А Шехтман лежал недвижно, с залитым кровью лицом, с вывернутой рукой, вытянутой в сторону недосягаемого востока. Один из солдат потянул его за ноги, но Хуммель крикнул:
- Laß ihn hier verwesen!
Он зажимал платком кровоточащий нос.
- Чего ж в меня, гад, не стрельнул? - сказал Цыпин, с трудом поднимаясь.
И обматерил Хуммеля, и получил еще удар прикладом. Его погнали обратно в лагерь.
Несколько дней он пролежал в ревире. За окном шумел дождь. Сквозь потоки воды Цыпин видел серое небо и тоскливо думал, что, как только дождь кончится, его поведут на расстрел.
Но его не расстреляли. Выгнали на работу в каменоломню.
Сутулый унтер Вюрц (в тот день он заменял Хуммеля) подозвал Цыпина и жестом показал: садись, мол, не надо работать. Сочувственно посмотрел на опухшее, в кровоподтеках, лицо Цыпина, пробормотал:
- Hol ihn der Kuckuck…
И, добрая душа, дал докурить сигарету.
Вечером, лежа на нарах, Цыпин думал о том, что - в который уже раз - обошла его старуха со своей косой, но с каждым разом она подступает все ближе. А Боря Шехтман лежит там, и его тощее тело раздирают эти… лисицы полярные… или кто еще бродит по тундре…
Слышал старушечий голос Заварюхина, пришедшего к ним в будку:
- В прошлом годе тоже побегли трое, так тоже их поймали. В тундре далеко не уйдешь. Одного забили сапогами, а другие двое вскорости сами сковырнулись с копыт. Тут зимой, почитай, кажный день мёрли, - шамкал лагерный старожил. - Все тут помрем…
- Чего каркаешь? - зло выкрикнул Кузьмин. - "Помрем, помрем…" Подыхай, коли хочешь, а нам жить надо!
- Ты-то, может, и поживешь, - ответил Заварюхин. - Ты ж из каменоломни утек.
Это верно. Кузьмин недаром крутился возле кухни и мусорных баков. Не один он, конечно, промышлял там объедки и окурки, но однажды на Кузьмине остановил свой взгляд помощник коменданта. Кузьмин проворно стянул с головы шапку. Неизвестно, что в нем приглянулось эсэсману - может, почтительность фигуры, - только на другой день на аппеле рапортфюрер выкликнул номер Кузьмина и направил этого счастливчика в команду уборщиков. Теперь Кузьмин ходил с тачкой по поселку, где жила охрана, махал там метлой. Ему теперь, бывало, и лишняя миска баланды перепадала.
Ну что ж, сумел человек удержаться на краю жизни.
Все чаше налетали холодные ветры, они выдували, уносили короткое лето. Плыли над тундрой бесконечные стада бурых туч. Проливались дожди, и все чаще они, замерзая на лету, превращались в снег. В сентябре снег уже плотно лег на плоскогорье.
Близилась полярная ночь. В полдень низко над горизонтом показывался размытый солнечный диск и торопился поскорее - словно за ненадобностью - убраться с темного небосвода.
После дня, проведенного на холоде, люди не могли согреться в фанерных домиках. По ночам жались друг к другу, пытались сберечь остатки тепла своих тощих тел. Не утихал по ночам простудный кашель.
Николай Щур и раньше, с простреленным-то легким, мучительно кашлял. Теперь он заходился ужасно, и всякий раз шла горлом кровь. Заварюхин, у которого Щур был помощником, привел его в ревир. Врач, однако, прогнал Щура: травм нет, а кашель - ну, так все кашляют.
Ураганный ветер завалил каменоломню снегом, залепил гранитные бока горного кряжа. Заткнул ненасытную пасть камнедробилки. Понурая колонна, ложась на ветер, поплелась из карьера к своим собачьим будкам. Часа два пробивали лопатами проходы к столовой и вахштубе. Заглотав горячую баланду, залегли в будках, жались друг к другу. По-звериному завывала снаружи пурга.
