И тут вышел из вахштубе фельдфебель Краузе, угрюмый, со стиснутыми медными челюстями. Он коротко бросил охране какую-то команду - и солдаты быстрым шагом направились в свою казарму за домиком вахштубе. На ходу оживленно переговаривались: вас-мах-дас, ни-дер-видер, раус-хауз… Но на вышках еще торчали часовые, они, черт их знает, могли с неведенья своего огонь открыть, когда Стоноженко принялся резать проволоку норвежскими ножницами. Это было нелегко. Его лицо заливал пот. Разрезанная проволока сворачивалась в кольца. Один ряд, другой, третий - и вот образовался проход, и Стоноженко, а за ним и другие пленные высыпали наружу.
В тот момент, когда Цыпин, никем больше не принуждаемый, шагнул за лагерное ограждение, он ощутил странное чувство свободы. Медленно, медленно он делал первые шаги по вольной, по каменистой земле и увидел зеленые травинки, пробившиеся сквозь нее, и среди трав - вот же чудо! - три желтых мохнатых цветка мать-и-мачехи на высоких стеблях. Цыпин сел на землю и погладил ладонью листья этого кустика, словно принесенного ветром с берега речки Саволы, что на его родной Тамбовщине, - листья зеленые сверху и белые, пушистые снизу.
А вокруг - разноязыкий говор, и смех, и звуки губных гармошек. Смешались, растеклись за воротами, а уже и ворота распахнуты, а часовых с вышек ветром сдуло. И в одной, другой группке уже тянут из принесенных норвежцами фляжек здешнюю водку, и наши орут: "За победу!", а норвеги в ответ: "Скол!"
Первые дни свободы - как пестрый радостный сон.
В маленьком вагоне трамвая Цыпин с Кузьминым ехали по улицам Тронхейма. Им улыбались, дружелюбно пожимали руки. И всюду на улицах флаги Норвегии - положенный набок синий, окаймленный белым крест на красном поле. На одной из центральных улиц - Конгенсгаде - они сошли с трамвая. Глазея на витрины магазинов - а там чего только нет, вот же живут люди! - вышли на площадь Торвег. Ничего не скажешь, красиво тут, старинные, красные с желтым, дома, а вон фонтан, а там норвеги толпятся, кричат - что еще деется у них? Такие вроде спокойные люди, а вот же…
К подъезду солидного, как крепость, дома подъехала крытая машина, из нее вылезли человек пятнадцать штатских, кто в шляпе, кто без, все испуганные - а на них орут, кулаками машут, но дюжие парни с красно-синими повязками на рукавах охраняли привезенных людей от явного гнева толпы, быстро провели их в подъезд.
На Цыпина с Кузьминым оглядывались, улыбались, их угостили папиросами. Курносый мужичок на ломаном русском сказал, тыча пальцем в подъезд дома-крепости:
- Плохой луди. Помогать тюскен. Помогать Квислинг.
"Тюскен" - Цыпин уже знал, это слово означает "немцы". Ну, понятно: тут арестовывают и свозят в полицию немецких пособников. Молодцы, норвеги!
Занятно было это - бродить по загранице. Город Тронхейм раскрывал дружелюбные объятия русским военнопленным. А у себя в лагере - жили теперь без начальства. Немецкая охрана куда-то подевалась; говорили, что немцев разоружили и держат где-то взаперти. И так получилось, что в лагере теперь распоряжался Заварюхин. Да он, и верно, был тут самый старый, под сорок, и все зубы пообломал об немецкий плен. Главное дело, конечно, столовая. Заварюхин строго следил за расходом продуктов, оставшихся от немцев, а его помощники принимали и вели учет продуктам, которые приносили норвеги. Они же, норвеги, обещали сообщить союзникам (ожидали англичан), что вот, надо помочь русским солдатам уехать к себе домой.
Распорядка, конечно, кроме святых часов кормежки, не было никакого. Свобода, глядь!
Просыпался теперь Цыпин не под свистки в шесть утра, а - с таким расчетом, чтобы не опоздать на завтрак. Но в то утро рано, в начале седьмого, разбудили его возбужденные голоса. Он натянул сапоги (огорчался всякий раз, что пальцы из них выглядывали) и вышел из барака в притуманенное утро. Голоса неслись из-за угла. Там, на дорожке к дощатой будке сортира, лежал в луже крови человек, в котором Цыпин узнал крикливого и подловатого капо из ихнего барака по кличке "Кондрат".
