже он, со своей еврейской головой, не мог предвидеть поворота, который начала совершать страна.
- Историю, - сказал Коган тихим голосом, - все-таки творит не народ. Народ, как всегда, безмолвствует, а правители то устраивают ему большое кровопускание, то дают передышку. И то, и другое, конечно, для его же блага. Pulvis et umbra sumus.
- Что это значит? - спросил Саша.
- "Мы только прах и тень". Это из Горация.
- Зиновий Лазаревич, я уважаю Горация, но ни с ним, ни даже с вами согласиться не могу. С культом Сталина покончено. Идет реабилитация жертв его диктатуры, укрепляется законность. Разве это просто передышка? Это же серьезная переоценка всего устройства жизни.
Поднятием бровей и полузакрытием глаз доктор Коган изобразил сомнение.
- Ты превышаешь возможности, - сказал он и закашлялся.
У него было неладно с горлом, голос часто садился. Тамара Иосифовна никак не могла вытащить его к себе в поликлинику к отоларингологу.
- Ты варвар, - сердилась она. - Как можно так относиться к собственному здоровью?
А Сашу словно на крыльях несло. Прежде незнакомое ощущение полноценности прямо-таки делало его счастливым. Он тянул большую нагрузку в школе, поспевал и к частным ученикам. Впервые он зарабатывал не только на прокорм, но и сверх того, и матери отправлял в Ленинград ежемесячные переводы.
По вечерам Саша, как бы ни был занят, обязательно выводил Ларису погулять перед сном. Бережно вел ее, обходя обширные мартовские лужи.
- У нас будет мальчик, - сказала она однажды на вечерней прогулке.
- Откуда ты знаешь? - удивился Саша. - Опять твои телепатические штучки?
- Сегодня в магазине, когда за молоком стояли, одна бабуля глянула на меня и говорит: "Острый живот и задница клёпом. Мальчик у тебя, молодуха, будет".
- Что это - клёпом?
- Не знаю.
- У тебя нормальная круглая задница, - сказал Саша. - Вот еще - "клёпом"…
- Обиделся за мою задницу? - Лариса засмеялась.
- Ларчик, знаешь, что я надумал? - сказал он на краю очередной лужи. - Хочу вступить в партию. Я говорил с директором школы, он фронтовик, очень приличный мужик, так он поддерживает. Чего ты остановилась?
- Это я от удивления. Зачем тебе в партию, Акуля?
- Ну как - зачем? - Он посмотрел на желтый ломоть луны, вынырнувшей из плывущих облаков. - Партия осудила культ Сталина, восстановила попранную им законность. Прекращены репрессии…
- Все это так, но… как-то вы не вяжетесь - партия и ты.
В лунном свете лицо Ларисы выглядело, как прежде, очень красивым - без отечности, без пятен.
- Я согласен с новым курсом партии, - значит, вяжемся. Ну, я еще подумаю. Отцу пока не говори.
В середине апреля Лариса родила рыженькую дочку. Ее назвали Аней, и теперь она, крикливая и беспокойная, стала определять жизненный уклад семьи. Глаза у Анки были ярко-синие.
А в мае Саша подал заявление в партию. Директор, бывший редактор дивизионной газеты, написал Саше рекомендацию изуродованной под Будапештом рукой. Еще рекомендовали школьная комсомольская организация и военрук, бывший разведчик, носивший на лацкане пиджака орден Славы 3-й степени. В партийную организацию школы входили семь человек, шестеро проголосовали за, а старая дева-завуч воздержалась. И стал Саша кандидатом партии.
Несло, несло его на крыльях в том памятном году.
20
В начале июля он прилетел в Ленинград: матери дали комнату. О возврате большой квартиры на Плеханова, понятно, и речи не было. Но и двенадцатиметровая комнатка в Автово, на Кронштадтской улице, на первом этаже, была счастьем. Узкая и длинная, как пенал, она единственным окном выходила в тот угол глубокого двора, где стояли - и благоухали - мусорные ящики. Соседи - непьющий и оттого постоянно мрачный крановщик морского порта со странной фамилией Собакарь и его болезненная жена-товаровед - встретили новую жиличку неприязненно. Им, конечно, с подростком сыном, тесно было в одной, хоть и большой, комнате, и они были сильно нацелены заполучить эту, двенадцатиметровую, в которой умер от недостаточности здоровья одинокий старичок фармацевт. Но райжилотдел отдал комнату реабилитированной "че-эс". Такая была установка времени.
Когда Саша примчался в Автово, он застал мать в слезах: только что сосед категорически запретил ей заходить в ванную комнату, которую Собакари использовали как кладовку для хранения бесчисленных банок с соленьями и вареньями.
Постепенно, однако, быт наладился. От старичка фармацевта осталась какая-никакая мебель. Собакари не то чтобы смягчились, но уж и то хорошо, что перестали придираться. Поворчит, бывало, мрачный крановщик, что воду разбрызгивают вокруг раковины, - и уймется. А его жена-товаровед, озабоченная слабой успеваемостью сына, обрадовалась, когда Саша предложил подтянуть юного балбеса по математике. Даже принесла две банки - с маринованными грибами и с вареньем из крыжовника.
Все удавалось Саше Акулиничу в то прекрасное лето.
Начальник районного паспортного стола хоть и морщился, словно от нехорошего запаха, но разрешил ему прописку в комнате матери. Куда денешься, если спущена установка насчет реабилитации? Само собой, сперва следовало выписаться из Кирова.
