А Колчанов тоже попытался помочь. Его тесть, Лапин, хоть и пребывающий на пенсии, не утратил прежних связей в органах, в которых проработал сорок с лишним лет. Два года назад он помог вытащить из психбольницы колчановского фронтового друга Цыпина. Теперь Колчанов попросил тестя вступиться за Акулинича. И произошел у них такой разговор.
- Это тот Акулинич, который трактат написал?
- Да, - сказал Колчанов. - Вы трактат читали, Иван Карлович, сами видели, что ничего в нем нет…
- Он еврей?
- Акулинич? Нет, он по отцу белорус, по матери русский. Да и какое значение имеет…
- Имеет, - отрезал Лапин. Его выбритая большая голова отражала свет люстры. - Мы живем в многонациональном государстве, и никто не должен выпирать. Особенно евреи.
- Акулинич не еврей, - повторил Колчанов, хотя раздражение закипало в нем. - Он честный парень, никакой не враг. Просто принял решения Двадцатого съезда близко к сердцу…
- Очень жаль, что на Двадцатом съезде Никите не заткнули рот. - В глазах Лапина мелькнули злые огоньки. - Вытащил, дурак, на съезд свои обиды. А о последствиях не подумал.
- Хрущев сделал великое дело - выпустил из лагерей миллионы невинных людей.
- Он сам сажал.
- Он первый из вождей понял, что рабский труд непроизводителен. Что он растлевает страну…
- Это тебе напел твой Акулинич? Не было рабского труда! Были стройки, на которых перевоспитывались оступившиеся люди.
- С вами бесполезно спорить. - Колчанов закурил, пальцы у него дрожали. - Я просто прошу помочь честному человеку…
- Нет! - Лапин с шумом подтянул под кресло, в котором сидел, ноги в огромных ботинках. - Такие, как твой Акулинич, сеют смуту в головах. Они, дай им волю, сдадут государство мировому империализму…
Колчанов не дослушал. Мысленно матерясь, вышел из комнаты тестя.
36
Суд состоялся в середине января. У здания суда собралась небольшая толпа, тут были Юра Недошивин и еще несколько человек - новых знакомых Ларисы. Был тут и Колчанов, его-то вызвали в качестве свидетеля. И были какие-то люди явно посторонние, неинтеллигентной, что ли, наружности. Они держались отдельно, переговаривались, посмеивались.
Лариса стояла под руку с Элеонорой, внешне спокойная, но внутренне напряженная. Когда подъехала крытая машина, "воронок", Лариса порывисто устремилась к ней, но откуда-то взявшиеся милиционеры оттеснили ее и других и быстро провели троих привезенных арестантов в подъезд.
Акулинич, в легком плаще и кепке (таким он был взят в сентябре), нервно озирался, Лариса окликнула его, он увидел, лицо его просияло.
- Ларочка! - воскликнул на ходу. - Дорогая моя, хорошая… - И уже из подъезда донеслось: - Не тревожься…
В зале Лариса постаралась сесть ближе к барьеру, за которым поместили трех подсудимых под охраной милиционеров. Кроме Саши, судили рыжебородого Афанасия Корнеева и некоего, незнакомого Ларисе, Астахова, лысого человека профессорской внешности.
Лариса глаз не спускала с Саши, а тот, перегнувшись через барьер, о чем-то говорил с адвокатом Калашниковой.
"Какой ты бледный, - вела Лариса мысленный разговор с мужем. - И худой… похудевший… Господи, как же получилось, что тебя судят как преступника… тебя, такого честного, благородного… Не холодно у тебя в камере? Носишь теплые носки, которые я послала?.."
- Суд идет!
Все встали, ожидая, пока судья - полная дама средних лет, со взбитой прической и замкнутым тонкогубым лицом - в сопровождении двух заседателей, пожилых мужчин, пройдут к своим местам.
Суд начался с вопросов к подсудимым: как фамилия, где родились, где работали до ареста… Лариса слушала с неясным ощущением нереальности происходящего. Это ощущение не покидало ее и потом, когда все трое отказались признать свою вину, а прокурор, рослый человек, похожий на артиста Бориса Андреева, прокуренным голосом утверждал, что они виноваты.
