- Вот, помню такой. Перед денежной реформой сорок седьмого года приходит один еврей к раввину за советом: как быть? Снять все деньги с книжки, или, наоборот, все, что есть, положить на книжку, или часть оставить на книжке, а остальные снять? И мудрый раввин ему сказал: "Недавно моя дочь Фира выходила замуж. Перед брачной ночью она прибежала ко мне и спросила: "Папа, как мне быть? Первой раздеться и лечь в постель или подождать, пока Моня разденется и ляжет, или нам лечь одновременно?" И знаете, что я ей ответил? "Что бы ты ни делала, а Моня все равно тебя - это самое"". - Переждав вспышку смеха, Толстяков добавил: - За этот анекдот Миша получил сильный раздолб от начальника политотдела эскадры.
А другой старый друг, каперанг в отставке Пригожин, белоснежно-седой человек с громовым голосом, сказал:
- Когда мы с Мишей служили в инженерном отделе, его чуть не посадили. Знаете, за какой анекдот? Муж уехал, а жена, как водится, приняла любовника. Вдруг муж возвращается, забыл что-то, и любовник успел голым выскочить на балкон. А на дворе глубокая осень, он жутко мерзнет и вообще загибается. Вдруг на перила балкона садится ангел и спрашивает: "Плохо тебе?" - "Плохо! - стучит зубами любовник. - Помоги, помоги!" - "Ладно, - говорит ангел, - но сперва - испорть воздух". Любовник, что делать, портит. "Нет, - говорит ангел. - Громче!" Ну, он делает громче. Тут его толкают в бок, будят и говорят: "Иван Иванович, сколько можно безобразничать на партийном собрании? Да еще сидя в президиуме".
Опять взрыв смеха за поминальным столом.
- Так его затаскали по начальству, - сказал Пригожин. - И дело шло к аресту. Клеили издевательство над партийными органами. Ты помнишь, Валентина?
- Еще бы не помнить. - Глаза у Валентины повлажнели. - Страшное было время.
- Хорошо еще, - гремел Пригожин, - что Миша служил исправно и комфлотом не согласился на арест. Но из партии Мишу вытурили. Ну, давайте еще раз его помянем.
Пили исправно, и закуска была правильная. Марьяна бегала на кухню, выносила опустевшие блюда, принесла жареную курятину. Раскрасневшаяся от выпитого вина, с блестящими глазами, она сидела рядом с Лёней, с интересом слушала разговор гольдберговских сослуживцев.
- У нас на бригаде, - говорил коричневолицый Толстяков, - был флагмех, такой Очеретин. Своеобразный человек. Вот он однажды на партсобрании, где шерстили одного офицера-выпивоху, высказался: "Это советская власть такая дурочка, что терпит разгильдяев и платит им зарплату". Он-то хотел как лучше, а получилось, что на него переключились: "Как это - дурочка? Да вы что?" Он - оправдываться: "Я не в том смысле, что она дура, а в том, что излишне церемонится…"
Смех перекатывался за столом, как румяное яблоко. Даже Колчанов, при мрачном своем настроении, усмехался в седые усы, слушая военно-морскую травлю.
- Но вообще-то, - сказал он, - советская власть вовсе не дурочка. Она никогда не церемонилась со своими подданными. Миллионы запереть в лагеря, миллионы уложить на войне - она и глазом не моргнула. Чего там, нас же много.
- Ну, это вы зря, Колчанов, - прищурился на него Пригожин. - Советская власть с самого начала была вынуждена защищаться от врагов. Вон их сколько было. Вы же сами воевали, так?
- Воевал. На моих глазах погиб ни за понюх табаку батальон морской пехоты, отборные бойцы. Кто помнит их имена? Они и не числятся погибшими в бою, а - пропавшими без вести. Кто считал у нас погибших на войне? Так, по прикидкам, то семь миллионов, то двадцать, теперь - уже двадцать семь. У немцев до самого конца, до апреля сорок пятого, шел счет. В "Зольдатенцайтунг" публиковали списки погибших солдат - и где похоронен и даже номер на кресте.
- Бросьте! - нахмурился Пригожин. - Так можно далеко зайти.
- Надо просто додумать до конца. У нас теперь гласность.
- Гласность - не значит, что можно оплевывать.
