- Партия восстановила ленинские нормы, - прервал его секретарь парткома Петров, - но потребовала, а-а, чтоб никаких уступок вражеской идеологии. А вы печатаете свои измышления в антисоветском журнале и тем самым…
- Да не печатал я! Я не знаю, как попала за границу копия статьи. Не было у меня никаких связей с "Гранями", я и не видел никогда этот журнал.
- Вы, Акулинич, бросьте оправдываться, - сказал завкафедрой марксизма-ленинизма Коршунов, влиятельный в институте человек. - Бросьте, - повторил он, сильно наморщив огромный лоб, над которым колыхался одинокий хохолок. - Здесь не дети сидят. Восстановленная социалистическая законность не допускает клеветы на нашу передовую общественно-политическую систему. Мы видим на примере Чехословакии, к чему приводит безответственное критиканство. Одно дело - серьезная партийная критика, совсем другое - злопыхательство бойких борзописцев. Сам факт появления вашей ревизионистской статьи в журнальчике, обслуживающем империалистическую реакцию…
Так оно и шло, умело управляемое собрание. Саша, страшно взволнованный, взъерошенный, трепыхался еще, кричал:
- Да вы же не читали статью! Как же можно так…
Но уже чувствовал себя загнанным в угол.
Правда, были и другие выступления. Физик Гургенидзе, высоко вздернув черные брови и выбросив руки ладонями вверх, сказал:
- Почему не верите? Я знаю Акулинича как честного человека. Раз он говорит, что не передавал статью в этот… в "Грани" эти, значит, нужно ему поверить.
А Колчанов, долго сидевший молча, попросил слова под конец.
- Я, наверно, один тут читал статью Акулинича. Ничего в ней нет злопыхательского, - метнул он стрелу в своего завкафедрой, невозмутимо сидевшего в президиуме. - Она основана на марксистско-ленинской идеологии. В целом. Ну, в частностях есть… ну, неточности в формулировках о функциях государства. Автор, это чувствуется, не историк…
- Не историк, так нечего лезть! - выкрикнул из президиума Петров. - Подыгрывать капиталистическому окружению! Вон - видно же, до чего довели Чехословакию писаки, а-а, Гольдшуберты эти…
- Гольдштюккер, - поправил его кто-то.
- Дмитрий Авраамович, - сказал Колчанов сухо, - я не перебивал вас, и вы дайте мне договорить. Повторяю: в статье Акулинича нет ничего клеветнического. Есть отдельные теоретические ошибки. Саму статью он в "Грани" не передавал. За что же исключать из партии? Нельзя же так разбрасываться. Тем более - после Двадцатого съезда. Предлагаю объявить Акулиничу выговор.
Собрание зашумело, заговорили все сразу, заспорили. Петров бил о графин авторучкой. Большинством голосов постановили Акулинича из партии исключить. Еще Петров провел решение - обсудить на парткоме поведение коммуниста Колчанова. И еще записали в протокол: "Собрание требует повысить политическую ответственность в условиях обострившейся…"
Сойдя с автобуса на своей остановке, Саша медленно двинулся к дому, стараясь привести в порядок лицо: знал, что на нем, как в зеркале, отражаются все переживания. Вдруг он увидел Ларису. В легком демисезонном пальто, накинутом на плечи, она прохаживалась взад-вперед перед подъездом.
- Ларчик, почему ты на улице?
Но мог бы и не спрашивать. Она же телепатка. Ясно, не находила себе места, когда его долбали на собрании.
- Меня исключили из партии, - сказал он тихо.
Лариса промолчала. Молча поднялись в лифте и вошли в квартиру. Лариса захлопотала у плиты.
- Вот, - сказала она. - Быстренько поешь и поезжай к Элеоноре. Отвезешь все эти книги и бумаги.
- К чему такая спешка? - спросил он. - Ты боишься обыска?
- Да, - сказала она. На ее белом лбу прорезалась строгая вертикальная складочка. - Да, я боюсь.
- Я обжалую решение собрания, - сказал он. - Райком может его не утвердить.