- Родина дала вам все - образование, ученые степени, звания, а вы клевещете на нее…
Один из свидетелей обвинения - молоденький, с аккуратным зачесом, с девичьим румянцем - заявил, что сам слышал, как Акулинич, бывая у Корнеева, вел антисоветские разговоры - мол, власть в лице партбюрократии знает только один метод руководства - принуждение…
Его прервал зычный выкрик Афанасия Корнеева:
- Да если б я знал, что ты такая сволочь, я бы тебя с лестницы спустил!
- Корнеев, предупреждаю, - строго сказала судья. - За хулиганство в суде - дополнительная статья!
Калашникова, защищавшая Сашу и Корнеева, выпучив на прокурора бесцветные глаза, толково разбивала, пункт за пунктом, его обвинения. Доказывала, что нельзя судить за убеждения, за "словесность", тем более что трактат Акулинича и интервью Корнеева - "вполне в русле партийной линии, взятой на Двадцатом съезде".
- За убеждения, - заявил прокурор, - в Советском Союзе не преследуют. А вот за клеветнические измышления надо отвечать. По закону.
"Но ведь и Саша только и хотел, чтобы все было по закону, - смятенно думала Лариса. - Что же это - у него одни законы, а у этого противного дядьки - другие?.."
Она вслушивалась в речь Колчанова, свидетеля со стороны защиты:
- …и могу сказать, что Акулинич никогда не говорил ничего антисоветского. В трактате у него шла речь об укреплении ленинских норм, о совершенствовании социалистической демократии. Трактат надо было издать здесь, а в том, что копия попала на Запад, Акулинич, безусловно, не виноват…
"Да, да! - мысленно воскликнула Лариса, глядя на замкнутое лицо судьи и скучающие лица пожилых заседателей. - Не виноват он! Вы же видите, никакой он не преступник… он просто идеалист… непрактичный, бесхитростный…"
Суд продолжался и на следующий день, заседание было недолгим. Обвиняемым дали по пять минут для последнего слова. Астахов говорил тихо, употребляя юридические термины, и был прерван, так как превысил время. Корнеев буркнул, что отказывается от последнего слова. Акулинич вскочил и заговорил страстно, сбивчиво, взволнованно:
- Моя вина только в том, что я поверил в Двадцатый съезд… в необратимость его решений… что произвол сталинских судилищ - ушел в прошлое… Социализм с человеческим лицом - как было бы прекрасно, если бы и мы, вместо того чтобы посылать танки…
Был объявлен перерыв, суд удалился на совещание. Саша из-за барьера уставил на Ларису долгий, долгий взгляд, в его тускло-синих, нездешних глазах были и печаль, и надежда. Лариса улыбалась ему, мысленно слала слова любви. И он улыбался - понимал без слов.
Но она уже знала, знала - будет долгая разлука. Невысказанный, задушенный плач сотрясал ее. Словно сквозь страшный сон услышала она после перерыва объявляемый приговор - пять лет… в колонии строгого режима…
Накануне отправки Саше разрешили десятиминутное свидание. В пустой комнате, где были только стол и два стула, Саша и Лариса бросились друг к другу, замерли в тесном объятии. Конвоир отвернулся к зарешеченному окну и закурил.
Лариса платочком вытерла Саше заплаканные глаза. Она видела: он невероятно удручен, говорить не может.
- Сашенька, ты все получил, что я передала? Шапку, зимнее пальто, ботинки?
Он кивнул, глядя на нее глазами побитой собаки.
- Анка велела тебя поцеловать. Она любит тебя.
- А ты… - Наконец он смог заговорить. - Ларчик, у тебя на работе все в порядке?
- Да, да.
Как раз порядка-то и не было. Позавчера в "Вечерке" появилась информация "Из зала суда" - сообщалось об осуждении троих отщепенцев - Астахова, Корнеева, Акулинича. Ларису вызвал замредактора, выразил сожаление - "вы сами понимаете… из горкома сделали запрос… лучше по собственному желанию…". Но Саше она об этом не сказала.