- Ну, все, - сказал кто-то. - Получил Кондрат киркой по кумполу.
- Да разве можно так, братцы? - сказал Цыпин.
- А как? - возразили ему. - По головке их, сволочей, гладить?
А следующей ночью в соседнем бараке забили до смерти другого капо по кличке "Харлампий".
Цыпин сказал Заварюхину:
- Алексеич, как ты теперь главный, так надо, само, это дело остановить.
- А что я могу поделать? - прошамкал тот беззубым ртом. - Сторожа к кажному шурке приставить? - Он пошел проверять расход провианта, бросив на ходу: - Шобакам и шмерть шобачья.
Был по-летнему теплый день. Цыпин с Кузьминым поехали на трамвае с окраины в центр. С ними увязался Гороненков - шебутной паренек с заячьей губой, известный в лагере певун. В центре - на Конгенсгаде, на Мункенгаде - было многолюдно сверх обычного. Норвеги толпились на тротуарах, вроде бы чего-то ожидая. А флагов было - чуть не из каждого окна.
Вдруг покатились по толпе возбужденные выкрики. Цыпин и Кузьмин вытянули шеи, а шустрый Гороненков протолкался вперед. По улице медленно ехал открытый автомобиль, в нем сидел сухонький старичок в черном. Он улыбался, поворачивая голову в старомодном черном котелке то вправо, то влево, и слабо махал рукой. С ним рядом на подножке стоял рослый молодой человек в военном френче, в берете и тоже приветствовал сограждан, бросая руку к виску. За автомобилем шел эскорт - небольшой отряд военных людей в хаки, в беретах набекрень.
Норвеги кричали восторженно, многие женщины плакали. Да что же это, кого так бурно встречают?
Нашелся в толпе человек, немного умевший по-русски, - с его слов стало понятно, что это король Хокон, вернувшийся из Лондона, из эмиграции, а с ним кронпринц Улаф.
- Гляди-ка, любят они своего короля, - сказал Цыпин.
- Очин лубит, - подтвердил светлоглазый норвежец, открыв в улыбке по-лошадиному крупные зубы. - Он очин кароши. Гунхильд! - окликнул он пышноволосую женщину в сине-красном костюме и что-то ей сказал по-норвежски.
Женщина закивала, заулыбалась русским. И уже через полчаса они сидели в опрятной квартире с крашеными красным и полами, с зеленым попугаем в клетке и большой картиной, изображавшей ночное море под луной. Светлоглазый хозяин оказался моряком, он до войны хаживал в Мурманск, будучи вторым помощником капитана, там и выучился нескольким десяткам русских слов, включая и общеизвестную матерную формулу. Он часто вставлял ее в свою речь, и всякий раз гости радостно похохатывали. Забавляло их и имя хозяина - Кнут. Надо же так человека назвать - Кнут! Первый раз в жизни они пили виски, да и закуска была приличная, жареная и вяленая рыба, а еще - блинчики, посыпанные сахарной пудрой. Ну и мастерица она, Гун… не выговоришь, ну, в общем, Гуня!
- Гунечка! - кричал захмелевший Кузьмин. - Приезжай с Кнутом ко мне в Апрелевку. Бля буду, не пожалеешь!
Кнут завел патефон, грянула необычная звучная музыка. Кузьмин потащил Цыпина танцевать, тот отбился, и тогда Кузьмин - вот же чертов угодник дамский! - пригласил смеющуюся Гунхильд. Он обхватил ее полный стан и повел вкрадчивым шагом. Тут появились две белокурых девицы - фрекен по-норвежски, - то ли соседки, то ли племянницы. Кнут представил обеих, смешно добавляя к их трудным именам русскую формулу. Выпивка на столе не убывала. Голосистый Гороненков с чувством затянул:
Шумел камыш, деревья гнулись,
А-а ночка темная-а была…
Обеим фрекен налили, они выпили, раскраснелись, смеялись непонятным словам Кузьмина, подсевшего к ним. А Гороненков вел высоко и самозабвенно:
А поутру они вставали.
