25
На исходе октября (опять октябрь!) огромные простыни докладов Хрущева и речей делегатов XXII съезда заполнили газетные листы. Съезд был необычный. Одно дело - цифры всевозможных достижений, это было привычно и в голову не ложилось, хоть партпрос и требовал данную свыше цифирь запоминать. Но другое дело - резкие обвинения антипартийной группы - Молотова, Кагановича, Маленкова и других, да еще упоминался, как припев, "и примкнувший к ним Шепилов". Эта певучая фраза, словно написанная четырехстопным хореем (наподобие "Прибежали в избу дети"), хорошо запомнилась.
Но опять же другое дело - новая программа партии, призывающая за двадцать лет достичь коммунизма! Это было - ах! Повсюду - в квартирах, конторах, в троллейбусах - пристрастно обсуждали: каждой семье в конце срока, это значит - к восемьдесят первому году - отдельную квартиру… и бесплатный городской транспорт… бесплатные обеды на предприятиях… Неужели так вот и наступит он - долгожданный, несбыточно-прекрасный, голубой, за который столько пролито горячей крови…
А Лариса, дитя природы, в докладе читала только те места, где "смех" и "оживление". Вычитала смешное, где говорилось насчет брака в работе: "Акуля, что шьешь не оттуля? - А я, матушка, еще пороть буду". И дразнила Сашу, отвлекая от усердного чтения газетных простынь, кричала из кухни:
- Акуля, что шьешь не отгуля?
Анка тоже пищала:
- Акуля, что шьешь какакуля?
- A-а, и ты - дразниться? - притворно сердился Саша. - Вот я тебя!
Он гонялся за хохочущей Анкой вокруг стола по комнате. На грохот опрокидываемых стульев прибегала из кухни Лариса, всплескивала руками в комическом испуге.
В ночь на 4 ноября Лариса вдруг проснулась, словно от толчка в грудь. Лежала без сна, слушая вкрадчивый шорох снега по стеклам окон. Тоска накатывалась, как волны на берег моря. Лариса тихо встала, пошла босая на кухню, выпила кружку воды.
- Что случилось? - спросил Саша, когда она вернулась в постель.
- Акуля, как хорошо, что ты проснулся! - Она прильнула к нему. - Мне что-то страшно…
- Ты маленькая глупая трусиха. - Саша обнял ее, и она жарко задышала ему в ухо. - Ты моя трусиха-торфяниха, - шептал он, лаская ее. - Ничего не бойся. Спи.
А утром пришла телеграмма от матери: скончался отец. Лариса вылетела в Киров на похороны. Конечно, доктор Коган был обречен, но Тамара Иосифовна тянула его изо всех сил - еще год, еще полгода, - и вот страшная болезнь перетянула канат…
В среду 8 ноября Лариса возвратилась домой. А десятого Саша ночной "Стрелой" выехал в Москву - на математический симпозиум.
Перед отъездом Лариса ему строго наказала навестить в Москве Тату, младшую сестру, учившуюся на последнем курсе в консерватории.
- С Татой что-то неладно, - сказала она. - На похоронах вдруг страшно разревелась, упала на папин гроб, билась в истерике. Она ничего не сказала о себе, не хотела маму расстраивать, но я-то вижу: опять у нее что-то произошло. Наверное, очередной неудачный роман. Ты должен с ней поговорить.
- Ладно. Она по-прежнему живет у дядюшки?
- Да. Когда мама рассказала… Папа перед смертью написал записку, он же говорить уже не мог, мама с трудом разобрала: "Уезжайте в Израиль". И когда мама рассказала нам об этом, Татка ухватилась, как рыба за крючок: "Давайте уедем! Уедем, уедем!" Кричит, вся в слезах - прямо неврастеничка…
Ехал Саша в одном купе с профессором Андреевым, тоже, разумеется, приглашенным на симпозиум. Ночной экспресс мчал их заснеженными полями, на столике тихонько звенели ложечки в стаканах из-под чая. Андреев и Саша лежали под одеялами на своих полках и в темноте вели разговор о недавно вышедшем русском издании книги Норберта Винера "Кибернетика и общество".
- Меня нисколько не смущает, когда Винер сравнивает человеческий организм с обучающейся машиной, - сказал Андреев. - Нет смысла спорить, живая ли машина или неживая, - это вопрос семантики, а не физики или биологии.