- Ты не беспокойся за нас. Мы будем тебя ждать.
- Ларочка, прости, прости меня, - заговорил он быстро. - Ошибся, ужасно ошибся, поверил… был идиотом… прости, что испортил тебе жизнь…
- Сашенька, успокойся, милый. Переписка теперь разрешена, я узнавала… Как приедешь на место, сразу напиши. Буду посылать продуктовые посылки. Ты такой худой…
- Хотели в Болгарию, к морю… Анке нужно солнце… А я все испортил… прости, прости…
- Перестань, Саша, не трави душу.
Конвоир сказал:
- Время. Заканчивайте.
- Разрешите еще минутку! - взмолилась Лариса. - Пожалуйста!
Конвоир молча отвернулся.
- Вот, возьми. - Она сунула Саше в карман пиджака пакетик с деньгами. - Как у тебя нога? Болит?
- Совершенно не болит.
- Умоляю, будь осторожен. Избегай простуды. Слышишь? Помни, что легкие у тебя слабые.
- Я тебя люблю.
- Я тебя люблю, - отозвалась Лариса, как эхо.
И, только приехав домой, дала себе волю - выплакалась навзрыд.
37
Первое письмо, да не письмо, а торопливая записка пришла из Кирова. "…Узнал ту самую пересылку, жутко грязную, на которую когда-то привезли нас с бабушкой…" Как странно - Киров! Жизнь как будто медленно кружилась вокруг этого города между Европой и Азией.
Потом письма стали приходить из Мордовии, из Дубровлага. Саша писал, что все хорошо - в бараке тепло, питание сносное, работа нетрудная, на мебельной фабрике, "делаем скамейки, табуретки". Лариса понимала, что "все хорошо" - это чтобы она не беспокоилась. Но она и на самом деле чувствовала своим особым чутьем, что Саша приспособился к лагерному быту и, главное, что его не бросили на мороз, на лесоповал, чего она боялась больше всего.
Она отправляла Саше посылки с продуктами, с книгами и тетрадями. Он заказывал книги по математике и философии, а художественные Лариса посылала по своему усмотрению. Однажды в его письме проскользнула фраза, что он занят трактатом о гармонии в природе и обществе. Это насторожило Ларису: опять трактат! Она написала, чтобы он занимался только математикой - и "никаких трактатов!".
Жилось ей трудно. В торфяной многотиражке не побоялись снова взять ее на работу - секретарем редакции. Зарплата была, как говорилось в анекдоте, "хорошая, но маленькая". Но взаимопомощь, налаженная новыми ее знакомцами-диссидентами, помогала: дважды приходил Юра Недошивин, принес 150, а потом 200 рублей. Когда Юру все-таки схватили и судили, появилась миловидная девица в берете, надвинутом на брови, - тоже принесла толику денег.
Колчанов, конечно, не забывал ее. Доставал и приносил книги, заказанные Сашей. Предлагал и деньги, но Лариса отказалась. Однажды он пришел с большим пакетом, в нем было зимнее пальто для Анки - синее, с меховым воротником. О, это было кстати: из старенького пальто Анка выросла, просто поразительно, что дядя Витя это заметил…
- Я очень вам благодарна, Виктор Васильич, - сказала Лариса. - Как только у меня появятся деньги, я отдам…
- Нет. Это мой подарок.
Анка, порывистая, подобно матери, налетела на него, чмокнула в щеку. И, надев пальто, побежала к зеркалу. На суровом лице Колчанова редко появлялась улыбка, но сейчас он улыбался, глядя на Анку.
Лариса знала, что у Виктора Васильевича произошли изменения в жизни. Его выступление на суде в защиту Саши не осталось безнаказанным: на парткоме ему влепили строгий выговор, лишь на два голоса перевесивший исключение из партии. Он дотянул учебный год до конца, а после летней сессии уволился из института, плюнув на докторскую диссертацию о Гракхе Бабефе, которую уже давно готовил. В Военно-морском музее Колчанова приняли на должность младшего научного сотрудника. Он теперь много писал, его статьи из истории флота, о войне на Балтике появлялись в газетах.
