- Я готов подняться. Да и поднялся уже. Просто хочу знать правду. Кстати, Виктор Васильич… Я слышал, позволяют читать следственные дела репрессированных родственников. Очень хотелось бы посмотреть дело моего отца. Нельзя ли попросить вашего тестя…
- Он на пенсии, - сказал Колчанов. - Но связи, конечно, остались. Попробуем.
Лариса не одобрила Сашино намерение:
- Тебе что - легче станет, когда узнаешь, как сгноили отца? Зачем, Акуля, травить себе душу?
- Хочу знать правду, - сказал Саша, этот упрямец, ероша свои жесткие кудри. - Вот смотри, на какую цитату я наткнулся. Ленин пишет наркомюсту Курскому: "Суд должен не устранять террор, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас". Ничего себе, а? Узаконить террор!
Они сидели в своей кухоньке за вечерним чаем. Красивое, под старину, бра, купленное Ларисой в комиссионном, лило свет на столик, накрытый сине-белой клеенкой, и вместе с мягким этим светом изливался домашний уют. Лариса поставила чашку и посмотрела на мужа серьезно, озабоченно:
- Акуля, у меня просьба к тебе: умерь свою прыть. Книжки, которые берем у Элеоноры, - опасная вещь сама по себе…
- Говоришь так, будто не было Двадцатого съезда.
- Ты можешь спокойно выслушать? Съезд, конечно, был, но никто не отменил запрета на критику нашего строя. В этих книжках сплошная же критика. И то, что ты даешь их читать другим…
- Только Колчанову даю! Он вполне порядочный человек.
- Ох, Акуля! Какой же ты идеалист. Зачем тебе политика? У тебя замечательная математическая голова, ты можешь так много сделать…
- Лара, меня тревожит судьба страны. Страна оживает, общество выходит из оцепенения - как же можно торчать в стороне? Не пытаться разобраться, кто мы такие? Возьми вот вопрос о революционной целесообразности, которая воспевалась и привела к жесточайшей диктатуре…
- Акуля, уймись, уймись! - вскричала Лариса. На белом лбу у нее, меж черных кудрей, прорезалась складочка. - У тебя семья! Подумай о нашей дочке…
- Анка прекрасно рисует, знаю.
- Ты не видел, что она нарисовала на этой неделе. Сейчас…
Порывисто выбежала из кухни и через минуту вернулась с альбомом, полистала, сунула Саше под нос рисунок: взъерошенный худенький человек в трусах и майке стоял перед зеркалом с бритвой "Харьков" у щеки.
- Да это же я! - Саша хохотнул. - Ай да Анка! Всю мою худосочность подсмотрела.
- Девочка ярко талантлива, Акуля. Мы должны к этому отнестись серьезно.
- Давай подумаем, - сказал Саша. - В детскую художественную школу не возьмут, рано, всего пятый год ей идет. Может, в изокружок Дома пионеров? Я наведу справку.
В Дом пионеров тоже было рано, в кружки записывали начиная с восьми лет. Но один из Сашиных студентов, кудлатый юноша с горящим, иначе не скажешь, взглядом, Юра Недошивин, в случайном разговоре упомянул своего отца, художника-мариниста. Слово за слово - Юра взялся показать отцу рисунки Анки.
Папа Недошивин, может, от сырости многолетней флотской службы, страдал злым радикулитом, ходил согнувшись, обвязанный шерстяным платком. Он хмыкнул, раскрыв Анкин альбом, перевернул лист, снова хмыкнул, - Саша подумал, что зря притащился сюда, на другой конец города, на Малую Охту. Однако, похмыкав, Алексей Петрович Недошивин предложил Саше опрокинуть по рюмке коньяку, за выпивкой расспросил об Анке - и, вдруг размякнув и перейдя на "ты", сказал:
- Вот что, рыжий человек. Дочке твоей надо поставить руку. Привози ее ко мне раз в неделю.
Саша обрадованно поблагодарил, спросил, сколько платить за уроки.