- Разве я оплевываю? - Колчанов повысил голос, он ведь тоже умел, да еще и под хмельком. - Тут не плеваться. Тут - плакать кровавыми слезами, что в России никогда не дорожили человеком…
- "Здесь человека берегут, как на турецкой перестрелке", - вставил Лёня. Голова у него была больная, а вот же, классику он помнил.
- Я собирал материал о Крузенштерне Иване Федоровиче, - продолжал Колчанов, - и наткнулся на его "Записку" о снабжении российско-американских колоний. Там была такая фраза, я запомнил: "Известно, что нет ни одного государства в Европе столь расточительного в рассуждении подданных, кроме России, более всех нуждающейся в оных". Такое расточительное государство у нас было, такое и осталось.
- Я недавно увидел на уличном развале одну книгу, - вступил в разговор светлановец Надточий. - И глазам не поверил: Бердяев! Он же был запрещен, а теперь - пожалуйста. Очень интересно он пишет о судьбе России. Россия - неразгаданная тайна. В русском народе и в русской интеллигенции скрыты начала самоистребления.
- Как это понимать? - спросил Пригожин.
- Наверное, в том смысле, что русская душа сгорает в искании правды. Ищет и не находит. Отсюда - неутоленная мука…
Мелодично звякнул звонок. Пришли запоздалые гости - Владислав Масловский и Нина. Расцеловались с Валентиной, уселись, потеснив других гостей. Нина, крупная и златовласая, в трикотажном костюме горчичного цвета, сразу оказалась в центре внимания. Толстяков сказал одобрительно:
- Что мама, что дочка - просто красавицы.
- Спасибо, - улыбалась Нина. - Ой, извините за опоздание, Влад только что заехал за мной на работу. Спасибо, спасибо, - это она Толстякову, положившему ей на тарелку салат оливье. - Да, да, вина, я не пью водку. Валечка, дорогая, и ты, Лёня, мы помним, конечно, и вот - за светлую память о Михаиле Львовиче… - И потом, выпив и наскоро закусив: - Валечка, я сегодня была на допросе. Ильясов велел привести Костю Цыпина и тех двоих, и я, конечно, подтвердила, что Костя просил одолжить пятнадцать тысяч. Конечно, опознала одного из братьев, Валеру, он сидел в тот день за рулем. Валера дерзко отвечал. А Костя выглядел подавленным - бледный, глаза бегают…
- Что же будет дальше? - спросил Лёня.
- Назавтра Ильясов вызвал Влада и Квашука. А дальше - посмотрим.
- Я почти уверен, что это они напали, - сказал Владислав, наливая себе водки.
- У Влада очень сильная интуиция, - пояснила Нина.
- Интуиция! - Лёня хмыкнул. - У Влада интуиция, а Костя - давай садись в тюрягу… Извините, у меня голова болит. Пойду полежу.
Марьяна проводила его встревоженным взглядом.
- У Бердяева, - сказал начитанный светлановец Надточий, - интересные мысли о противоречивой русской жизни. Русский народ всегда жил в тепле коллектива, то есть в общине, отсюда недостаточное развитие личного начала. Отсюда смиренное терпение многострадального народа. Он пассивный и по природе своей безгосударственный, он, как невеста ждет жениха, ожидает прихода властелина. Он самый аполитичный народ, никогда не умевший устраивать свою землю. И в то же время Россия - самая государственная и самая бюрократическая страна…
- Да бросьте вы! - гаркнул Пригожин. - То, что многострадальный, - да! Всю дорогу отбивался от врагов, от нашествий. А то, что не умел устраивать свою землю, - вранье! Вон как размахнулась Россия - на пол-Европы и пол-Азии. "Пассивный, аполитичный", - передразнил он, скривив рот. - Пассивный народ разве сумел бы одолеть Гитлера? Аполитичный - разве создал бы мощную сверхдержаву? Устарел ваш Бердяев!
- Может, в чем-то и устарел, - сказал Надточий, - но в главном - прав. Вы посмотрите, Горбачев ослабил цензуру, допустил разномыслие - и сколько сразу вскрылось безобразий. В экономике застой, в деревне разлад, в магазинах пусто. А нацреспублики? Уже пошла стрельба, вот-вот разбегутся. Разве это хорошо устроенная земля, нормальное государство?