- Винер вообще предпочитает избегать таких понятий, как "жизнь" или "душа", - сказал Саша. - Сходство человека и машины он видит в том, что и тот и другая противостоят энтропии. Тем не менее, - добавил он, помолчав, - энтропия постоянно возрастает. И когда-нибудь неизбежно наступит тепловая смерть Вселенной. Все мы - терпящие кораблекрушение пассажиры на обреченной планете. Помните, Николай Романович? Мы пойдем ко дну, пишет Винер, однако и в минуту гибели должны сохранять чувство собственного достоинства.
- Александр Яковлевич, не забивайте голову абстракциями, отстоящими от нас, ныне живущих, на миллиарды лет. У Винера наиболее интересны мысли об обучении машины. Точнее, о научении как о форме коммуникативного поведения. Синапсы, передающие или не передающие импульсы в нашей нервной системе, вполне могут быть смоделированы в распределительном устройстве машины. Да это уже и делается. Информация проходит в машине так же, как и в организме человека, а значит, машину можно научить принимать решения.
- Нашим ЭВМ очень далеко до осмысленных действий.
- Да, мы, конечно, отстали за те годы, когда кибернетика была под запретом. Но работа идет по нарастающей. Наметился обмен информацией. Вы читали Эшби?
- Нет.
- Дам вам прочесть. Это замечательная книга. "Design for a brain". Можно перевести как "Проект для мозга", или "Конструкция мозга". Вы владеете английским?
- Немного.
Неудержимо мчался сквозь ночь экспресс, за опушенной шторой проносились огни неведомых станций. Было еще далеко до Москвы. И бесконечно далеко до тепловой смерти Вселенной.
Клонило в сон.
- У меня есть соображения относительно информатики, - доносился голос Андреева из бесплотной громады ночи, из непредставимых пространств остывающей Вселенной. - Поток информации нуждается в математическом упорядочении. Я бы хотел, Александр Яковлевич, привлечь вас к разработке… Вы спите? Ну ладно. Еще успеем поговорить.
26
График трехдневного симпозиума был плотный - с девяти утра, с перерывом на обед, до шести вечера. Доклады, их обсуждения… Саша попросил слова, возразил одному из докладчиков, маститому ученому, тот язвительно ответил. Саша схватил мел и принялся стучать по доске, выписывая длиннейшее уравнение, - получилось нечто жутко громоздкое, чуть не сползающее с края доски. Объявил: "Вот к чему приводит построение вашей модели". - "Ну и что? - высокомерно бросил докладчик. - Не вижу ничего опровергающего". - "Как же вы не видите, что тут один хаос, никакой эстетики! - сказал Саша. - Раз нет гармонии, значит, неверно!"
По окончании первого дня к Саше подошел молодой смуглолицый брюнет-очкарик:
- Акулинич, вы настоящий эстет. Давайте знакомиться. Я - Гарри Караханов из Баку.
Саша воззрился на его черные франтоватые усики, ответил, пожимая руку:
- Очень рад. Чем вы занимаетесь?
- Всем, кроме онанизма. - Бакинец хохотнул. - Шучу, шучу. У меня исследование рядов Фурье. Не видели в "Вестнике"? Ну и черт с ним. Слушай! - Смуглый сын Востока с легкостью перешел на "ты". - Давай наскоро перекусим и - на Красную площадь.
- Зачем?
- Ты что, не в курсе? На Красной площади, после того как Сталина вынесли из Мавзолея, каждый вечер люди собираются, спорят. Как в Гайд-парке.
Лениво, словно нехотя, сыпался снежок на Красную площадь, слабо белеющую неровным снежным покрывалом, застывшую в каменных берегах между державной кремлевской стеной, темным ГУМом и сказочным силуэтом Василия Блаженного. Лишь Мавзолей был освещен прожекторами, на нем по-прежнему стояло одно только имя - второе недавно стер съезд. Красная площадь замерла под грузом веков - но погрузиться в сладкую стариковскую дремоту ей не давали голоса, голоса, голоса.