- Что пишет Потьма? - спросил Колчанов.
Почтовый штемпель этого населенного пункта стоял обычно на письмах Саши. Где-то там, в темных мордовских лесах (темными они казались Ларисе от названия Потьма), обретался Саша за лагерной колючей проволокой.
Она прочла Колчанову последнее письмо.
"Вся беда в том, - писал Саша своим мелким прямым почерком, - что я, по Пастернаку, с действительностью сблизил иллюзию. Но ведь иллюзия (дальше несколько слов были жирно зачеркнуты неведомым лагерным цензором). Теперь-то я понял, как заблуждался. И когда вернусь, ты меня, Ларочка, не узнаешь. Только семья! Только семейные заботы станут смыслом моей жизни…"
- Когда вернусь, - с потаенным вздохом повторила Лариса. - Я очень боюсь, что ему не дадут ограничиться семьей. Это было бы прекрасно! Но ведь он теперь диссидент. На днях Би-би-си опять упомянуло его в списке брошенных в лагеря. Да и тут, в Питере, мои новые знакомые не отпустят его.
- Диссидент, - задумчиво повторил Колчанов. - Это слово знакомо с университетских времен. Когда-то так называли в Польше некатоликов.
- Виктор Васильевич, я хочу похлопотать о свидании. Второй год пошел, как Саша там. Мне дали московский адрес управления, куда надо писать…
Колчанов помог ей составить текст заявления. Теперь оставалось ждать ответа из Москвы. По слухам, свидания разрешали заключенным, не имеющим нарушений лагерного режима. Саша нарушений вроде бы не имел. Правда, в последнем его письме было нечто насторожившее Ларису: четыре строчки, жирно зачеркнутые кем-то, надзиравшим за лагерной перепиской. И сразу за обрывом жирной черты - слова "все равно добьюсь". Дальше шло о погоде, все еще очень холодной, несмотря на близость весны.
"Все равно добьюсь". Значит, что-то там произошло такое, что заставляет Сашу добиваться своего. Господи, только бы его не занесло… только бы не дал волю своему дерзкому языку… знает ведь, хорошо уже знает, как мстительна, как беспощадна власть.
Вот и март начался. Вторую уже весну встречает Саша в мордовском лагере. А ответа из московского управления все нет и нет. И давно уже нет от Саши писем. Изнывая от тревоги, Лариса принялась звонить в Москву - номера телефонов ей сообщили всеведущие новые знакомые. Ей отвечали голоса мужские и женские, тенорки, начальственные баритоны - ответ был всегда один: "Не располагаем сведениями о вашем муже". Доведенная до отчаяния, Лариса крикнула в трубку одному из баритонов: "Я обращусь к международной общественности!" Было слышно, как баритон прокашлялся. Потом сказал: "Повторите фамилию. Акулинич? Мы наведем справки и сообщим вам. Дайте номер телефона".
Но никто не позвонил из Москвы.
38
Девятнадцатого марта пришла телеграмма из Потьмы: "Ваш муж Акулинич Александр Яковлевич умер больнице сообщите дату приезда Иванов".
На болезненный стон Ларисы примчалась из кухни Анка. Успела подхватить падающую мать, подтащила ее к тахте. Умная девочка, из книг она, что ли, вычитала, - набрав в рот воды, опрыскала белое, как бумага, лицо матери. Лариса пришла в себя. Теперь ее колотила дрожь, и было ей холодно, холодно, холодно…
Анка вызвала по телефону Колчанова. Тот вскоре приехал и - взял все хлопоты на себя. В ту же ночь Лариса и Анка выехали в Москву. Колчанов, сопровождавший их, помог с пересадкой на поезд, идущий через Мордовию на Куйбышев, снабдил деньгами и продуктами. Ехать дальше он не мог: на службе ему дали только два дня отгула. Лариса, поднявшись в вагон, обернулась и улыбнулась Колчанову вымученной улыбкой.
Она была словно окаменевшая - не могла говорить, не могла есть, почти не спала. Только где-то за Рязанью стук колес - однообразная песня дороги - как бы ворвался в ее сознание с мыслью о том, что приближается самый трудный день ее жизни. И она усилием воли стряхнула с себя оцепенение.