И еще одно важное событие того лета: Саша подал заявление в аспирантуру мехмата Ленинградского университета. Ему настоятельно посоветовал идти в науку Андреев Николай Романович - молодой доктор наук, изящный, щегольски одетый, подчеркнуто доброжелательный. Он Сашу знал по его статьям и авторитетно за него высказался у себя на кафедре. С Сашиной помощью Николай Романович намеревался внести вклад в теорию динамических систем - один из ее разделов Саша заявил как тему своей кандидатской диссертации.
Заявить-то заявил, но это всего лишь слова, а подтверждением должен был стать реферат. И Саша полетел в Киров - сочинять реферат и собирать документы, нужные для аспирантуры и ленинградской прописки.
Лариса выглядела утомленной: Анка плохо ела и часто просыпалась по ночам с громким плачем, у нее был зуд - по-научному диатез.
А доктору Когану предстояла операция на гортани: подтвердились опасения Тамары Иосифовны. В конце августа она увезла мужа в Москву. Там же, в Москве, обреталась их младшая дочь Тата, Татьяна, сдавшая экзамены в консерваторию.
Круглая луна слепыми глазами-"морями" смотрела в спальню. Саша и Лариса лежали бок о бок. Неподалеку в своей кроватке сонно сопела Анка.
- Сыпь на ручках стала меньше, а на попке не проходит, - сказала Лариса.
- Пройдет, - сказал Саша. - Если примут в аспирантуру, увезу вас в Питер.
- Спасибо, Акуля, за благое намерение. Но как мы все там поместимся? Друг у друга на голове?
- Мама останется в своей комнате, а мы поживем у Элеоноры. Я говорил с ней, она согласна.
- Элеонора, конечно, добрая. Но вряд ли она выдержит Анкины ночные плачи.
- В Ленинграде хорошо спится, не будет Анка плакать.
- Ты легкомысленный, Акуля.
- Я женатый человек и хочу жить с женой и дочкой.
Лариса хихикнула.
- Не люблю полнолуние, - сказала она, помолчав. - От него беспокойно на душе.
Саша прошлепал босыми ногами по холодному прямоугольнику лунного света, задернул шторы.
- А теперь?
- Какой у меня замечательный му-уж, - нараспев сказала Лариса. - Даже с луной управился…
В начале сентября Саша улетел в Ленинград. На кафедре рассмотрели его реферат и допустили к экзаменам. Специальность и марксизм-ленинизм Саша сдал на пятерки, а английский язык - на четверку. ("Запутался в герундиях", - написал он Ларисе в очередном письме.) Весь октябрь неспешно шло утверждение кандидатов в аспирантуру.
Ох уж этот октябрь! Имре Надь импонировал Саше, но когда стали на будапештских улицах вешать коммунистов… да, было похоже на контрреволюционный мятеж… однако вторичный ввод в Будапешт советских танков смутил Сашу. Такое грубое вмешательство…
- Странный вы человек, - сказал ему Андреев. - Какое вам дело до венгров? Пусть сами разбираются. - Он потрогал свои ухоженные усики. На тонком безымянном пальце блеснул золотой перстень. - Советую, Александр Яковлевич: не лезьте в политику.
Саша не стал спорить со своим научным руководителем. Он к Андрееву с уважением относился: математик от Бога! А то, что, кроме математики, знать ничего не хочет, ну что ж… Эйнштейн тоже сторонился политики, пока атомные дела его не достали…
Да и не лез Саша в политику. Его ли вина, что политика сама лезла в душу? Венгерская осень охладила воодушевление весны и лета, но все еще несла Сашу инерция от мощного толчка февральского съезда.
Накануне ноябрьских праздников на факультете вышел приказ, и Саша наконец-то стал аспирантом.
Вы бы посмотрели на него - и не узнали. В синем габардиновом костюме, при галстуке, ботинки начищены и блестят, рыжевато-белобрысая шевелюра подстрижена "под полечку" - только в глазах прежний, тронутый морозцем, синий свет, ну и, конечно, по-прежнему Саша прихрамывал. В комнате у них теперь висел на стене, над старым комодом, фотопортрет отца, увеличенный с любительского снимка, того, где он с гитарой, - так вот, они, старший и младший Акулиничи, были, можно сказать, отпечатаны с одной матрицы. Ох, порадовался бы Яков Акулинич, когда б узнал, что Саша, сын любви, вышел в научные аспиранты. Уж наверное сочинил бы с ходу шутливо-величальную песню, извлек из гитары нарастающий звон.
Под портретом отца Саша прибил букетик крашеного бессмертника.
Вот как все повернулось. Хоть портретом на стене, хоть высказанным вслух, без оглядки, воспоминанием возвращались из небытия загубленные жизни.
Майя по-прежнему клала поклоны иконе с потемневшим ликом Богородицы, нашептывала молитву оптинских старцев. Теперь, когда она добилась главного - признания невиновности, - и без того малый запас ее сил быстро таял. Жизненная сила словно вытекала из дырки в правом легком, названной в ее медкарте грозным словом "каверна". Почти не переставая, болела грудь, раздираемая кашлем.
В тот январский холодный день Саша задержался в университете: ожидали приезда Кулагиной - странной женщины, напряжением мысли передвигавшей на столе спички, - но сеанс телекинеза не состоялся, что-то помешало Кулагиной приехать. В спорах об ее необычайных способностях Саша не заметил, как ранний вечер чернил окна на факультете, и спохватился лишь тогда, когда один из аспирантов предложил взалкать. Вообще-то Саша не уклонялся от выпивок, иногда устраивавшихся в ближнем кафе, было интересно говорить обо всем на свете с умными братьями-аспирантами, - но тут его словно толкнуло в грудь: беги! спеши домой!