Щур сидел на нарах, его костлявое тело бил долгий кашель. Когда отпустило, Щур вышел из будки, выхаркнул, справил малую нужду. Вернувшись, втиснулся между Цыпиным и храпящим Кузьминым, повздыхал, тихо сказал:
- Слышь, Цыпин? Спишь? У тебя сапоги худые. Так ты мои возьми, когда помру.
- Чего заторопился, дядя Коля?
- Пора. - Щур помолчал. И - совсем тихо: - Это, конешное дело, мне наказание.
- За что?
- За то, что человека убил.
- Немца?
- Механика на пароходе "Салават Юлаев".
- А-а, - вспомнил Цыпин. - Ты рассказывал, само, про этого… начальника радио, что ли…
- Да это был я.
- Во как… Ну, ты ж не просто так… Он повариху обварил, да?
- Мне потому и не дали вышку. Состояние аффекта. Я шесть лет отсидел.
- Выходит, сделали тебе наказание. Чего ж ты теперь…
- То от людей наказание.
- А щас, значит, от Бога? Ну, ты даешь, дядя Коля. Выходит, это само, фашисты тебя мучают, потому что Бог так велел?
- Твоим языком, Цыпин, безбожие говорит. Все беды у нас оттого, что от Бога отвернулись.
- Попы говорят - Бог добрый. А чего ж это он, само, допускает, что люди воюют? И мучают друг друга?
- Бог Отец послал Сына своего, чтоб он спас людей. Чтоб своей кровью искупил грехи человечества.
- Это как?
- Иисус добровольно принял страдание и смерть, чтобы… ну, как тебе попроще… чтобы собой выкупить людей у сил зла.
- Выходит, твой Иисус пострадал за нас, а зла-то меньше не стало.
- Зла, конешное дело, еще много.
- Говоришь, шесть лет сидел. Где ж ты, в зоне, что ли, этого… ну, божественного нахватался?
- В зоне есть и хорошие люди. Духовные. Ты спи, Цыпин.
- Да никак угреться не могу. А ты, дядя Коля, в рай попасть хотишь?
Щур не ответил.
Фанерные стены, хоть и присыпанные землей, содрогались под ударами пурги. Цыпин зябко скорчился под полушубком, ноги подтянул. У него, и верно, сапоги прохудились, портянок осталась одна пара, он их отрывал от намерзшихся ног чуть не с кожей. Плохо было с ногами.
Усталость сморила Цыпина. Вдруг проснулся - от холода и ночной тоски, от мощного храпа соседа слева, ефрейтора Стоноженко. А правого соседа - Щура - не было. Опять полез харкать наружу. Цыпин попытался снова заснуть, но сон не шел. Мешала неспокойная мысль: чего дядя Коля обратно не идет? Превозмогая себя, Цыпин сунул ноги в заскорузлых портянках в сапоги. Дверь не открывалась. Снегом, что ли, завалило? Все же Цыпин, надавив всем телом, приоткрыл дверь, протиснулся наружу.
Выла метель. Сквозь снежный дым слабо светились огни ограждения. Полузасыпанный снегом, ничком лежал у двери человек. Цыпин перевернул на спину замерзшее тело Щура.
Впервые мелькнула странная мысль: может, не врут попы… может, тело отмучилось, а душа Щура отлетела… вот только куда?..
И еще была мысль - про сапоги. Но что-то мешало Цыпину стянуть их с мертвого Щура. Хоть сапоги вроде было завещаны. Взяв под мышки, он оттащил ледяной труп в сторонку и усадил спиной к сугробу. Больше ничего не мог Цыпин сделать для дяди Коли.
Пурга к утру утихла. Капо, распоряжавшиеся побудкой, велели взяться за лопаты, откапывать будки, почти доверху зарывшиеся в снег. Труп Щура и тела еще нескольких умерших этой ночью потащили к кладбищу - огромной яме за проволочным ограждением. Все они были босы, в нательном белье. Цыпин ругнул себя за то, что не снял с Щура сапоги, - а теперь они у немцев на складе. У немцев ничего не пропадает, аккуратный народ.