Тут и там темнели группки людей. Саша и Гарри Караханов подошли к одному из стихийно образовавшихся кружков. Гудел басовитый, немного в нос, голос мужчины с лицом умного сенбернара, в добротной шапке пирожком:
- …незнание исторических уроков. Никогда ни одна революция не обходилась без пролития крови. Потому что ни один класс не уступал власть добровольно…
- Слушайте, вы! - резко сказал человек в зеленой шляпе и ватнике. В его глазных впадинах, в провалах щек как бы сгустилась ночная мгла. - От вашей классовой борьбы Россия кровью захлебнулась. Чуть не полстраны загнали в лагеря - ройте каналы, стройте заводы. Херня это - классовая борьба. Бесплатная рабсила была Сталину нужна!
- Ты Сталина не трожь! - раздался высокий, как бы бабий, голос. - Мы с его именем в смертный бой шли! Понил? Сталин нас привел к победе!
- Верно, - прогудел сенбернар. - Конечно, он допустил ошибки, но…
- Да какие ошибки? - Бабий голос достиг пронзительной высоты. Его обладатель, в армейской шинели, с темными пятнами ожогов на крупном лице, выступил вперед. От него заметно несло перегаром. - Не было ошибок! Эт Никита придумал! Ну, сажали врагов народа. А Никита, што ль, не сажал?
- Вы бы, товарищ, осторожней про Хрущева…
- Чего осторожней? Ты мне што - угрозы лепишь? Так я не боюсь! - Бывший солдат распахнул шинель, на гимнастерке у него тесно висели ордена и медали. - Гитлера не испужался, понял? Так Хруща и подавно!
- Чего вы раскричались? Не один вы воевали.
- А то, што фронтовикам в душу плюнули!
Человек в ватнике и шляпе резанул:
- Гитлера скорее бы одолели, если б Сталин не запер миллионы людей в лагеря. И еще миллионы вертухаев к ним приставил.
- Не трожь Сталина! Ему Берия докладал про врагов народа, понял? А Берия и сам был враг.
- Ну да, - вмешался Саша. - А до Берии - Ежов, а еще раньше Ягода. Они, нехорошие, вертели добреньким Сталиным, как хотели.
- Ты чего проро… провоцироваешь? - Бывший солдат грозно двинулся к Саше. - Чего ты тут, а?
Караханов, схватив Сашу под руку, поволок его прочь со словами:
- Не лезь в драку, Акулинич. Целее будешь.
В другой группе тоже спорили:
- Он же был мировой вождь, как Ленин. Как же можно мирового вождя из Мавзолея выбрасывать?
- Да нельзя ему лежать рядом с Лениным! Слышали же, какой он себе культ устроил. Порушил коллективное руководство…
А в следующей группе:
- …У исторических процессов не много вариантов развития. И если вас не устраивает социализм, то…
- С чего вы взяли, что социализм не устраивает? Я этого не говорил! Просто есть такое соображение, что общественная собственность слабо мотивирует производительный труд.
- И значит, лучше частная собственность, так? - допытывался вкрадчивый голос.
- Да вы что! Я не говорил этого!
Часа полтора провели Саша с Карахановым на Красной площади, переходя от группы к группе, - слушали спорящих, иной раз и сами вмешивались в споры.
- Такого еще не бывало, - возбужденно говорил Саша, когда шли к метро. - Ты смотри, как развязались языки. Это же замечательно - народ заговорил!
- Приезжай к нам в Баку - и не такое услышишь. У нас если кто на кого рассердится, говорит: "Сэн култ личности сэн". В переводе с азербайджанского: "Ты культ личности!"
Гарри Караханов засмеялся, дерзко поблескивая очками, отражающими свет вечерних огней. Он был веселый, острый на язык, сыпал шуточками. Всю дорогу до гостиницы "Балчуг", где разместили участников симпозиума в кандидатском звании (докторов поселили в более престижном отеле), смуглый сын Востока смешил Сашу хохмами из бакинской жизни:
- В троллейбусе один армянин глядит на другого армянина, цокает языком и говорит: "Вай, как ты похож на тетю Офелию! Если бы не усы, прямо одно лицо". Тот сердится: "Какой усы? У меня нет усы!" - "A-а, у тебя нет усы, у тети Офелии есть".
- Здоровы вы, бакинцы, травить. - Саша смеялся. - Гарри, ты настоящий кладезь. Слушай, а ты был на процессе Багирова?