Кругом помятая-а трава,
Да не одна трава-а помята -
Помята молодо-ость моя.
Кнут принялся учить Цыпина игре в хальму - норвежские шашки. Кто-то еще приходил, и выпивка не убывала, было шумно, и Кузьмин исчез с одной из белокурых фрекен.
Начинало темнеть, когда Цыпин на трамвае доехал до последней остановки, а оттуда приплелся в лагерь. У него и ноги, и язык заплетались, он повалился на нары и сразу заснул тяжелым сном.
Чья-то рука трясла его за плечо. Цыпин мычал, кряхтел, не хотел просыпаться, но рука не унималась, трясла так, что раненое плечо заныло.
Наконец разлепил глаза, рявкнул:
- Ну?! Чиво надо?
Гороненков, это был он, испуганно сказал:
- Пойдем… Меня отогнали, а он… может, еще живой…
И тянул Цыпина, тянул за руку. Тот, трезвея, оделся, влез в сапоги и за Гороненковым вышел из барака.
Ярко светила полная луна, утоптанный двор был белый, каждый камешек на нем рисовался отчетливо. На границе света и тени, отброшенной бараком, неподвижно лежал Кузьмин. Он лежал навзничь, страшно чернел раскрытый в крике рот на окровавленном лице.
- Мы приехали, - сказал скороговоркой Гороненков, - а они ждали…
- Кто - они? - спросил Цыпин, но не получил ответа.
Он пал на колени и потрогал шею Кузьмина под ухом. Пальцы ощутили слабое пульсирование артерии.
- Бери за ноги! - крикнул Цыпин, приподняв Кузьмина под мышки. - Он живой! Ну, потащили!
Бывший ревир был закрыт. Цыпин бил кулаком в дверь, боялся, что Кузьмин, которого с трудом притащили, помрет тут, у порога санчасти. Бил все сильнее, отчаянно кричал: "Откройте!"
Наконец дверь отворил заспанный санитар, от него несло перегаром - чертовы лекари, весь спирт тут вылакали, - и Цыпин заорал на него, чтобы срочно нашел и разбудил доктора. Доктор, из военнопленных, к счастью, оказался не напрочь пьян. Он велел положить Кузьмина на белый стол, а сам сполоснул рожу и руки и, натянув белый халат, осмотрел Кузьмина. Затем, бормоча что-то, приготовил шприц и вкатил Кузьмину укол. Тот дернулся - значит, был еще живой. Он стонал, не раскрывая глаз, пока хмурый санитар обмывал и обтирал его. Потом, перенесенный на койку, вжался кудлатой головой в подушку и затих.
У Цыпина немного отлегло. Но доктор сказал, что дела плохи: рана на голове скверная и похоже, что сильно отбиты почки и печень.
А Гороненков, глотая слова, бубнил одно и то же: как они с Кузьминым с последним трамваем приехали и вошли в лагерь, а возле барака, в тени, их ждали трое, и его, Гороненкова, отбросили в сторону, а Кузьмина стали молча молотить. Цыпин выпытывал, кто бил, но Гороненков, всхлипывая, шлепая заячьей губой, твердил одно:
- Да не видел я… темно ведь…
Три дня доктор продержал Кузьмина на уколах, а на четвертый стало совсем худо. Кузьмин мочился кровью, дышал трудно, закатывал глаза. Цыпин сидел подле койки, поглаживал руку друга, бормотал:
- Давай, давай, Вася… Ничего… дыши…
Кузьмин вдруг скосил на него глаза и сказал голосом, сдавленным болью:
- В Апрелевке на Советской, дом пять… Ты матери скажи, Толян… скажи, что сыночек ее умер в бою…
- Ладно, ладно, Вася. Ты дыши…
- Не раздышусь никак… Все внутри меня болит… - И после нескольких трудных глотков воздуха: - Хочу, Толян, повиниться… Помнишь, в Кракове, в бригаде у нас… был капитан Одинец… прихватил меня, сволочь… я ему сообщил… что ты сын антоновца… Ты мне доверил, а я… Прости меня, Толян… Он, сволочь, как насел, так и…
Цыпин удрученно молчал, отведя потемневший взгляд от бледного потного лица Кузьмина.