- Вы что, молодой человек, против социализма?
- Я не молодой, - запальчиво ответил Надточий. - И - ой, только не надо пугать!
- Хватит о политике! - воскликнула Валентина. - Нельзя же так, без передышки…
- Вот и я хочу сказать, хватит авралить, - проговорил миролюбивый Толстяков. - Я и газеты бросил читать, ну их к чертям. Как супруга моя умерла, так и сижу на садовом участке. На земле поработаешь - на сердце легче. Летний загар всю зиму держу…
- Сергей Никитич, - обратился Колчанов к непреклонному каперангу Пригожину. - Вы как считаете, в Гэдээр была хорошая жизнь?
- Хорошая!
- Почему же тогда немцы в прошлом году побежали из Восточного Берлина в Западный, а не наоборот?
- Потому что поддались пропаганде!
- Ну, восточная пропаганда была никак не слабее западной. Нет, Сергей Никитич, не в пропаганде дело. От хорошей жизни не бегут.
- Да что вы заладили - хорошая жизнь, хорошая жизнь…
- А разве это не главное? Для чего затеваются революции, если не для того, чтобы сделать жизнь хорошей?
- Хотите сказать, что хорошая жизнь при социализме невозможна?
- Хотел бы сказать, что возможна, но весь опыт двадцатого века…
- Ненавижу капитализм! И не хочу вас слушать, Колчанов!
- Вот-вот! Главный аргумент - ненависть! Проще же возненавидеть, чем понять…
- Братцы, угомонитесь! - воззвал Толстяков. - Мы для чего сюда пришли?
- Умников много развелось! - бушевал Пригожин. - Все им не так, все плохо…
- Да сколько можно жить с вывихнутыми мозгами? - ярился Колчанов.
- Предлагаю тост за Валентину Георгиевну! - выкрикнул Толстяков и поднялся с фужером в руке. - За верную подругу! Мужчины - стоя!
Нина вгляделась в отца, тяжело выпрямляющего спину.
- Папа, тебе не надо пить, - сказала быстро.
- Ну да! - возразил Колчанов. У него лицо было в красных пятнах, он дышал неровно, с хрипом. - Уж за Валю я выпью.
7
Владислав вошел в Лёнину комнату. Там было полутемно, только горел торшер над тахтой. Лёня лежал лицом к стене.
- Спишь? - спросил Влад.
Лёня медленно повернулся на спину, сощурился от света.
- Ну что? Не зализал еще раны боевые? - Влад присел на тахту. - Не тороплю, конечно, но желательно, чтобы поскорее. - И после паузы: - Я взял новый кредит, но не знаю, удержимся ли на плаву. С мясом все хуже, да и другие продукты… Знаешь, Лёня, что я надумал? Веду переговоры с одним фирмачом - оборотистый мужик, торгует всем, что угодно, от компьютеров до двутавровых балок. Вроде бы он согласен поставлять в совхоз стройматериалы в обмен на продукты для нашего кафе. Ты слышишь?
- Слышу.
- Так что же не реагируешь? Без бартера мы не выкрутимся.
- А что он хочет за свои стройматериалы?
- Ну что! Участие в прибыли, конечно. Хотя какие у нас дивиденды, смех один. Но если он войдет в дело, может, мы продуемся и всплывем. Как говорят подводники. Слышишь?
- Да.
- У него планы, знаешь… - Влад усмехнулся, погладил себя по густым усам. - В Питере, говорит, сотни полудохлых столовок. Будем, говорит, арендовать одну, другую, третью… постепенно, конечно… и будет в перспективе сеть кафе типа парижских бистро. Ну, что скажешь, Лёнечка?
- Дух захватывает, - проворчал тот. - А если твой фирмач тебя кинет?
- Риск, конечно, есть. Но любое предпринимательство рискованно. Важно поддержать его заинтересованность в деле.
- Владик, отдай ему мой пай.
- То есть как? Что ты несешь?
- Я выхожу из игры.
- Не понял, Лёня. Объясни вразумительно.
- Чего тут объяснять? Не по мне все это.
Владислав вгляделся в лицо друга и партнера, как энтомолог в пойманного жука.
- А что же - по тебе? - Пауза. - Лёня, почему молчишь?