- Чего мне там было делать? - отмахнулся Караханов. - Скинули сатрапа - и будь здоров, живи дальше. Вот еще из бакинской жизни. Приходит в баню интеллигент, спрашивает сонную кассиршу-азербайджанку: "Скажите, пожалуйста, номера функционируют?" - "Чего?" - "Ну, есть отдельные номера?" - "Есть". - "Дайте, пожалуйста, номер на одно лицо". Та с интересом смотрит на него и спрашивает: "Ты что, жоп мыть не будешь?"
В конце второго дня симпозиума Гарри Караханов схватил Сашу под руку, жарко зашептал:
- Сегодня поедем к бабам! Я созвонился с одной феей, а у нее подруга, так что, Акулинич, готовься. Шею помой!
Но Саша отказался: нужно было навестить Тату.
Тата жила у дяди на Беговой, возле ипподрома. Дядя, родной брат Тамары Иосифовны, такой же статный, как она, седоватый мужчина лет пятидесяти, был видным инженером в секретном "ящике" - что-то там по ракетной части. Он сдержанно поздоровался с Сашей, спросил, как Лариса, как дочка, - и ушел в свой кабинет. Тата, оживленная, порывистая, как сестра, потащила Сашу в свою комнатку, усадила на диван и потребовала:
- Ну, рассказывай! Что делаешь в Москве?
Черная челка ниспадала ей на огромные карие глазищи. Очень похорошела Тата, гадкий утенок превратился в роскошную лебедь. Брючный костюм интенсивно-зеленого цвета обтягивал ее.
- Математика - скучная материя для музыканта, - сказал Саша. - И даже непостижимая. Бетховен, например, умел складывать, но не умел умножать.
- Откуда ты это взял?
- Общеизвестный факт. Татищев, расскажи о себе.
- Ой, как мне нравится, когда ты называешь меня Татищев! - Тата, смеясь, сделала Саше глазки, она это умела не хуже сестры. - Акулькин, дай я перевяжу тебе галстук, а то криво. - Повязывая галстук, касаясь полной грудью его плеча, она болтала без умолку. От нее исходил внятный запах духов. - Вот так хорошо. Знаешь, мне предлагают работу в камерном ансамбле. Его, правда, еще нет, только создается… Ой, ты не представляешь, какой он интересный, - высокий, с чувственным ртом…
- Кто? - Саша с трудом поспевал за ее быстрой речью.
- Ну кто! Полубояров, руководитель ансамбля! Он похож на молодого Листа! Это ведь лучше, правда? Чем распределение в музшколу. Преподаватели в музшколах - сплошные старые девы. Зачем они мне? Ой, Акулькин, как я рада, что ты приехал! Знаешь, мне жить не хотелось, когда Сафаров остался там. Ведь мы должны были пожениться под Новый год. И вдруг вся труппа приезжает из Америки, а он - нет. Как я страдала, если б ты знал!
Тата всплакнула, осторожно промокая глаза платочком.
- Сочувствую, Татищев. Надеюсь, Сафаров ничего не оставил тебе на память…
- Дудки! - вскричала она. - Абортов больше не будет! Дурочки, которая залетела с этим желторотым кларнетистом, Мишкой Певзнером, больше нет!
В комнату заглянула дядина жена, строгая крашеная блондинка с дымящейся длинной папиросой в руке:
- Молодые люди, пить чай.
За чайным столом Саша рассказал о стихийных дискуссиях на Красной площади. Дядя, Семен Иосифович, выслушал, высоко подняв одну бровь, а потом сказал тихо и авторитетно:
- Не советую предаваться иллюзиям. Никакого Гайд-парка у нас не будет.
- А что же будет? - спросил Саша.
- Будет усиление холодной войны. А значит, и внутреннего контроля.
- Ой, дядя Сеня! - Тата вытаращила на него свои глазищи. - Что это такое ты говоришь?
27
Летело, подгоняемое лихими ветрами шестидесятых, веселое, грозное время. Студент Юра Недошивин, кудлатый юноша с горящим взглядом, позвал однажды:
- Александр Яковлевич, извиняюсь, конечно, но - вы же любите поэзию, верно? Хотите послушать бардов?
- Барды были в средние века.
- Есть и теперь. Поют под гитару свои стихи. Так хотите послушать?