- Прости, Толян, - продолжал тот каяться. - Я не хотел, бля буду… Прости!
- Ладно, - сказал Цыпин.
Кузьмин задышал ровнее. Но в глазах была боль, и что-то еще как будто жгло ему отходящую душу. Он снова заговорил:
- Толян, я в плену не хотел подыхать… Знаю, сподличал, что послужил им… за хлеба кусок… за курево… На Шехтмана им показал, что он еврей…
- Как же это ты, - не стерпел Цыпин. - Сам жить хотел, а другому, само, не надо…
- Я ж говорю, - хрипел Кузьмин, закатывая глаза, застланные страданием. - Сподличал я… - И угасающим голосом: - Ты всем скажи… прощенья прошу…
Похоронили Кузьмина в братской могиле близ восточной стороны лагеря. Цыпин вбил в холмик накиданной каменистой земли деревянный стоячок и на стесанной его поверхности вывел химическим карандашом: "Кузьмин Василий. Дессантник. 1921–1945". Лишнее "с" потом, по чьей-то подсказке, зачеркнул.
Заварюхин на похороны не пришел. Даром что был Цыпиным извещен о предсмертном покаянии Кузьмина.
- Эх ты, Алексеич, - сказал ему Цыпин, когда после обеда вышли из столовой. - Человек прощенья просил, а ты, само, не схотел проводить.
- Некогда мне, - сухо ответил тот, закуривая. - Завтра приедут эти… союзники.
- Ну и что - союзники? Человек же прощенья просил.
- Какое такое прощенье? - бросил Стоноженко, тоже вышедший из столовой. - Дай прикурить, Алексеич. Кто своих предал, прощенья не будет.
- Значит, убивать? - Цыпин остро посмотрел на долговязого ефрейтора, на широкое его лицо, побитое оспой. - А ты и убил его, Стоноженко? А?
Тот не ответил. Сплюнул Цыпину под ноги и пошел в барак - спать сладким послеобеденным сном.
- Алес ист швайнерай, - сказал Цыпин ему вслед.
Союзники, и верно, приехали - два молодых английских офицера, один из них был переводчик. Оба улыбчивые, без начальственной строгости. Порасспросили, что и как и сколько в лагере людей, - все записали и уехали в своем джипе, пообещав прислать футбольный мяч.
Мяч-то прислали, но вот беда - кончились в лагере продукты с немецкого склада. А на пустое брюхо мяч не погоняешь, уж это точно. Власти города Тронхейма прислали от своих щедрот грузовик с хлебом, мясом и крупой. Их представитель объяснил, что в Осло теперь есть советское посольство и ему будет выставлен счет за поставку продовольствия.
Спустя недели две, светлым июньским днем, приехали в лагерь двое советских, оба в шляпах, темных штатских костюмах, - но ощущалась военная выправка. Пленные солдаты сомкнули вокруг них плотное кольцо - выгоревшие гимнастерки, латаные-перелатаные галифе, разбитые в каменоломнях сапоги. Штатский, который постарше, оглядел их с добродушным прищуром и сказал:
- Ну что, земляки. Пора домой собираться.
Слова эти, произнесенные негромко, пали в настороженную тишину - и, будто разорвавшийся снаряд, вызвали раскат грома.
- Домо-о-ой! - орали во сто глоток.
Значит, есть еще чудеса на свете. Не зря, значит, терпели цингу и голод, побои, унижения. ДОМО-О-О-ОЙ!!!
Из лагеря вышли колонной по четыре - не по пяти, как при немцах, а по-советски. Настроение было - лучше невозможно. Били строевой шаг. Голосистый Гороненков затянул: "Расцветали яблони и груши…" Хор радостно подхватил, и полетела русская "Катюша" на высокий, на крутой норвежский берег, поросший сосняком, к древним скалам, заглядевшимся в зеленое зеркало фьорда. Часа через два колонна втекла в огороженный двор близ железнодорожной станции - тут над воротами протянулось красное полотнище со словами: "Родина ждет вас!" И опять стало - от этих слов - так празднично на душе, ну, хоть в пляс. А и сплясали под переборы невесть откуда взявшейся гармони.