В Потьму поезд пришел на рассвете. В небе шло движение облаков, набухших еще не пролившимся дождем. К Ларисе и Анке, сошедшим с поезда, приблизился молодой старший лейтенант с розовыми бугорками вместо бровей, вежливо осведомился:
- Вы - по вызову из больничной зоны?
- Я жена Акулинича, - сказала Лариса.
Старлей кивнул и предложил пройти за скучное станционное здание, там стоял темно-зеленый газик.
Улицы одноэтажного городка были безлюдны в этот ранний час, только в огородах мелькнули сквозь проволочные заборы несколько согбенных фигур. Потом по обе стороны дороги долго простирались черные поля с купами голых деревьев.
Газик мчался, вздымая фонтаны из луж. Очень трясло. Старший лейтенант, сидевший рядом с водителем-солдатом, не проронил ни слова. Надвинулся лес, темный, как в снах Ларисы. Дорога пошла огибать его, и тряска усилилась, и не было конца этой безумной езде.
Но все кончается. За очередным изгибом дороги возник поселок - группа одноэтажных строений, плотно сбитых, обнесенных проволочными заграждениями. У въезда старший лейтенант что-то сказал охраннику с автоматом, и тот, скользнув хмурым взглядом по Ларисе и Анке, отворил ворота.
В комнате одного из строений, куда привели приезжих, был длинный стол, покрытый красной скатертью, и стулья, на стенах висела так называемая наглядная агитация - это была, наверное, ленинская комната, или как еще она тут называлась. Вскоре вошел полный толстощекий майор с медицинскими эмблемами на погонах.
- Здравствуйте, - сказал он, глядя как бы невидящим взглядом. - Я начальник медчасти Иванов.
- Что случилось с моим мужем? - Ларису била дрожь, она старалась унять ее, говорить спокойно.
- Ваш муж умер от воспаления легких.
- Расскажите подробнее.
- Его привезли с лагпункта больного. У нас в больничной зоне он пролежал две недели и получал должное лечение. Подробнее не могу.
- Я должна знать, что случилось на лагпункте, что привело к болезни.
- Это не знаю. Я уполномочен только вызвать вас на похороны, - сказал начмед, глядя куда-то вбок. - Похороны состоятся через час.
- Нет, - сказала Лариса. - Я хочу забрать тело и отвезти в Ленинград. В его родной город.
- Это невозможно.
- Проведите меня к лагерному начальнику.
Лариса сделала шаг к двери. Майор стоял невозмутимый, несокрушимый.
- Умерших заключенных хоронят на местном кладбище. Для вас и так сделано исключение из правил - вызвали на похороны. Больше ничего сделать нельзя.
- Проведите меня к начальнику, - повторила Лариса. - Я требую!
- Послушайте. - Майор дернул толстой щекой. - Здесь не такое место, где требуют. Это вы можете в Москве. Через час вас отведут к моргу, оттуда поедем на кладбище.
Он круто повернулся и вышел из комнаты.
- Мама, не надо с ними спорить, - быстро сказала Анка. - Все равно они сделают так, как хотят.
Из морга гроб вынесли четверо в бушлатах с номерами на груди и спине. Гроб, некрашеный, сколоченный из плохо оструганных досок, был закрыт крышкой. Его внесли в маленький автобус. В автобус, кроме Ларисы с Анкой, сели те четверо и еще двое в белых халатах поверх бушлатов. Один из этих, в халатах, долговязый и сутулый, все посматривал на Ларису, в его черных глазах как бы затаилась печаль.
Лариса, сидя на краешке скамьи, придерживала рукой крышку гроба, словно оберегая Сашу от толчков, когда автобус подпрыгивал на ухабах. Это было все, что она могла для него сделать.
Кладбище, утонувшее в желтой грязи, было огорожено проволокой. Тут и там над холмиками могил сиротливо стояли шесты с дощечками. Автобус подъехал к глубокой яме, сюда же подкатил газик, из которого вылезли начмед Иванов и давешний старший лейтенант.