- Да иди ты в жопу, - рявкнул Недошивин, наливая еще коньяку. - Я не беру денег.
После первого урока Анка, обливаясь слезами, объявила, что больше к дяде Алексею не хочет, он ругается, назвал ее дурочкой с кривым глазом. Но постепенно привыкла к манере дяди Алексея, в общем-то добродушной. Усердно рисовала выставляемые им натюрморты, "выпрямляла" глаз. По воскресеньям ее возила на уроки Лариса: Саша выходные дни просиживал в Публичке, листая книги по философии, набирал материал для задуманного трактата о революционной целесообразности.
А Лариса наконец-то устроилась на работу - секретарем редакции многотиражки торфодобывающего предприятия.
- Акуля, - оживленно говорила за вечерним чаем, - ты не представляешь, какая замечательная вещь - торф. Из него можно получить все, все, все!
- Ну уж, все, - усомнился Саша, откусывая от бутерброда с колбасой.
- Да, почти все! И битум, и спирт, и даже фурфурол.
- Что это такое?
- Как, ты не знаешь? - притворно удивилась Лариса. - Анечка, ну и папа у нас - не знает, что такое фурфурол. А какую "шапку" я вчера придумала для первой полосы! "Лопатой нарезая торф, представь, что режешь сладкий торт".
- Неплохо, - поддержал Саша ее игру. - А еще лучше так: "Товарищ, чем больше добудешь ты торфу, тем ближе к победе при острове Корфу!"
Анка, держа руками чашку чая, с недоумением смотрела на смеющихся родителей.
- А что такое Корфу? - спросила она.
23
Зима была долгая, снежная. Серое небо низко нависло, поддерживаемое шпилями, Александровой колонной, дымными столбами городских котельных. В трудах и заботах тянулась зима.
А в марте Саша слег с односторонним воспалением легких. Однажды его навестил Колчанов.
- Много о вас наслышана, - сказала Лариса, впуская гостя в прихожую. - Раздевайтесь. Ботинки можно не снимать.
- Сниму, если разрешите.
Пододвигая Колчанову домашние тапки, Лариса невольно посмотрела на его уродливые, обтянутые синими носками ступни без пальцев и поспешно отвела взгляд.
Саша лежал на тахте, на нем была байковая желтая пижама, рядом на журнальном столике громоздилась стопка книг.
Морозом и табачным духом пахнуло от Колчанова, подсевшего к тахте. Саша, обрадованный визитом, спросил об институтских делах.
- Да бросьте вы, - сказал Колчанов. - Наш завкафедрой купил себе новые галоши - вот и все дела. Как долго еще намерены валяться?
- Поглотаю еще дней пять стрептомицин - и встану. Виктор Васильич, я тут читаю всякие книжки. Вот - Богданов. Какая, оказывается, сильная личность!
- Ну и что - Богданов? Вульгарный материалист.
- Ленин его критиковал, знаю. Но ведь - умница. Писал, что если пролетариат не овладеет всеобщей организационной наукой, то его власть будет не чем иным, как царством Железной пяты.
- Ну, мы проходили это, - ответствовал Колчанов. - Богданов носился со своей тектологией. Вот с этой всеобщей организационной наукой. Дескать, только пролетарии, как организаторы и исполнители производства, способны ею овладеть и внести единство в социальный опыт человечества. Но ведь это - голая схема. Чисто головная теория.
- Все теории головные, - возразил Саша. - По-моему, мысль Богданова, что пролетариату, прежде чем захватить власть, следует овладеть культурой, - вполне здравая. Оттого, что кухарку позвали управлять государством, у нас одни беды.
- Кухарка у нас не управляла. В первом советском правительстве были интеллигенты.
- Они были революционеры, и никто не знал, как управлять государством. И почти всех их перестрелял Сталин. А на местах сидели выдвиженцы, как правило, малограмотные.
- Хотите сказать, что не надо было брать Зимний, а ожидать, пока пролетарии получат университетские дипломы?