Лариса молчала.
Саша запихнул в портфель книжки Джиласа "Новый класс" и Марченко "Мои показания", платоновский "Чевенгур" и ворох бумаг, в том числе копию письма Солженицына к IV съезду писателей о губительном воздействии цензуры на литературу. Странное чувство охватило его: будто он, Саша Акулинич, проживает кем-то уже прожитую судьбу.
Пересаживаясь с трамвая на трамвай, он ехал к Элеоноре на Васильевский остров. Вечер был светлый, предвещавший скорое наступление белых ночей. У гастронома толпились люди - что-то там выбросили, может, свежую рыбу. Старушка крошила булку и кидала голубям. Из-под Тучкова моста выплыл черный пароходик, устремился из Малой Невы в Большую. Саша из окна трамвая пытался прочесть название парохода, но названия не было, был только номер. Да и смешно думать, что буксир "Пролетарская стойкость" мог дотянуть до наших дней.
Громкий мужской голос вдруг покрыл обычную невнятицу трамвайных разговоров:
- Мы их освободили, а они теперь против нас. Душить их надо!
Господи, подумал Саша, удастся ли когда-нибудь освободиться от рабской психологии?
Элеонора не обрадовалась его приходу. Нет, нет, она теперь не держит дома эту литературу. Надо ехать на улицу Бутлерова, там живут супруги Киреевы, у них домик на краю Пискаревского парка, им удобно прятать все это…
Домой Саша вернулся поздно. Лариса не спала.
Угасающий гул проспекта и свежесть ночи входили в раскрытое окно. Лариса и Саша тихо разговаривали, лежа в постели.
- Ларчик, ничего страшного. Из института меня не выгонят, ректор ко мне хорошо относится. Он на собрании ни слова не сказал. Да и, может, райком не утвердит.
- Я мечтала о спокойной жизни… Ты мог бы много сделать в математике…
- Я и сделаю. Знаешь, мое исследование по информатике не останется незамеченным. Не тревожься, Ларчик.
- Нет, Сашенька. - Впервые она назвала его так. - Не будет спокойной жизни. Не такой у тебя характер. Что поделаешь… Надо готовиться к другой…
34
Плавно, как течение Невы, теплый май перетек в прохладное лето. Своим чередом шли экзамены, Саша принимал у первокурсников, по своему обыкновению, засиживался с каждым - он ведь был дотошный.
Но подземные толчки политических событий все более грозно сотрясали уязвимо тонкую поверхность бытия. Брежневское политбюро настойчиво требовало от чехов отказа от взятого курса.
Акулиничи опять сняли комнату с верандой в Стрельне, в домике бывшей жены художника Недошивина.
- Чего они там куролесят? - ворчала она в своих огородных грядках. - Чехи, чехи, только и слыхать…
- Они хотят свободы, Леонида Васильевна, - сказал Саша.
- Свободы… К немцам они хотят. А уж немцы готовы их слопать… иху мать.
- Да ничего подобного! - Саша огляделся: нет ли поблизости Анки, не надо девочке слышать дурные слова. - Повторяете то, что по радио кричат, а сами подумать не хотите.
Он-то хотел додумать все до конца.
- Знаешь, Ларчик, что такое идеология? Это когда нельзя критиковать власть.
- Вот и не критикуй, - сказала Лариса, жарившая в кухне яичницу.
Она последнее время заметно помрачнела - куда подевались ее смешливость, жизнерадостность?
И уже близился к концу ее и Сашин отпуск. Август трепал деревья в саду, срывая и кружа желтые листья. Двадцать первого числа, в среду, Саша утром включил, как всегда, "Спидолу" - последние известия послушать. Голос диктора звучал необычно:
- Передаем заявление ТАСС. - Последовала значительная пауза. - ТАСС уполномочен заявить, что партийные и государственные деятели Чехословацкой Социалистической Республики обратились к Советскому Союзу и другим союзным государствам с просьбой об оказании братскому чехословацкому народу неотложной помощи, включая помощь вооруженными силами…
- Ты слышишь? - заорал Саша, стоя в трусах на веранде.