Такое доверие к преподавателю само по себе дорогого стоило. С несколькими своими студентами Саша поехал на Васильевский остров. В большой комнате старого-престарого дома на 7-й линии набилось полно народу. Свитеры, молодые лица в табачном дыму, шумный разговор. Хозяин квартиры - Афанасий Корнеев, бывший поп, расстрига, как шепнул Саше Юра Недошивин, - могучий человек, обросший рыжей бородищей, включил магнитофон "Яуза". Завертелась бобина, извергнув гитарный аккорд.
Так Саша впервые услышал Галича. Странно и смешно было слушать песню про незадачливого супруга товарища Парамоновой, загулявшего с Нинулькою. Бытовая история-"треугольник" приобретала с гневным восклицанием руководящей дамы - "Ты людям все расскажи на собрании!" - острый сатирический смысл. Таких песен на Сашиной памяти не было.
После паузы (были слышны голоса, смех, записывали, как видно, на какой-то квартире) снова грянули струны, галичевский баритон начал со сдержанной силой: "Мы похоронены где-то под Нарвой, под Нарвой, под Нарвой…" О-о, какая песня… какие слова, мощные повторы… "Если зовет своих мертвых Россия, Россия, Россия, / Если зовет своих мертвых Россия, / Так значит - беда!" Словно трубы протрубили сигнал тревоги… Песня грозно нарастала… "Вот мы и встали, в крестах да в нашивках, / В снежном дыму. / Смотрим - и видим, что вышла ошибка, / Ошибка, ошибка, / И мы - ни к чему!" Морозом по коже, по хребту… "Где полегла в сорок третьем пехота, пехота, пехота, / Без толку, зазря, / Там по пороше гуляет охота, охота, охота, / Трубят егеря!"
Ну, Галич! Вот это бард!
Еще одно незнакомое имя новоявленного московского барда прозвучало в тот вечер: Окуджава. Записей его песен не было, но Юра Недошивин взял гитару и спел две окуджавские песни - про Ванечку Морозова, втюрившегося в циркачку, и "Вы слышите, грохочут сапоги". Тоже здорово!
Но та песня - о похороненных под Нарвой - была как удар тока. Саша попросил Недошивина записать ее слова, Недошивин обещал переписать песню на магнитную пленку - и сделал это. Он был обязательный, Юра Недошивин, и очень, надо сказать, активный. Все он знал, что происходит в обеих столицах, - и про московских бардов, и про чтение стихов у памятника Маяковскому, и про ленинградские дела - тут ведь тоже люди очнулись от долгой немоты. Ах, Недошивин…
Он преподнес Саше магнитозапись песен Галича и Окуджавы. Пришлось Саше купить магнитофон "Яуза", к неудовольствию Ларисы потратив на этот громоздкий предмет деньги, отложенные для покупки ему же, Саше, новых ботинок на теплой подкладке.
Однажды пригласил Колчанова послушать те песни. С ходу, с порога стали обсуждать текущий момент, уж очень был горячий - президент Кеннеди потребовал убрать с Кубы наши ракеты. Черт знает, что там творилось, по радио и телевидению только и слышно было: "Ракеты, ракеты, блокада… угрозы…" Лариса, к приходу гостя успевшая испечь пирог-пятиминутку, позвала:
- Джентльмены, хватит о ракетах. Прошу к столу. - И, когда расселись: - Виктор Васильич, может, хотите выпить водки?
- Нет, нет, Лариса Зиновьевна. - Колчанов с удовольствием смотрел на нее, оживленную, голубоглазую. - Не надо никакой водки. Я, знаете, на своем веку столько попил ее…
- Сердешную, - вставил Саша. - Ну, я включаю.
Грянуло "Мы похоронены где-то под Нарвой". Колчанов так и замер с куском пирога в руке.
- Так это же про нас, - потрясенно сказал он, когда отзвучала песня. - Это ж мы легли там… без толку, зазря… Только не в сорок третьем - в том году не было боев под Нарвой, - а в сорок четвертом… Он что же, этот Галич, знал про наш десант?
- Вряд ли. - Саша пожал плечами.
- Виктор Васильич, расскажите про десант, - попросила Лариса. - Я ведь с Сашиных слов только и знаю, что вы чудом уцелели.