- Трудный вопрос задаете, Виктор Васильич. Боюсь, что образованность тоже не гарантирует успеха. Уж как был умен и образован Роберт Оуэн, а его попытка строить самоуправляющуюся общину в Америке, в Индиане, на основе равенства и коллективного труда провалилась.
- Островок социализма в капиталистическом море был невозможен.
- Островок невозможен, а большой остров, значит, возможен…
- Бросьте ломать голову над трудными вопросами, - сказал Колчанов, помолчав. - Саша, мой тесть договорился с этими… ну, с людьми в Большом доме на Литейном. Вам покажут следственное дело отца.
- О-о, Виктор Васильич! - вскричал Саша. - Огромное спасибо!
Лариса заглянула в комнату:
- Идите пить чай, джентльмены. Если решили все мировые проблемы.
Колчанов одобрительно посмотрел на нее, оживленную, голубоглазую, сказал, поднимаясь:
- С удовольствием.
24
Апрельский буйный ветер гнал стада бурых, быстро меняющих очертания облаков, они наезжали на бледный диск солнца и съезжали с него - шла в ленинградском небе весенняя игра света и тени.
Саша Акулинич скорым шагом шел по Литейному проспекту. Торопился к назначенному часу. Шутка ли, в такое учреждение идет, куда по доброй воле люди не ходят. Вдруг всплыла из глубин памяти далекая ночь, когда пришли за дедом… Деда Саша помнил смутно, но почему-то помнилось, как в ту ночь в окна ломился ветер… Такой же, как сейчас… Сумасшедший порыв сорвал с головы шапку, покатил по тротуару. Саша догнал ее на углу.
Вот и Большой дом, мрачное пугало ленинградцев. При входе и на этаже охрана бдительно сверила паспортную фотографию с Сашиной физиономией. Пустынный коридор, длинная красная дорожка. В обозначенной на пропуске комнате Сашу встретил сотрудник в хорошем черном костюме, при галстуке. Он был похож на молодого Нансена, и улыбка приветливая, хотя можно было определить ее и как предписанно-служебную. Рукопожатия не полагались. Сотрудник положил на голый стол в середине комнаты серо-желтую папку и, жестом пригласив Сашу сесть, сказал:
- Надеюсь, одного часа вам хватит.
После чего уселся за письменный стол в углу и включил новомодный транзисторный приемник. Тихая музыка, прерываемая тихим же бормотанием, стала фоном, не мешающим читать.
"Дело" Якова Акулинича было довольно тощее. Саша всмотрелся в фото отца, анфас и в профиль. Остриженный, с угрюмым взглядом, отец не был похож на самого себя, запечатленного на любительском снимке с гитарой в руках.
Листы допросов.
"Чем вы занимались в спецлаборатории?" - "Моя тема засекречена". - "Отвечайте. Мы допущены ко всем секретам государства". - "Занимался радиотехническим самонаведением". - "Изложите яснее". - "Объект, отражающий радиоволны, может быть засечен. К нему направляется объект, снабженный аппаратурой самонаведения. Этой аппаратурой, определяющей направление, мы и занимались". - "Точнее. Что за объект?" - "Речь идет о наведении на цель управляемого по радио снаряда"…
Углубляясь в пожелтевшие листы, исписанные бледными чернилами, Саша испытывал странное, давящее воздействие какой-то нечистой силы. Она словно ввинчивалась в мозг прицельными, как короткие пулеметные очереди, вопросами. Она презрительно пренебрегала грамматикой ("апаратура", писал неведомый следователь. "Напровление"…). Она не искала вину, а требовала ее подтверждения - как будто все было заранее задано, установлено…
"Установлено, что вы регулярно имели радиосвязь с Чикаго. Дайте фамилию и адрес своего сообщника". - "Я был членом общества коротковолновиков, имел официальную лицензию. Да, был радиообмен с коротковолновиком в Чикаго. Он никакой не сообщник…" - "Фамилия, адрес". - "Питер Кларк. Адреса не помню". - "Какие ему передали сведения о работе в лаборатории?" - "Никаких сведений не передавал. Обменивались вопросами только о слышимости и погоде". - "Чем больше будете упираться, тем строже будет наказание".