- Слышу, слышу, - ответила из комнаты Лариса. - Анечка, не вертись, дай заплести косу.
Голос диктора деловито произносил фразу за фразой, все было составлено в высшей степени благородно:
- Общий интернациональный долг… исходя из принципов нерасторжимой дружбы и сотрудничества… пойти навстречу упомянутой просьбе об оказании братскому…
И вот оно, самое главное:
- Советские воинские подразделения вместе с воинскими подразделениями названных союзных стран двадцать первого августа вступили на территорию Чехословакии.
- Ты слышишь? - крикнул Саша. - Все-таки решились на вторжение.
- Никому и никогда, - дочитывал диктор последнюю фразу, - не будет позволено вырвать ни одного звена из содружества социалистических государств.
Последовало длинное обращение группы членов ЦК КПЧ со страшными обвинениями "правым антисоциалистическим силам", но - без единой фамилии. Не было и никаких подписей под обращением. Так и стояло: "Группа членов ЦК КПЧ, правительства и Национального собрания, которые обратились за помощью к правительствам и коммунистическим партиям братских стран".
- Группа членов! - возмущался Саша. - Так можно подписать любую хреновину!
И очень его возмущали обычные для политической жизни отклики трудящихся в газетах. Одобряем! - радостным хором торопились рабочие, писатели и ученые выразить полную поддержку…
Но вот Би-би-си сообщило: семеро вышли на Красную площадь с плакатом, осуждающим вторжение в Чехословакию. Саша призадумался. Двадцать третьего, накануне отъезда с дачи, целый день просидел, сочиняя свой "отклик". Старался избегать резких слов, вычеркивал, шлифовал текст.
"…Хотел бы задать только один вопрос: вот мы поссорились с Китаем, КПК проявляет открытую враждебность к КПСС, - почему же наши партия и правительство не призывают защитить социализм в Китае, где хунвэйбины громят партийные органы ("огонь по штабам"), почему не принимается решение братских компартий об интернациональном долге? Не потому ли, что Китай - огромная страна с гигантским населением и поэтому вводить туда войска опасно? А Чехословакия, где никого не громят и всего лишь хотят демократического социализма, - страна маленькая, в которую войскам войти легко…"
- Ты хочешь послать это письмо в газету? - спросила Лариса, когда он прочитал ей коротенький текст.
- Да, в "Правду". А что тут такого? Просто вопрос. Ничего антисоветского. Пусть ответят.
Второго сентября, в понедельник, в институте начались занятия. У Саши и Колчанова они окончились одновременно, они вместе вышли, зашагали, не торопясь, по Лесному. Саша рассказал о письме, отправленном в "Правду".
- Напрасно. - Колчанов прикурил от окурка новую сигарету. - Не надо, Саша, дразнить гусей.
- А что, разве вопрос неправомерный? С Китаем не справиться, это же большая война будет, а с маленькой…
- Ты написал о демократическом социализме - это их разъярит.
- А может, наоборот, - призадумаются о существе чехословацких реформ. Как было бы прекрасно - всем соцстранам последовать примеру чехов. Придание социализму человеческого лица - ведь, в сущности, это логическое продолжение курса Двадцатого съезда.
Колчанов посмотрел на него удивленно:
- Ты и вправду считаешь, что твое письмо заставит их призадуматься?
- Нет, конечно. Это я так… размечтался верблюд об оазисе…
- Демократический социализм для них пострашнее китайских безобразий.
- Да. Наше начальство до смерти испугалось, как бы и у нас не потребовали свободы слова… выборности… многопартийности…
- Эка хватил! - Колчанов невесело усмехнулся. - Многопартийность!
Однажды, в двадцатых числах сентября, поздним вечером к Акулиничам заявился Юра Недошивин. И - с порога:
- Александр Яковлевич, Би-би-си слушали сегодня?
- Нет. А что?