А во двор входили еще и еще колонны. Гляди-ка, не один ихний лагерь был у немцев в Норвегии. И когда двор наполнился солдатами, как флотский компот сухофруктами, на трибуну, а вернее - грубо сколоченный помост поднялись один из давешних штатских и нестарый сухощавый генерал, чьи красные лампасы и золотые погоны были для многих солдат в диковинку. Оба говорили недолго. Посол под крики "ура!" поздравил солдат с предстоящим возвращением на родину, а генерал зычно объяснил порядок следования - чтоб, значит, на станциях из вагонов ни-ни и вообще чтобы крепкая была дисциплина.
Ну, само собой.
Потом выдавали сухой паек, каждого записали и взяли расписку.
Спали вповалку в пустых складских помещениях. А рано утром на станцию, пыхтя, вкатился железнодорожный состав. Быстро-весело разбежались по вагонам. А вагоны-то не для скота, сделаны под человека, но не лежачие, а сидячие. Ну, вперед!
Цыпин задумчиво глядел в окно на голубое небо, на горы, средь которых вилась железная дорога, забирая все выше. Вон уткнулась вершиной в облака высокая гора. В вагоне заспорили, сколько в ней метров - две тысячи или все три? Эх, братцы, делать вам не хера, думал Цыпин, вот и чешете языками. Ну что - гора? На что она вам? Пусть норвеги считают, а нам-то… А мы-то - домой!.. Но почему-то билась под радостью тоненькой жилкой непонятная тревога.
А Гороненков под ухом - о своей Пензе, как он снова пойдет на велосипедный завод, где до призыва учился на слесаря. Ну, так он, Цыпин, ничего против не имел. Без велосипедов - какая жизнь? Вон на переезде две девицы на велосипедах - одна нога на педали, другая уперта в землю - пережидают поезд. Обе норвежки (а может, уже шведки?) такие молодые, свеженькие, бело-розовые…
У Цыпина сладко заныло в груди, под ребрами, при мысли о том, что скоро, теперь уж скоро он встретится с Ксенией, и они лягут вместе, и она, как прежде, закатит глаза… Но почему-то билась под радостной мыслью тревожная жилка.
Поезд, одолев перевал, катил по Швеции, оглашая бодрыми гудками зеленые поля и перелески, чистенькие поселки, не тронутые войной. А велосипедов сколько! Вон жмет на педали пожилой дядя в костюме-тройке, в очках. А вон старушка, аккуратно одетая, в шляпке, катит себе на двух колесах и горя не знает. Хорошо им живется, шведам. Пеши не ходят, с голодухи не пухнут - все у них есть, что нужно для действия жизни.
Под вечер поезд достиг Сундсвалля - шведского порта на Ботническом заливе. Дальше, значит, морем. А пока - на лужайке близ порта шведский Красный Крест устроил советским солдатам - теперь их называли мудреным словом "репатрианты" - ужин на длинных столах. Перед едой оркестр сыграл советский, потом и шведский гимны. Стояли руки по швам, ну прямо как желанные знатные гости, каждый - кум королю, сват министру. Оркестр и потом играл, а еда была очень даже хорошая, вкусная. Некоторые блюда - мясо в кляре, к примеру, или пирог с брусникой - Цыпин в прежние годы и вообще не едал.
На следующий день погрузились на пароход - теперь уже не как скот в трюме на грязной соломе, а как люди. Растеклись по палубам и коридорам. В каюты, верно, не пускали. Ну, так можно и так, по хорошей-то погоде. Почти не качало, пока пароход шел по серой балтийской воде.
Утром вошли в финский порт Турку. Тут формальности всякие - пересчитывали, переписывали - заняли полдня. Кого-то искали, кто-то напился пьян (непонятно, где достал) и горланил старую пионерскую песню: "По всем океа-анам и странам развее-ем мы алое зна-амя труда". Финские пограничники ухмылялись.
Остаток дня и ночь поезд мчал репатриантов сквозь сосновые леса по Финляндии на восток. Часа полтора простояли на товарной станции в Хельсинки, потом поезд снова нырнул в лесную прохладу. Ранним утром миновали границу - и увидели арку с красным флагом и советским гербом. Медленно проехали под аркой, а вскоре въехали в Выборг. Тут через станцию протянулось алое полотнище с хорошими словами: "Добро пожаловать на Родину!"