Бормотание транзисторного приемника приобрело новые нотки, голос диктора исполнился пафоса. Саша прислушался.
- …выведен космический корабль "Восток". Корабль "Восток" пилотируется гражданином Советского Союза летчиком-космонавтом старшим лейтенантом Гагариным…
- Слышали? - Молодой Нансен, сияя улыбкой, посмотрел на Сашу. - Наш летчик в космосе! Гагарин Юрий Алексеевич.
- Здорово, - сказал Саша.
Чистосердечно порадоваться бы сейчас. Первый выход человека в космос! Сбылась мечта Циолковского! Но радость отравляла тощая папка с "делом" Якова Акулинича…
"Вы передали сведения, содержащие военную тайну. Подтверждаете это?" - "Не подтверждаю". - "Вас изобличают сотрудники лаборатории"…
- …Свершилось великое событие, - торжественно вещал радиоголос. - Впервые в истории человек осуществил полет в космос…
Тетрадный листок в клетку. Мелкий почерк с наклоном влево, "…имея способности к радиотехнике, участвовал в разработке секретной аппаратуры, позволяющей определить направление…"
Тесные строчки прыгали перед смятенным взглядом.
"…У Акулинича на квартире коротковолновый передатчик, помощью которого он передавал шифрованные сведения о разрабатывающей аппаратуры…"
Машинально, мысленно поправил: о разрабатывающейся аппаратуре…
- Честь и слава советским ученым, инженерам и техникам - создателям космического корабля! - неслось из приемника.
"…Сам показывал карточки, полученные по почте от своих корреспондентов… Возможно, шифрованные задания… Считаю комсомольским долгом сообщить…"
И - как удар в глаза - подпись с наклоном влево: "Лазорко Григорий Григорьевич".
Принимая папку, молодой Нансен имел сияющий вид.
- Замечательный успех, верно?
- Да, - сказал Саша. - Грандиозно. Подпишите, пожалуйста, пропуск.
Шел по Литейному к троллейбусной остановке. Ветер налетал порывами. Будто квантами, подумал Саша. И так же, словно квантами, вспыхивали смятенные мысли. Некий летчик с аристократической русской фамилией Гагарин облетел земной шар на космическом корабле - потрясающе! Несется Земля в космическом пространстве. Ходит по Земле, по земле гнусный доносчик. И ничего. По утрам пьет кофе. По его учебнику изучают радиотехнику…
Приехав в институт, Саша, не заходя к себе на кафедру, поднялся на радиотехнический факультет. Пошел длинным коридором…
А перед мысленным взглядом - холодный тусклый коридор в подземелье… и отец падает, сраженный выстрелом в затылок… и Вселенная - не содрогнулась?..
В кабинет декана он прошел не останавливаясь. Просто толкнул дверь и - сразу увидел Лазорко. Декан не сильно возвышался над своим столом. Сидели еще за приставным столиком несколько человек, в их числе женщина в ярко-красном жакете. Лазорко посмотрел на вошедшего сквозь крупные роговые очки, сказал:
- У нас совещание. Попрошу через час…
Не слушая, не останавливаясь, Саша прошел к нему, отчетливо произнес:
- Я прочел ваш донос на моего отца.
Побледневшее лицо с вывороченными губами резко отшатнулось, и это смягчило удар по щеке. Саша замахнулся снова, но Лазорко успел вскочить. Он что-то кричал, держась за щеку, и кричали повскакавшие сотрудники, а женщина в красном пронзительно вопила:
- Хулиган! Звоните в милицию!