Но вечером Кузьмин, стягивая с себя сапоги, сказал Цыпину:
- Это утром вышел я поссать, а за дверью Щур лежит. Ну, я посмотрел, они у него еще крепкие. Ему-то уже не нужны, а у меня совсем разбитые. Видал?
Он, ухватив за голенища, повертел сапоги перед Цыпиным, но тот не стал разглядывать. Залез на нары, с головой укрылся полушубком.
- Алес ист швайнерай, - проворчал в сердцах.
Заварюхин предложил Цыпину стать его помощником - заместо Щура - по закладке динамита. Но все реже пленные работали в каменоломне: октябрь обрушился разнузданными метелями. По нескольку суток мела пурга, ветер с волчьим воем гнал по тундре стены снега. Каждое утро начиналось с раскапывания жалких жилищ из огромных сугробов. И чуть не из каждой будки вытаскивали умерших, не сумевших уберечь тепло жизни.
Потом пурга стихала, на черном небе проступала морозная звездная пыль. И снова динамит рвал каменную грудь горного кряжа, и пленные из последних сил били кирками по обломкам гранита. В жестком свете прожекторов обреченные люди отбрасывали длинные ломаные тени.
По ночам в будках жались друг к другу. Цыпина трясло от вечного мрака и холода, от простудного кашля, от невозможности спастись. Однажды, выйдя по нужде из будки, он застыл, пораженный видом неба. Тут и там оно было проколото вертикальными иглами - зелеными, красными, голубыми. Иглы вздрагивали, мерцали. Вдруг - словно меха гигантской гармони развернулись во всю небесную ширь, и пошли перекатываться по ним волны фосфорических огней. И светло стало в тундре, снег заиграл мириадами цветных искр. Цыпин восхищенно матюкнулся на невиданное зрелище.
Шел к концу октябрь. Стали пленные замечать, что охрана лагеря нервничает. Одно дело, что побои участились, Хуммель в карьере избивал палкой кого ни попадя. А другое - немцы меж собой стали лаяться, чего раньше не замечалось. Солдаты, бывало, орали друг на друга, не стесняясь пленных, но враз умолкали при появлении офицера.
В один из последних дней октября, под утро, лагерь подняли по тревоге. Долго пересчитывали, потом погнали затаскивать в кузовы грузовиков тяжелые ящики, мешки, канцелярскую мебель. Разгружали в рыбачьем поселке на берегу фьорда, на пирсе, у которого стоял черный пароход с желтой надстройкой и высокой трубой. Несколько раз оборачивались автомашины, погрузка и разгрузка продолжались до обеда. Потом пленных, с их тощими вещмешками, погнали по зимнику к берегу фьорда. Погасли огни ограждения. Лагерь с собачьими будками, каменоломня с умолкнувшей дробилкой, заснеженная яма-могила - остались позади, заволоклись мраком полярной ночи.
Загнанные в трюм парохода, пленные услышали его хриплый прощальный гудок. Застучала паровая машина. И такой прошел по трюму слух, что советские войска прорвали фронт у Печенги и вошли в Северную Норвегию, взяли город Киркенес - потому, мол, и поторопились немцы ликвидировать лагерь.
Куда же их везут теперь? И сколько еще им отпущено этой проклятой голодной рабской жизни?
Двое с половиной суток шел пароход пройденным однажды путем, меж каменных отвесных берегов, только теперь в обратном направлении - на юго-запад. В порту Будё пленных пересадили в узкие темные вагоны поезда, и еще двое суток они ехали в страшной тесноте, без еды и питья. Ни разу за всю дорогу не раскрывались двери вагонов. Поезд часто втягивался в длинные тоннели - это ощущалось по резко усиливавшемуся грохоту. И долгими, тревожными были паровозные гудки.
Высадили пленных на железнодорожной станции города Тронхейма. Вываливались из вагонов, жадно хватали морозный воздух истомившимися ртами. День был холодный, но солнечный - притуманенное солнце стояло низко над гористым горизонтом.
Лагерь, в который их привели, был опутанным колючкой пустырем на окраине Тронхейма. Виднелись отсюда одноэтажные дома предместья, доносились гудки автомашин и звоночки трамвая. Эти звуки городской жизни особенно тревожили душу.