- Если б я знал, - неохотно промолвил тот. И, еще помолчав: - Когда я служил на Северном флоте, у нас на посту Ристиниеми был такой Борька Черных, старший матрос. Он, как и я, был гидроакустик. Мы с ним слушали море, вахта неслась круглосуточно. Ты помнишь "Моби Дика"? У капитана Ахава на "Пекоде" плавал вторым помощником Стабб, о нем так сказано: "Это был ни трус, ни герой, а просто беспечный сорвиголова". Смертельная схватка с китом была для него все равно что званый обед. Вот такой характер имел мой напарник Борька. Акустик был прекрасный, но мог такое учудить… Ну ладно, я не о том. Перед дембелем Черных мне сказал: "Знаю, Питер классный город. Полно баб. Но если, Лёнька, заскучаешь, вали ко мне в Мурманск. Хорошие акустики и на траловом флоте нужны".
- Ты что же, - удивился Влад, - хочешь сказать…
- Хочу сказать, что я был хороший акустик, - монотонно проговорил Лёня. И добавил: - Не рой копытом землю, Владик. Я, наверно, у тебя поработаю шофером. До весны.
- До весны? А потом?
В комнату заглянула Нина:
- Можно к вам? Лёня, ну как ты? Ничего? Влад, поехали. Надо папу отвезти домой. Что-то он мне не нравится. Возбужденный, взъерошенный, плохо ходит.
- Пусть пьет поменьше, - сказал Влад. - Лёня, пока. Наш разговор еще не окончен.
8
Юрий Ильясов смолоду делал хорошую карьеру. Ранняя женитьба на дочери важного начальственного лица способствовала быстрому продвижению способного юриста по этажам службы. В двадцать восемь лет Ильясов стал заведовать отделом в городской прокуратуре. И уже светило ему новое крупное назначение, как вдруг…
Женщины! К этим прекрасным созданиям, преимущественно блондинкам, склонным к полноте, Ильясов был о-очень неравнодушен. До поры до времени многочисленные увлечения сходили неутомимому дамскому угоднику с рук. Супруга то ли не верила, то ли делала вид, что не верит анонимным звонкам и открытым сигналам "доброжелателей", коих всегда предостаточно. Но однажды супруга, получив очередной донос, прикатила поздним вечером с дачи - нагрянула внезапно, как гром небесный, - и застукала мужа в кровати с любовницей. В результате разрыва - полного и оглушительного - Ильясов, изгнанный из сфер, очутился в неуютной комнате в коммуналке. Новое назначение отменили, из прокуратуры выперли. Потыкался Ильясов в разные ведомства и, обнаружив, что почти все ходы перекрыты, устроился следователем в райотделение милиции. Заново обженился, но - ненадолго. Серия квартирных обменов привела Ильясова в однокомнатную квартиру в новом спальном районе. Он перевел дух после житейских бурь, осмотрелся и…
Тут надо сказать, что родился-то Юрий Ильясов в Ленинграде, но корни по отцовской линии уходили в солнечный Азербайджан. Оттуда, из Баку, приехала его дальняя родственница Зара поступать в институт Лесгафта. Она была метательница копья. И сумела так далеко копье зашвырнуть, что поразила троюродного дядюшку прямо в любвеобильное сердце. Они поженились. Удивительно при этом, что Ильясов изменил своим вкусам: Зара не отличалась полнотой и была жгучей брюнеткой. Да и вообще в его характере произошли значительные изменения. Он стал спокойнее в отношении женского пола, тут, конечно, и возраст сказывался. А когда Зара на соревнованиях в ГДР влипла в автомобильную аварию (автобус столкнулся с трейлером) и ее с поврежденным позвоночником привезли в Ленинград, Ильясов превратился прямо-таки в заботливую няньку. Уж как он выхаживал свою ненаглядную Зару! Строго следил, чтоб она выполняла комплекс лечебной гимнастики, носил на руках на балкон и усаживал в кресло - подышать воздухом, наловчился готовить диетическую еду…
Теперь-то Зара опять встала на ноги, но о метании копья пришлось забыть. Она пошла на бухгалтерские курсы.
Что ни говорите, а жизнь - вещь странная и непредсказуемая.