- В восьмичасовом выпуске последних известий передали: историк Акулинич обратился в "Правду" с письмом, осуждающим ввод войск в Чехословакию.
- В письме не было осуждения, - сказал Саша, неприятно удивленный. - Я просто задал вопрос… Но как письмо оказалось на Би-би-си? Я нарочно не делал копий, в "Правду" послал единственный экземпляр.
- Ну, и чему вы удивляетесь? Из "Правды" письмо передали в КГБ, это ж ясно. А Галина Борисовна имеет свои каналы и, если ей надо кого-то скомпрометировать, гонит по ним информацию на Запад. Такие случаи уже бывали.
- Что же теперь делать? - Саша растерянно взглянул на Ларису, молча стоявшую у кухонного окна. - Я вовсе не хотел…
- Александр Яковлевич, ваше имя теперь известно на Западе, это очень важно. Галине Борисовне приходится с этим считаться. Давайте я вас свяжу с людьми, которые в таком же положении…
- Нет, - вмешалась Лариса. - Не надо. Никаких связей.
На следующий день Саша рассказал о происшедшем Колчанову.
- Ох, Саша, Саша… - Виктор Васильевич качнул головой. - Надо как-то уладить, - сказал он, помолчав в раздумье. - Это же может привести… Знаешь что? Напиши письмо в ЦК. Дескать, ничего антисоветского ни в мыслях, ни в действиях нету… я твердо придерживаюсь решений Двадцатого съезда… ну, в таком вот духе.
- Покаянное письмо? Но мне не в чем каяться!
- Саша, не хорохорься. Положение серьезное.
Лариса поддержала совет Колчанова. Саша засел было за письмо, но - не шло оно. Рука как бы сопротивлялась выводить покаянные слова. Да и в чем, собственно, он виноват? Не в том же, что хочет, чтобы людям лучше жилось в своей стране, - то есть что постоянно декларирует на съездах партия… "А был ли Двадцатый съезд?" - смятенно думал он.
Шестого октября Саша после окончания занятий вышел из института. Накрапывал дождик, и было серо вокруг и зябко. Саша остановился в ожидании Колчанова. Из черной "Волги", стоявшей неподалеку от подъезда, вышли двое молодых людей в плащах и шляпах и направились к Саше.
- Александр Яковлевич? - осведомился один из них, с полузакрытыми веками, отчего бледное его лицо имело грустное выражение. - Пройдемте с нами, надо поговорить.
- Не о чем мне с вами… Кто вы такие?
Саша дернулся, но тут же был подхвачен под обе руки очень крепко.
- Ведите себя спокойно, - бросил тот, грустный.
Влекомый незваными "собеседниками", Саша очутился на заднем сиденье в "Волге", а те быстро сели с обеих сторон. Оглянувшись, Саша через заднее стекло увидел вышедшего из института Колчанова и замахал ему, но тут же его машущая рука была крепко прижата к сиденью. Машина тронулась, увозя Александра Яковлевича Акулинича навстречу его судьбе…
35
Колчанов увидел сквозь стекло машины отчаянный взмах его руки - и все понял. Он поехал на Гражданский проспект. Лариса, только что приехавшая домой с работы, еще не успев снять шляпку, открыла дверь и как увидела Колчанова, так сразу все и поняла. Ахнула, зажала рукой рот, замерла, слушая Колчанова.
- Так я и знала… так и знала, - проговорила она. И вдруг встрепенулась: - Надо отвезти ему домашние туфли! У него раненая нога ноет по вечерам…
Колчанов сказал, что прежде всего надо выяснить - где Саша, а потом уж добиваться передач… свидания…
Они поехали на Литейный, в Большой дом. Дежурный из окошечка сказал, что рабочий день окончен и что у него нет никакой информации об Акулиниче.
- Рабочий день, - ворчал Колчанов на обратном пути. - Раньше они работали круглосуточно. Лариса, я поговорю с тестем, он-то знает, куда надо обращаться. И позвоню вам. А вы держитесь, пожалуйста.