Разместили прибывших пленных в длинном, как тоннель, бараке. Посредине стояла чугунная печка, ее топили торфяными брикетами. Экономные немцы брикетов отпускали немного, они сгорали быстро, - но все же это была не фанерная будка, отапливаемая, как невесело острили пленные, лишь "пердячим паром". Да и морозы здесь леденили воздух не так люто, как в тундре.
А работали и тут в "штайнбрухе", сиречь каменоломне. Как и в той, заполярной, рвали динамитом гранитный массив, разбивали кирками осколки и грузили в вагонетки. Только здесь не вручную толкали вагонетки, а тащил их мотовоз в приземистое строение, где без устали грохотали камнедробилки и камнерезные станки.
Командофюрер - рослый, перетянутый ремнями фельдфебель Гюнтер Краузе - немного говорил по-русски. Он был родом из Риги, из тамошних немцев. Осенью тридцать девятого, когда в Латвию вошли советские войска, папаша Краузе, владелец рыболовецкого судна, вывез свою семью в фатерланд, в портовый город Засниц, что на острове Рюген. Тут девятнадцатилетнего Гюнтера взяли в армию, и угодил он в егеря, в горную дивизию, в ее составе и отправился в Норвегию. В боях с англичанами под Нарвиком Гюнтер Краузе отличился, окончил школу младших командиров, потом воевал на советском фронте, на Крайнем Севере, был ранен, лишился правой руки - и после госпиталя получил назначение в этот лагерь под Тронхеймом.
Фельдфебель Краузе был шутник. Он прохаживался по карьеру, с пустым рукавом, засунутым в карман шинели. Подзывал кого-нибудь из пленных:
- Как твой фамилие? Степаноу? Тебе пришель посилка. - Он тыкал пальцем в пустую вагонетку. - Смотри тут.
Пленный нагибался над вагонеткой, Краузе с силой бил его ногой по заду и, распахнув мощные челюсти, хохотал, довольный.
Однажды он подозвал ефрейтора Стоноженко:
- Как твой фамилие? Как? Сто ножка? О-о! Я думаль, один ножка!
Он с хохотом нанес ефрейтору удар ногой по ноге. (Шутки Краузе не отличались разнообразием.) Стоноженко вскрикнул от боли, но устоял на ногах. С мрачным, побитым оспой лицом он медленно надвинулся на фельдфебеля, ростом он ему не уступал.
- Но, но! - Краузе отступил, руку положив на кобуру, сузив бледно-голубые глазки. - Halt, du, Holzklotz mit Augen!
Цыпин, работавший поблизости, проворно захромал, встал между ними:
- Не надо стрелять, фельфель!
- Weg! - Фельдфебель оттолкнул его лопатообразной ручищей. И - Стоноженко: - Я тебе показаль, wie drohen, schmutziger Schurke!
- Какой я тебе Шурка? - проворчал Стоноженко ему вслед. - Сам ты Шурка…
А Кузьмина командофюрер Краузе назначил старостой барака. Теперь Кузьмин в карьер не ходил. Распоряжался, покрикивал. Напустился на Стоноженко:
- Почему ноги не вытираешь, грязь в казарму тащишь?
- Пошел ты, - послал его ефрейтор, - вместе с Шуркой твоим.
- Я те пошлю! - закричал Кузьмин. - Так пошлю, что не вернешься! Как смеешь начальника обзывать? Шурка - это знаешь что по-немецки?
- Чего разорался? - прошамкал Заварюхин. - Тебя Шурка купил за пачку цыгареток, так и сиди и мовчи в трапочку!
Кузьмин не стерпел, кинулся на Заварюхина с кулаками, но Цыпин, проворный десантный конь, метнулся, обхватил дружка руками. Кузьмин и его обматерил, не лезь, мол, но Цыпин держал крепко. До драки не дошло. Однако следующим утром на аппельплаце Заварюхина выкликнули и отправили в карцер - холодный ящик - на хлеб и воду, - за нарушение орднунга. Вернулся он оттуда спустя трое суток - отощавший пуще прежнего, насквозь продрогший, молчаливый. Только в темных глазницах опасно мерцали, как угольки в пепле, красноватые глазки.