Что было потом - Саша помнил плохо. То есть помнил, конечно, но не в прямой последовательности. Крупное, рыхлое и печальное лицо ректора, его реплика как бы "в сторону" (как писали в старых пьесах):
- Какая-то чертовщина прямо… - И - обращение к Саше: - Не знаю, что с вами делать, Акулинич…
Нет, нет, вначале было разбирательство в парткоме. В ответ на суровые слова секретаря Петрова "объясните свое хулиганское поведение", Саша произнес страстную тираду, в которой смешались его гнев и печаль, вопила гонимая нищая юность и воздавалось должное мужественному возрождению исторической справедливости…
- Акулинич, - строго прервал его Петров, - мы не для того собрались, чтоб слушать ваши, а-а, абстрактные рассуждения…
- Они не абстрактны! - отрезал Саша. - Вот сидит человек, - ткнул он пальцем в Лазорко, сидевшего с отрешенным видом, - конкретный носитель страшной чумы доносительства, с помощью которой НКВД расправлялся…
Остановленный, лишенный слова, он сел и, набычась, слушал замечания Петрова о невыдержанности.
Плавно и как бы с давней затаенной, но вот прорвавшейся наружу грустью говорил Лазорко:
- Вы, молодые, плохо представляете то время. Двадцатидвухлетнего парня вызывают в Большой дом и говорят: у вас в лаборатории работает враг. Он регулярно связывается по радио с Чикаго. Мы знаем, что он передает секретные сведения. Что должен, по-вашему, делать ошарашенный парень? Крикнуть: "Врете вы всё"? Да и как бы он посмел усомниться в компетентности чекистов?..
- Но вы же близко знали отца! - выкрикнул Саша. - Вы не могли не знать, что никакой он не враг!
- Акулинич, я не давал вам слова, - сказал Петров. - И что бы ни говорили, не надо забывать, а-а, как ловко маскировались враги. Продолжайте, Григорий Григорьевич.
Лазорко, маленький, в длинном клетчатом пиджаке, был - сама искренность. Конечно, он сожалеет о своем поступке, но поступить иначе было просто невозможно. Ему понятна горячность Акулинича, его боль за отца. Он готов простить ему донкихотский наскок - если, разумеется, Акулинич принесет извинения.
Извинений Саша не принес.
Прения по необычному этому "делу" были, скажем так, тоже необычными. Одни осуждали Сашу за самоуправство ("Это какой-то суд Линча", - сказал один доцент, специалист по электрическим машинам). Другие - оправдывали. Колчанов предложил, ввиду очевидной многозначности "дела", ограничиться вызовом обоих "фигурантов" на заседание парткома. Но прошло - незначительным большинством голосов - предложение объявить Акулиничу А. Я. выговор за "поведение, граничащее с хулиганством".
- Саша, - сказал ему на следующий день Колчанов в институтской столовой, - вы типичный возмутитель спокойствия.
- Если имеете в виду спокойствие болота, - ответил Саша, трудолюбиво перепиливая тупым ножом твердую сосиску, - то да, я возмутитель, А что, по-вашему, я должен был сделать, когда узнал, кто настучал на отца?
Колчанов пожал плечами:
- В прежние времена били морду и шли стреляться.
- Вот именно! Но теперь-то вместо дуэли - партком… Пусть я теперь хулиган, но моя пощечина останется на щеке доносчика. Позвольте хотя бы такой малостью пометить негодяя. - Мощным глотком чая Саша запил неподатливую сосиску.
Его вызвали "на ковер" к ректору.
- Акулинич, - обратил ректор к Саше крупное рыхлое лицо. - Поставлен вопрос о вашем увольнении из института.
- Ну что ж. - Саша растерянно помолчал. - А собственно, за что, Иван Федорович?
- Что за выходки себе позволяете? Лазорко - известный ученый, без пяти минут членкор.
- Он оболгал и погубил моего отца.
Ректор побарабанил по стеклу стола толстыми пальцами. Бог знает, какие мысли текли за его огромным заслуженным лбом. Многие годы он умело обходил опасные идеологические рифы. А тут… чертовщина какая-то прямо…
- Не знаю, что с вами делать, Акулинич, - сказал он. И, еще побарабанив: - Ну, вот что, сгиньте с моих глаз долой. И ведите себя прилично!
А с нового учебного года Лазорко сам ушел из института. Ему, несомненному в скором будущем члену-корреспонденту, предложили возглавить в Москве новый академический институт.