Позднее он позвонил Ларисе, дал номер телефона следственного отдела. С утра Лариса уселась за телефон. Было долго занято, потом ее выслушали и дали другой номер. Часа три она набирала его почти беспрерывно. Наконец ей ответил женский голос. Переспросил:
- Как фамилия? Акулинич? Подождите.
Затем другой голос, мужской, с холодной вежливостью подтвердил, что Акулинич арестован и находится в следственном изоляторе, свидания и переписка запрещены до окончания следствия, а передачи приносить можно раз в неделю…
И потянулись жуткие недели. Осень словно оплакивала Сашин арест: дожди лили бесконечно, и ветер дул остервенело, и заметно вздулась Нева. Опасались наводнения.
Лариса держалась хорошо. Отвозила передачи, читала и перечитывала коротенькие Сашины записочки (дозволялось только извещать, что передача получена). Пробивалась к следователю, и один раз таки пробилась. Вежливый блондин в темном костюме, слегка шепелявя (и было в этом нечто странно обнадеживающее), сообщил ей, что следствие идет к концу и что Акулиничу будет предъявлено обвинение по статье 190–1. Что это означает? Означает систематическое распространение клеветы и измышлений, порочащих советский строй.
- Но он не виноват! Никакой клеветы нет! - быстро заговорила Лариса, и мольба была в ее голубых глазах. - Вы поймите, поймите, он только хотел, чтобы исполнялись законы… Чтобы не было лжи… Он талантливый ученый…
- Успокойтесь, пожалуйста, - сказал блондин. - Суд все учтет и вынесет решение строго по закону.
"Суд все учтет", так она и пересказала дома Анке свой разговор со следователем. Анка была уже не ребенком, ей шел тринадцатый год, и она все понимала.
- Мамуля, - сказала она. - Я слышала твой разговор с дядей Витей об адвокате. Очень дорого стоит хороший адвокат. Вот я и подумала: я могу зарабатывать на портретах.
- На каких портретах?
- Вождей. Мне в Доме пионеров однажды предложили - к празднику нарисовать на холсте портреты Ленина и Брежнева. Сухой кистью. Я умею…
- Анечка, никаких портретов! Придумала тоже.
- Мама, за это хорошо платят.
- Нет, нет! Спасибо, дочура, что ты заботишься, но…
- Не отговаривай меня, пожалуйста. Ты же сама говорила, папе нужен хороший адвокат.
Лариса всмотрелась в дочку, в ее синие глаза под светло-рыжим начесом - и порывисто устремилась к Анке. Они стояли обнявшись и плакали, пытаясь скрыть друг от друга слезы.
У Ларисы действительно теперь, без Сашиной кандидатской зарплаты, не было денег для оплаты адвоката. Неожиданно помог Юра, неугомонный кудлатый Недошивин. Он носился по Ленинграду, с веселым, вызывающим даже азартом уходя от топтунов, исчезая в проходных дворах. Он был вхож в квартиры тех, кого стали называть правозащитниками, от него Лариса впервые услышала новое словечко "диссидент". Юра и связал ее с адвокатом Калашниковой, получившей известность как официальный, то есть допускаемый властью, защитник диссидентов. Это была пожилая седоватая дама с тощей фигурой и несколько выпученными - не от базедовой ли болезни? - глазами. Ларисе, приведенной к ней Недошивиным, она сразу сказала, что берется защищать Акулинича бесплатно.
Вообще, войдя в круг этих, прежде ей неизвестных людей, Лариса поняла, что тут руководствуются не корыстью либо тщеславием, а прежде всего взаимной помощью. Это были люди, как правило, небогатые, часто изгнанные из институтов, с хорошо оплачиваемых мест. Люди, сделавшие выбор, переборовшие страх минувших десятилетий. Они помогали друг другу не только морально - скидывались по десятке, по четвертной, чтобы материально поддержать семью арестованного. И еще уразумела Лариса: лишенные возможности выражать мысли тут, на родине, они - некоторые из них - публиковали статьи и интервью на Западе. Увы, это тоже было российской традицией - начиная с Герцена.