Между тем наступала, проливалась дождями весна. Еще лежал глубокий снег на полях вокруг Тронхейма, но на склонах окрестных гор заметно таяли белые пятна, обнажая хвойный лес. Медленно, медленно прогревало солнце холодный норвежский воздух.
У Цыпина кровоточили десны, расшатались и выпали несколько зубов. Болели все кости. Он с трудом ходил, да и не только он: по весне опять мучила цинга. Но вот какое дело: в каменоломне, хотя пленные чуть не ползком передвигались и работали еле-еле, на них все реже сыпались удары. Фельдфебель Краузе (по прозвищу "Шурка") ходил хмурый, не развлекал себя, как прежде, шутками. Его мощные челюсти были сомкнуты и выражали недоумение.
Вечером Кузьмин вышел из загородки, где он теперь обретался с несколькими капо, - подсел на нары к Цыпину:
- Не спишь, Толян? Ты про такой город - Штетюн - слыхал?
- Нет. А что?
- Это в Германии. Краузе говорит, там бои идут, в Штетюне, а у него где-то близко семья. В Застице каком-то, что ли. У меня, говорит, думфе штима.
- Эт что такое?
- А хрен его знает. Наступление на Берлин идет, Толян. Может, война скоро кончится. А? - Кузьмин толкнул Цыпина локтем в бок. - Ты чего глазами хлопаешь? Скоро домой поедем! Опять будем жить, Толян! - Он с чувством пропел: - И томно кружатся влюбленные пары под ласковый рокот гавайской гитары…
Тут раздался старушечий голос Заварюхина:
- Ты-то чего радоваешься?
- А тебе что, - живо обернулся к нему Кузьмин, - не радость, что наши наступают?
Заварюхин не ответил. Он латал свою гимнастерку, низко наклонясь над продранным локтем.
Неподалеку от каменоломни проходила дорога. Сырым майским днем проезжавший по ней грузовик затормозил, из кабины выскочил белобрысый шофер-норвежец и, подойдя к проволоке, резко свистнул. К нему обратились лица пленных. Шофер закричал:
- Krieg Schluß! Krieg Schluß!
Немец-часовой бегом направился к нему, крича "Weg! Weg!" и наставляя автомат, а шофер кулаком ему погрозил, выкрикнул что-то по-норвежски и зашагал к грузовику.
Заварюхин, лагерный старожил, понимал немецкие слова.
- Братцы! - заорал он, сорвав с лысоватой головы шапку и размахивая ею. - Война кончилась!
Тут такое началось! Побросали кирки и тачки - и сплошной, долгий, из сотни глоток исторгнутый вопль "ура-а-а!" накрыл каменоломню. Солдаты охраны выглядели растерянными. Но вот появился Краузе, с черным "вальтером" в левой ручище, и по его команде охрана открыла огонь. Треск автоматных очередей - стреляли в воздух - заставил пленных замолчать. Их построили, как обычно, в колонну по пяти и повели в лагерь.
Но войне-то был конец, Schluß, кончилась проклятая. Серый воздух над лагерем был наполнен не только влагой, но и предчувствием свободы. На аппельплаце возник стихийный митинг не митинг - нервные движения и выкрики взбудораженных людей. Тут и там вспыхивали, подхватывались, превращались в мощный рев слова:
- От-кры-вайте во-ро-та!
А там, за воротами, за колючей проволокой, прибывал и волновался другой прибой - норвежцы, жители Тронхейма, приходили, приезжали на велосипедах, толпились и по-своему кричали - и вдруг из их пестрой гущи полетели через ограждение большие черные ножницы. Они упали, как граната, как неразорвавшаяся бомба. Одновременно к ним двинулись немец-часовой в каске и один из пленных. Это был рослый силач Стоноженко, его побитое оспой крестьянское лицо выражало и страх, и решимость, на лбу напряглась синяя жила. Часовой заорал, вскинул автомат, но Стоноженко сгреб ножницы и… застыл, ожидая расстрела… но автомат молчал… часовой неуверенно оглянулся на своих…