На службу Ильясов приехал, как всегда, ровно без пяти минут девять. В коридоре уже сидел Владислав Масловский, вызванный повесткой. В скучном, как в любом казенном учреждении, электрическом свете его узкое лицо с будто приклеенными толстыми усами выглядело бледным, утомленным. Он привстал, здороваясь с Ильясовым, и тот пригласил его к себе в кабинет.
Кабинет был маленький. Желтый шкаф с папками и сводами законов каким-то чудом уцелел в блокадные зимы. Письменный стол с прибитым инвентарным номерком был сколочен плотником, начисто лишенным эстетического чувства.
Ильясов позвонил, велел привести задержанных братьев Трушковых и Константина Цыпина. Затем вызвал секретаря. Вошла худущая очкастая девица в джинсовом брючном костюме. Какое-то время Ильясов перебирал с ней бумаги, говорили они о непонятном, и Владислав совсем заскучал.
В коридоре затопали, милиционер ввел в комнату задержанных. Ильясов вздел на крупный нос очки, оглядел эту троицу и велел сесть на деревянный диванчик у стены. Диван заскрипел под их молодыми телами. Три пары глаз уставились на Влада с явно недобрым выражением.
Ильясов начал допрос, а очкастая девица записывала.
- Свидетель Масловский, знаете ли вы этих людей?
- Я их не знаю, но вот эти двое приходили…
- Отвечайте на вопросы точно. Вы их не знаете. Видели ли вы их раньше и при каких обстоятельствах?
- Вот эти двое, - указал Влад на братьев, - второго ноября пришли ко мне в кафе "Ладья". В грубой форме объявили, что хотят взять кафе под охрану, и потребовали тридцать тысяч. И столько же платить каждый квартал.
- Врет ваш свидетель! - выкрикнул младший из братьев.
- Трушков Валерий, помолчите, пока не спрашивают, - строго сказал Ильясов. - Продолжайте, Масловский.
- Я отказался платить. С какой стати? Они - матюкаться. Ну, я тоже ведь умею. Они ушли с угрозами. Сказали, что придут завтра, и если я не заплачу, то будет плохо.
- Приходили они на следующий день?
- Нет. Но наш бармен Квашук видел их машину "Жигули", номер 92–24, стоявшую возле кафе. Он опознал эту машину двадцать пятого ноября, когда был на митинге в Румянцевском сквере.
- С Квашуком будет отдельный разговор. Известно ли вам о знакомстве Гольдберга с этими людьми?
- Знаю только, что Гольдберг знаком с Цыпиным. Их отцы когда-то воевали в морской пехоте под Ленинградом.
- Гольдберг знаком с Цыпиным, - повторил Ильясов, взглянув на девицу-секретаря, сидевшую за его столом и быстро писавшую. - Считаете ли вы, что Цыпин и Трушковы в тот вечер, третьего ноября, подстерегали Гольдберга?
- Да, это вполне возможно.
- Трушков Александр, - обратился следователь к старшему из братьев, - подтверждаете ли вы показания Масловского, что второго ноября вы приходили к нему в кафе с требованием указанной суммы денег?
- Ни к какому Масловскому я не приходил, - хмуро ответил Саня. - Вижу этого гражданина первый раз.
- Сидели ли вы вечером третьего ноября в своей машине номер 92–24 возле кафе "Ладья"?
- Нет. Никакого кафе "Ладья" не знаю.
На те же вопросы младший брат, Валера, ответил резко: не был… не знаю… чего вы нам лепите… не имеете права держать…
- Вот так же нагло он и тогда разговаривал, - сказал Влад.
Валера дернулся к нему словно бы с автоматом в руках:
- С кем-то спутал нас, да, козел?
- Ах ты бандюга! - возмутился Влад. - Я ж тебя хорошо запомнил…
Раскричались оба. Ильясов, стуча по столу, угомонил их, Валере пригрозил добавить пятнадцать суток за хулиганское поведение.
Костя Цыпин на вопросы отвечал нехотя, односложно. Глаза у него беспокойно бегали, на лбу, на щеках, поросших бледно-рыжей щетиной, выступили капли пота, хотя в комнате было не жарко, скорее прохладно.
- Вы при очной ставке с Ниной Бахрушиной подтвердили, что просили одолжить пятнадцать тысяч, - говорил Ильясов. - Значит, вам была нужна крупная сумма, так?